Импульс |Лиза Ира|

4

Студент ведет ее служебными коридорами — сетями узких, безоконных проходов с тусклыми желтыми лампами и бесконечной вереницей дверей без каких-либо опознавательных знаков, поэтому для Иры остается загадкой, как он ориентируется среди них. В отделение неврологии они попадают через две с половиной минуты — знакомая комната отдыха, закуток и большое пространство основной части отделения.
Ира входит в кабинет Андрияненко, затаив дыхание — если бы она налажала или крупно ошиблась, то выговор ей сделал бы либо лечащий врач, либо старшая медсестра, но никак не нейрохирург: он вообще не имеет никакого отношения к младшему персоналу, если это, конечно, не его собственная бригада.
Андрияненко стоит вполоборота: руки скрещены на груди, белый халат небрежно накинут на плечи, губы искривлены в подобии улыбки.
У Иры сосет под ложечкой — страх, смешанный со странным благоговением. Будь на ее месте Ребекка, она бы поджала губы, расслабила плечи и смотрела на все происходящее сквозь наплевательский прищур. Но Ира не Ребекка, она может только мять и без того заломленную ткань халата и переминаться с ноги на ногу.
Из всей больницы на шестьдесят тысяч человек персонала мисс Андрияненко понадобилась именно она.
Или?..
— Лазутчикова, — тяжелый взгляд нейрохирурга почти физически ощутим, — это наш психиатр, доктор Чарльз Андрияненко.
О черт. Хорошо, что она не сказала ему ни слова.
Воздух в легких кончается, когда студент, позвавший ее сюда, садится на мягкий диван и закидывает ногу на ногу; но — она готова поклясться! — в этот момент в его темных глазах мелькают озорные искорки.
Шалость, бесспорно, удалась.
У Чарли копна светлых волос, рваные джинсы и футболка с эмблемой The Beatles. Ира мысленно оправдывает себя: любой принял бы его за студента-практиканта; лишь серый бейджик, окончательно свалившийся с длинного халата, выдает в нем врача.
Она присматривается: длинный черный ремешок Swatch, серые с голубым Balmain и небрежная, словно специально поставленная клякса на нижней левой поле халата — еще один известный логотип, названия которого она не помнит. Завистливый вздох — в Великобритании врачи получают едва ли не больше, чем в других странах.
— Мисс Лазутчикова…
— Можно просто Ира, — тихо говорит медсестра, пытаясь не отвлекаться на свои мысли.
Они брат и сестра или муж и жена? Кто из них старше? И как вообще зовут эту женщину?
Зачем она здесь?..
Чарли только молча разводит руками, словно отвечая на незаданные вопросы.
— Давайте сразу к делу. — Андрияненко-которая-женщина усаживается в широкое, с высокой спинкой кресло. — Говорят, вы провели утро у некой пациентки с очень странным диагнозом, верно?
— Но мы говорили не больше получаса. — Ира качает головой. — Я только спрашивала…
— Вы говорили о мозаике. — Чарли расслабленно откидывает голову назад и смотрит в потолок. — Чтоб вы знали, мозаика, Ира, это элемент системы.
— Какой системы? — Второй раз за день Лазутчикова чувствует себя полной дурой.
— Ее памяти, конечно.
Все, что выдает Ира в ответ, укладывается в простое «Э-э-э?»
— Наш мозг, — терпеливо объясняет Чарли, — пытается закрыть пробелы в памяти воспоминаниями из ниоткуда. Либо же, если травма слишком серьезная, цепляется за слова, места, поступки — и вставляет их, словно недостающие фрагменты.
— Как мозаику, — догадывается Ира.
— Верно, — удовлетворенно кивает психиатр. — Ее мозг уцепился за два фактора: это вы, Ира, и мозаика. Пазл. Фрагмент. Обрубочный кусок жизни — то ли прошлой, то ли настоящей. И эта идея — что она как-то связана со всем этим — сейчас надежно поселилась в ее голове и пускает там корни.
— Словно вирус?
— Точно. Словно вирус.
— Скоро ей предстоит операция. — Нейрохирург как будто и не слышала их разговора. — Мы будем снова вскрывать ее голову, чтобы посмотреть, как там дела. — Смешная шутка из ее уст звучит черной иронией. — Она какое-то время будет в сознании, и доктор Андрияненко советует, чтобы рядом были вы. Может быть, таким образом мы спровоцируем… что-нибудь.
— Интраоперационное картирование мозга, — скороговоркой произносит Ира. Ночные бдения над учебниками дают свой оправданный результат — Андрияненко бросает на нее взгляд, полный удивления. Наверное, она из тех, кто считает, что все медсестры — идиотки.
— Вы думаете, что там опухоль?
— Мы ничего не думаем, — отрезает Андрияненко-которая-все-еще-женщина. — Думает Хиггинс. И пока он решил, что неплохо было бы открыть ее черепную коробку и убедиться, что нет признаков опухоли и ее зрительный центр удален по какой-то другой причине, которой не видно на КТ и МРТ. И ему совершенно плевать, что снимки эту самую опухоль не показывают.
— Вы против? — робко спрашивает Ира.
— Я не уверена, что лезть в чужую голову без веских причин — хорошая идея, — нехотя отвечает нейрохирург. — Но Марк настаивает на снижении всех рисков.
— Повышая их? — едва слышно уточняет Лазутчикова. Андрияненко-сидящая-в-кресле закатывает глаза.
— Это все потому, что ничего не происходит просто так, — подает голос Чарли. — Нельзя проснуться слепым, глухим или немым, а потом спокойно пойти заниматься своими делами. И нельзя ослепнуть за секунду, сохранив глазные яблоки нетронутыми. У нее ведь внешне нет никаких воздействий! Значит, что-то кроется внутри. — Он складывает пальцы домиком. — Вот и получается — чтобы узнать причины слепоты, нам нужно знать предыдущий диагноз. Узнаем диагноз — узнаем, что лечили. Узнаем, что — узнаем, где и кто. — Чарли зевает. — Ну и так далее.
Затонувшая в таком количестве информации, Ира окончательно теряет надежду на спасательный круг.
— Но зачем я?
— Будете сидеть с ней всю операцию, — начинает терять терпение нейрохирург. — Что непонятно?
Лазутчикова мысленно делает пометку: одного из двоих Андрияненко она точно раздражает.
— Как ведущий конкурсов для одного, — улыбается Чарли. — Вам нужно говорить с ней и заставлять ее слушать. Она вас знает, так что мы избавимся от лишних стрессов и эмоциональных нагрузок на без того перегруженный мозг.
— Но… — Ира вскидывает голову. — Но я вообще ее не знаю. Я просто собирала анамнез. Я не уверена, что я…
Андрияненко-которая-считает-ее-идиоткой взмахивает рукой, заставляя замолчать.
— Ничего не хочу слушать, — отрезает она. — Это ваша работа. Или вы не можете с ней справиться?
Ира хочется ляпнуть что-то вроде: вообще-то это работа невролога, психиатра или лечащего врача, но никак не медсестры, которая не связана с пациентом — но она только молча кивает.
В конце концов, не сожрут же ее.
Ну, сразу.
* * *
Когда в конце рабочего дня Ира проскальзывает в комнату для медсестер, она чувствует себя хуже, чем просто плохо: от непривычной беготни по всем этажам болят ноги, голова гудит от мыслей, а руки, то и дело ставящие инъекции и уколы, под конец двенадцатичасовой смены начинают предательски подрагивать.
Ей так и не удалось поесть или даже просто выпить чаю; все, что она успевала, — сделать пару глотков воды из кулеров, а потом снова нужно было бежать. Хиггинс, видимо, решил, что она приставлена именно к нему, поэтому завалил ее работой — как с папками, так и с пациентами. Он появлялся незаметно, исчезал быстро, а затем снова маячил у нее за спиной, повторяя, что время никого не ждет.
Мелисса отвлекается от своих дел и садится рядом с ней на жесткую лавку, тоже выглядя измотанной — только вот ее смена плавно перетекает в ночную.
Что ж, в мире есть по крайней мере один человек, которому хуже, чем ей.
— Что, Лазутчикова, тяжелый день?
Ира прислоняется спиной к холодному металлу шкафчика и кивает, вытаскивая шпильки из головы. Затылок сразу же начинает тянуще ныть.
— То ли еще будет.
Мелисса хлопает ее по плечу, молчит с минуту, а потом поднимается и выходит, не говоря ни слова.
Ира переодевается так быстро, как только позволяет усталое тело; тщетно ищет резинку для волос, но не находит и решает оставить запутавшиеся, кудрявые волосы так: вряд ли кто-то обратит на нее внимание.
Оливия — все еще бодрая и полная энергии — снова не замечает ее, и Ира выходит из больницы на Уайтчепел. В восемь вечера улица полна народу — тут и там парочки и компании расположились на скамейках, из кафе и баров напротив доносится музыка; пытаясь перебежать дорогу в неположенном месте, люди спешат в метро.
Ира поправляет сумку, вдыхает лондонский воздух полной грудью и медленно-медленно идет в сторону пешеходного перехода напротив Тернер-стрит.
— Эй, подбросить?
Она оборачивается — больше рефлекторно, чем заинтересованно — и видит, как позади нее из центрального входа выбегают две фигуры: одна в рваных джинсах и кислотно-зеленой кожанке, вторая худая, высокая, закидывающая на плечо небольшой кожаный рюкзак.
— Я на своей, — доносится до нее женский голос.
— Она что, все еще ездит? — Хохот в ответ. — Может, тебе купить самокат?
— Пошел ты, — лаконично отвечает женщина.
— Только после тебя, сестрица!
Она пытается сказать что-то в ответ, но звук заводящегося мотора и моментальный визг шин перебивает ее; плечи женщины устало опускаются.
Она проходит вперед метров семь — еще немного, и поравняется с Лазутчиковой — а потом щелкает брелоком сигнализации, и темно-синий MINI Cooper отзывается вспышками фар; еще минута — и крыша уезжает назад, повинуясь невидимой команде.
Это про эту машину спрашивали, едет ли она?!
Ира снова завистливо вздыхает — что может быть лучше, чем после долгого рабочего дня мчаться по лондонским трассам на кабриолете?..
Свет проезжающего мимо автомобиля на миг освещает лицо незнакомки, и Ира с удивлением узнает в ней Андрияненко.
Сама не зная почему, Лазутчикова стоит и смотрит, пока машина не скрывается вдали; и только потом, спускаясь в метро, она улыбается самой себе: все-таки хорошо, что она оказалась в неврологии.
Может быть, это ее крошечный шанс стать лучше.
Следующие два дня проходят слишком быстро — и ночная, и дневная смены полностью посвящены приемному отделению: Ира толком не разобрала, но какая-то крупная авария за городом сбила график ее работы, превратив его в суточный. Почти двадцать часов она безостановочно бинтует, промывает, зашивает и делает уколы, параллельно заполняя тысячи бумажек. Из неврологии ничего не слышно — либо они забыли про нее, либо дата операции еще не назначена. Краем уха Лазутчикова слышит, что операция у глухого мальчика проходит неплохо, — но не придает этому значения: мало ли по всей больнице глухих юношей?
К утру Ира уже не разбирает, где кто, выполняя свою работу на автопилоте, а после, падая от усталости, без сил доползает до шкафчика, где кое-как стягивает с себя белый халат, сминает его в шар и бросает на жестяное дно.
Ничего, думает Лазутчикова, за два выходных она его трижды постирает и четырежды погладит.
Почему-то факт того, что ей пришлось работать так много, словно бы за всю смену, злит ее; но эта злость — не яркие вспышки и не всполохи грома, нет; скорее гулкая и серая тоска по спокойствию.
Мелисса ободряюще кладет руку ей на плечо, мол, все будет хорошо; но Ира не реагирует: кажется, нацепи на нее пульсоксиметр — и он покажет сплошные нули.
И точки.
Мел говорит:
— Ты еще легко отделалась, там у Сары трое — и все на руках.
Сторонний человек подумал бы, что речь о детях; но Ира знает: у кого-то из ее коллег умерли сразу трое. Не то чтобы смерть ее пугает — в больницах смерть всегда блуждает по коридорам в поисках своей палаты, — но, наверное, в таком напряжении можно сойти с ума от потерь.
Или нет.
Уже когда она уходит, проскальзывая мимо Оливии — вечно заряженной батарейки с ресепшена — то слышит ее оклик.
И, поправляя копну кудрявых, идеально уложенных светлых волос, та улыбается и протягивает Ире сложенный пополам бланк:
— Доктор Хармон просил передать, что завтра ждет тебя в операционной.
Кажется, двух выходных у нее не будет.
* * *
Ире стыдно признаться, но она никогда не была на настоящих операциях. Нет, конечно же, практика в колледже подразумевала обязательное присутствие, но одно дело — находиться в операционной комнате с куратором, другое — с врачами, да еще с такими.
Что в них такого — она не знает; может, потому что никогда не работала с хирургами, а может, потому что Андрияненко-которая-без-имени и Мосс-который-всегда-зол кажутся ей маленькими богами в этой огромной системе под названием Роял Лондон Хоспитал.
Утром накануне операции она долго мнется перед шкафчиком, застегивает халат вкривь и вкось, заправляет непослушные пряди в пучок и проверяет несколько раз. В кармане шуршит бумажка — на бланке, отданном Оливией, время и номер: два часа дня, семьдесят четвертая комната.
Мел беззлобно шутит: как на свидание, ей-богу — и выдает хиркостюм в шуршащем пакете. Добавляет: остальную стерильную часть на тебя наденут там. Улыбается: какой-то опыт, пусть и не самый большой, но опыт. Ребекка криво смотрит из-под нарощенных ресниц, и Ира невольно задумывается: а пускают ли ее в операционные?..
У выхода из служебного помещения медсестру встречает доктор Гилмор — тот самый, в которого Лазутчикова врезалась несколько дней назад — и вежливо здоровается. Странно, но от несущегося по коридорам врача, кричащего в трубку что-то про тест на отцовство, не осталось и следа — сейчас это смуглый, почти темнокожий, мужчина с короткой красной стрижкой-ежиком и бейджиком, неаккуратно закинутым в карман.
— Андрияненко просила за тобой присмотреть, — громко говорит Райли, пока они не спеша идут по коридорам. — Она может спустить с тебя шкуру, если я спущу с тебя глаза! — добавляет он. — Так, о чем это я… А, да! Больную будут пробуждать и определять, повреждают ли ту или иную функцию, когда копаются у нее в голове. Да ты не переживай! — Гилмор хлопает ее по плечу.
— Да я и не…
— У нас там лучший анестезиолог больницы, между прочим! А еще Хиггинс обещал забежать, но, зная его, он забудет.
Они поднимаются в неврологию, и ноги Иры начинают трястись. Металлическая лесенка в оперблок, круглый коридор-развилка — и они внутри.
Ей казалось: будет стерильность, белизна и тишина; на деле в оперблоке едва ли спокойнее, чем в самих палатах: повсюду белые халаты, разговоры и прочные двери со светящимися цифрами — от семидесятой до восьмидесятой. От самой операционной их отделяет комната для мытья — небольшое пространство с рукомойником, полками и одной жестяной скамейкой.
Ира быстрыми, отточенными движениями моет руки — пальцы, межпальцевые промежутки, тыл и ногти левой руки; затем переходит на правую. В воздухе повисает запах стерильности и аммиака; шуршат салфетки; растирается церигель.
Медсестра, суетящаяся у шкафчиков, помогает ей накинуть верхний халат, фиксирует рукава и затягивает кушак; Ира чувствует себя важным хирургом и, на миг закрывая глаза, представляет, что это она будет проводить операцию.
Но морок быстро рассеивается — громкий, звучный голос Андрияненко доносится даже сквозь тяжелые двери:
— Заканчиваю балансировку!
— Он разве не сам себя настраивает? — шепотом спрашивает Ира, стараясь держаться рядом с Гилмором.
— Никому не верь, — пожимает плечами Райли.
Едва дверь за ними щелкает, Андрияненко поворачивается всем корпусом, держа в руках тонкую металлическую проволочку:
— Какого черта вы там копались? Мы скоро начнем, — и сразу же быстрыми шагами удаляется на другой конец комнаты.
— Добро пожаловать в ад, Лазутчикова, — подмигивает Райли и, насвистывая, отходит к операционному столу.