Импульс |Лиза Ира|

8

Андрияненко совсем не похожа на ту женщину, которую Ира встретила в коридоре сутки назад. Под ее глазами залегли темные круги, впалые щеки обнажают острые скулы. Вместо строгой рубашки — футболка, чуть приоткрывающая одно плечо, вместо черных джинсов — низ от хирургической формы, безразмерные штаны на резинке. И, конечно, никаких лодочек. Вместо них — видавшие виды кеды с посеревшими шнурками.
Ира изучает ее профиль — словно грациозно-небрежный жест художника; растрепанные волосы, сухие губы, длинные светлые ресницы. Андрияненко устала за сумасшедшую ночь, Ира понимает это без лишних слов; а еще замерзла: с неба все еще падают редкие капли дождя, и предрассветные заморозки оставляют ощущение льдинок на коже.
Нейрохирург, конечно же, без верхней одежды — стоит, смотрит на Иру, и взгляд ее — ярче любых звезд. Пристальный, но слишком измученный, не цепляющийся за детали.
Человеческий.
— Нет, спасибо, — запоздало отвечает Ира. — Я не курю.
Андрияненко пожимает плечами — футболка сползает еще ниже — и затягивается. В воздухе повисает дурманящий запах ментола.
Ира делает еще один неуверенный шаг в сторону выхода, словно в раздумьях, а потом, едва заметно покачав головой, поворачивается к хирургу и стаскивает с себя пальто.
— Накиньте. — Она неловко набрасывает тяжелую ткань на чужие плечи. — Простудитесь.
Ветер сразу же ныряет ей под вязаный свитер, но Ира героически выдерживает, как выдерживает и взгляд Андрияненко, на миг ставший вестником скорого конца света.
А еще в голове у медсестры бьется мысль, что если нейрохирург, все-таки решив вернуть обратно пальто, уронит его в грязь, то Ира откусит ей голову.
Да-да, откусит!
Но Андрияненко только чуть ведет плечами, позволяя ткани улечься поудобнее, и снова подносит сигарету к губам. Ира переминается с ноги на ногу, а потом молча становится рядом и, щурясь, смотрит в бесконечно серое небо.
Андрияненко нарушает молчание первой:
— Музыку?
Ира теряется, не зная, что ответить, но кивает быстрее, чем переспрашивает. Нейрохирург хлопает себя по карманам штанов, тянет за белый провод и достает черный iPod — крошечный квадратик с дисплеем. Кое-как удерживая пальто на плечах, рукой, сжимающей сигарету, она протягивает Ире наушник.
И кто-то с очень мелодичным низким голосом начинает петь про то, что все уже закончилось, но он все равно продолжает влюбляться сильнее; и Ира — начинающая чертовски мерзнуть, все еще прижимающая к себе дурацкий пакет, Ира стоит рядом с Андрияненко и не может (не хочет) сдвинуться с места.
А Андрияненко улыбается, закрыв глаза, и сигарета уже догорает до фильтра; но ей все равно — она просто достает еще одну и откидывает крышку металлической зажигалки.
Все происходящее кажется Ире сном — хорошим или плохим, она еще не определилась, но подобное просто не может происходить в реальности.
Только не между ней и Андрияненко.
Песня заканчивается — и начинает играть снова, по кругу; Ира хочет сказать, что у Андрияненко наверняка нажата клавиша «повтор», но слова застывают во рту, так и не срываясь с губ.
Когда песня звучит в четвертый раз, Андрияненко все-таки выключает плеер, но наушники забирать не торопится; так они и стоят, слушая одну тишину на двоих, пока зубы Иры не начинают выбивать чечетку от холода.
Но даже если бы ее позвоночник превратился в ледяную иглу, она бы не сделала ни единого шага.
Но все заканчивается — выпадает наушник, шуршит пальто, едва слышно шипит потушенная сигарета; и их взгляды встречаются. На несколько секунд серебро глаз хирурга мешается с золотом во взгляде медсестры, рождая в голове Иры безумную вспышку, от которой рука невольно выпускает сверток с халатом.
Андрияненко моргает — и все волшебство момента вмиг испаряется. Чертыхаясь и ругая себя последними словами, Ира, наклонившись, сильнее прижимает пакет к груди.
— Что это?
— Мой бывший халат, — бурчит Лазутчикова. — Я знаю, что его надо было сдать в утильблок, — быстро добавляет она, проглатывая слова. — Но у меня нет другого. — Андрияненко продолжает вопросительно смотреть, поэтому Ира, вздохнув, продолжает: — Пока ждали операционную, надо было вытащить все осколки из пациента. Времени переодеваться не было, вот мы с доктором Хиггинсом и работали, как могли.
— Вы доставали?
— Я шила, — чуть удивленно отвечает Ира. — Странная была ночь. Кажется, я теперь могу накладывать швы с закрытыми глазами.
Андрияненко трет глаза и отчего-то улыбается, качая головой:
— Что бы там ни было, оно не отстирается.
— Угу. — Еще один вздох. — Но я не успею купить новый: у меня днем курсы в учебном центре. Попробую одолжить у Мелиссы, может быть, у нее есть запасной. — Ира переминается с ноги на ногу и, подумав, тихо говорит: — И, доктор Андрияненко… Примите мои соболезнования. Не могу представить, каково это — потерять такого человека, как профессор Рэй, но…
— Не представляйте, — устало обрывает ее нейрохирург. — Все в порядке, Лазутчикова.
— Извините. — Ира опускает взгляд. — Мне надо идти. Простите, — еще раз повторяет она, разворачиваясь.
Она не видит, что Андрияненко, встрепенувшись, смотрит ей вслед, сверля взглядом спину; как не видит и того, что нейрохирург расправляет согревшиеся плечи и приоткрывает губы, собираясь ее окликнуть.
Но сдается и бредет обратно в ледяной холод больницы.
Запах ментолового дыма забирается в нос и щекочет горло.
Ну вот, думает Ира, прислонившись к прохладному стеклу автобуса.
Теперь ее пальто пахнет сигаретами Андрияненко.
* * *
Как Ира проживает следующую неделю — она не знает. Мир превращается в сплошной недосып, разбавленный вспышками событий и тоннами практик. Ира учит классификацию веществ, и от названий кружится голова. Аерран, Плазма-Лит, Рокуроний, Волювен… Когда к растворам прибавляются лекарства для наркоза, Ира готова стричься в монахини — одного Пропофола в ее лекциях десять видов, а есть еще Ардуан, Севофлуран и Нимбекс; и каждый отличается от другого действующим составом. Одно радует — тему с подготовкой хирурга к операции они проходят в первый день за пару часов, работу с бумагами — еще за час, остальное время проводят в палатах практики, где, закрыв лица масками, заново учатся дезинфекциям.
Но больше всего Ира любит лекции по инструментам. И пусть в колледже святого Георгия они изучали это не одно занятие, сейчас ускоренный курс дал ей знаний больше, чем предыдущее место обучения. Часть, конечно же, она знала; но инструменты нейро- и кардиохирургии вызывали у нее чувство детского восторга — экстралегкие, сделанные из специальных сплавов, идеально помещающиеся в ладонь, все эти иглы, зажимы и корнцанги позволяли на долю секунды закрыть глаза и представить себя настоящим хирургом в операционной.
Они смеялись — часто, громко, шумно; все семнадцать человек их группы, окружившие пожилого профессора с острым языком, подтрунивали и подначивали друг друга; учились определять инструменты с закрытыми глазами, на ощупь; пили горячий чай из пластиковых стаканчиков, путали названия, а потом повторяли вновь, завязывали многочисленные халаты, зубрили названия узлов и правила стерилизации, до потери пульса оттачивали последовательности подготовки к операциям.
Мелисса действительно дает ей халат — старый и пропахший нафталином, большой на три размера, с вечно падающими рукавами и без одной пуговицы, но Ира радуется и этому: младшему персоналу вообще не положено выдавать спецодежду, если это не касается операций. Поэтому она фиксирует рукава булавками, завязывает пояс потуже и в крошечном обеденном перерыве пришивает пуговицу. Запах нафталина выветривается сам — постоянное нахождение в дезинфекторной, определенно, имеет свои плюсы; и если бы не пожелтевшая местами от старости ткань, Ира бы даже сказала, что выглядит вполне сносно.
Курсы начинались в полдень, заканчивались в восемь, и сразу после Ира бежала к своим пациентам: перспектива остаться без недельного заработка в этом месяце снимала усталость в одно мгновение.
И еще Андрияненко.
Запах ментоловых сигарет до сих пор держится на ее пальто, словно бы нашел свое место среди шерстяных волокон; и каждый раз, открывая шкафчик, Ира может представить, что они снова стоят во дворе и слушают музыку.
Песня поселяется в ее стареньком кнопочном телефоне, звучит в дешевых наушниках с плохим звуком, эхом отдается в голове, когда она, напевая ее себе под нос, протирает гору инструментов.
В жизни, наполненной одиночеством и парой-тройкой случайных знакомых, такая яркая, закованная в лед Андрияненко заняла почетный пьедестал и теперь смотрит на нее оттуда, иногда вздергивая бровь. Мол, ты что это, Лазутчикова, совсем идиотка?
Ира улыбается своим мыслям, молча выполняя рутинную работу.
Пригласить бы Андрияненко поесть мороженого, думает она. Шоколадно-мятного или кофейного, и чтобы трубочки корицы торчали из вазочки; только вот какое мороженое — на улице вот-вот будет минус, а чертов дождь только вчера прекратил свои недельные нападки на город.
Интересно, какое Андрияненко любит?..
С ней никто толком даже не заговаривает; каждый раз Ира приходит в палату, снимает показания, ставит вечерние уколы, возит на процедуры, пока в один вечер ее внутренняя хрупкая система не дает сбой.
За день до экзамена и получения сертификата Ира подготавливает слепую девушку к выписке — завтра ее должны будут отвезти в центр помощи, где она сможет получить временное жилье и необходимые для социума навыки; поэтому Ира, в голове которой перелистываются конспекты, даже и не думает, что может случиться что-то плохое.
Но оно случается.
Когда мониторы взрываются писком, а сзади раздается глухой звук удара тела об пол, Ира уже выходит из палаты; поэтому на то, чтобы среагировать и поддержать падающую пациентку, у нее меньше секунды, и никакого чуда, конечно же, не происходит — чудес вообще в медицине не случается, пора бы уже запомнить. Голова со стуком бьется о ножку кровати, раздается жалобный, едва слышный вскрик — и что-то громко раз за разом ударяется о плитку, заглушая визжащий монитор.
Ира локтем нажимает кнопку вызова персонала, укладывая бьющуюся в судорогах девушку обратно. Еще одна заученная и закрепленная опытом последовательность действий — опустить спинку кровати, отпихнуть тумбочку, скинуть одеяло и подушку, прижать плечи к прохладным простыням.
Вместо дежурной медсестры в палату влетает Андрияненко — и ее появление здесь еще неожиданнее, чем если бы в окно влетел ангел.
— Встала, упала, свел припадок! — выкрикивает Ира, боясь, что еще одна сильная судорога — и она просто не удержит.
— На бок ее, — сходу командует нейрохирург, меняясь с медсестрой местами. — Десять кубиков фероципама! Зачем вы вообще позволили ей встать?..
— Ее к выписке готовят. — Ира отламывает ампулу и заправляет шприц. — А где все?
— Понятия не имею… О черт!
Введенное лекарство действует сразу, не давая сбоев — только вместо усиления процесса торможения в центральной нервной системе оно срабатывает с точностью до наоборот. Раздается хруст, пациентка изгибается всем телом — и падает, обмякая. Ира видит, как изо рта у нее тонким ручейком льется кровь; еще одна струйка стекает из-под не до конца снятых бинтов на голове.
Андрияненко ладонью ударяет по кнопкам вызова у изголовья соседних кроватей — те срабатывают мгновенно, наполняя комнату ярким красным свечением; где-то на задворках сознания Иры мелькает мысль, что в первый раз такого не было — видимо, кнопка не сработала, но эта догадка ускользает слишком быстро.
Все происходящее дальше Ира видит со стороны — вот врывается реанимационная бригада, вот Андрияненко, прикрикивая, толкает каталку вместе со всеми, а вот и она сама — белая, как полотно, с одной-единственной мыслью — а вдруг она сделала что-то не так?..
— Там может быть что угодно. — Они забегают в лифт. — Везем в операционную, там разберемся. Лазутчикова, свободна.
Ира остается только стоять и смотреть, как двери тяжелого лифта медленно закрываются, отрезая от нее лицо Андрияненко, на котором — Ира готова поклясться — написана паника.
Нутром она понимает: что-то пошло не так.
* * *
Бессонная ночь перед экзаменом, хронический недосып и недоедание последних дней, нечеловеческий режим приносят в жизнь Иры головокружение, слабость и тошноту; ее укачивает в автобусе так сильно, что приходится выйти на две остановки раньше и идти пешком, пробираясь сквозь толпы людей, спешащих к метро.
Ира пытается посчитать количество чашек кофе, выпитых за последние два дня — и сбивается на цифре «десять». Желудок жалобно урчит: времени на готовку у нее нет, а сэндвичами из небольших лавочек сыт не будешь.
Да и денег у Иры не так уж и много; но ничего: сдаст экзамен — получит ощутимую прибавку.
Пережить бы сегодняшний день, думает медсестра, и пальцы касаются нагрудного деревянного крестика.
На входе Оливия окрикивает ее:
— Лазутчикова, тебя срочно ищет доктор Мосс. Велел зайти к нему сразу, как придешь.
Ира смотрит на часы: до экзамена остается чуть меньше получаса. Возможно, она успеет забежать в неврологию, только вот…
— Просил не переодеваться, — виновато добавляет Оливия. — Прости, я не знаю, что с ним.
Медсестра пожимает плечами — в конце концов, в учебном блоке тоже есть раздевалки, пусть и не такие просторные, но, если что, она очень быстро переоденется там; или все-таки успеет забежать к себе в отделение.
Но Мосс?
Что могло понадобиться неврологу от простой медсестры, которую он видел раз в жизни?..
У Эндрю Мосса темные волосы, очки в дорогой оправе и часы, которые кричат о том, что их стоимость больше дома, в котором живет Ира. В своем идеально чистом красно-белом кабинете невролог кажется Красной Королевой, ожидающей, пока с плеч снесут голову.
На кресле перед ним сидит нахмуренная Андрияненко — фиолетовый шифон блузки, темно-синие джинсы, вечные лодочки; позади стоит Мелисса, и ее тяжелый взгляд не предвещает ничего хорошего.
Мысленно Ира достает светоотражающую фольгу и закутывается в нее с головы до пят.
Настенные электронные часы показывают без двадцати десять — до экзамена остается чуть больше четверти часа.
— Мисс Лазутчикова, — Мосс складывает пальцы обеих рук треугольником, — мы вас надолго не задержим, не переживайте. Наверное, гадаете, зачем вы здесь? — Кивок. — После смерти профессора Рэя я временно исполняю его обязанности, пока не назначат нового главного врача.
Андрияненко едва заметно передергивает.
— Так вот, — Мосс берет карту со стола и лениво ее пролистывает, — вчера наша пациентка чуть не скончалась от тромба, образовавшегося вследствие приема неправильного препарата, и полиция, наша доблестная полиция, очень заинтересовалась этим делом.
Он говорит так тихо, что Ира слышит, как в коридоре гудят раскаленные лампы. Ни Андрияненко, ни старшая медсестра не произносят ни звука, смотря перед собой в одну точку; Ира же просто стоит, опустив взгляд в пол, и тяжелое пальто оттягивает руки.
— Они и так допрашивали нас несколько дней назад, — продолжает невролог. — Трое безымянных пациентов, все с одинаковыми диагнозами, но с разными причинами, которые мы так и не смогли выявить…
— Эндрю, — подает голос Андрияненко, — ближе к делу.
Мосс привстает, опираясь ладонями о стеклянную столешницу, и, глядя исподлобья, задает прямой вопрос:
— Итак, вы ввели ей фероципам, доктор Андрияненко. Зачем?
Ира вздрагивает, и пальто на сгибе локтя вдруг становится тяжелее свинца.
Картинка, до этого размытая, спрятанная в самый уголок мозга, становится ярче и четче: Андрияненко, просящая набрать шприц фероципама; ее паникующее лицо; припадок пациентки. И Ира, которая не может понять, где же они ошиблись, которая беспомощно смотрит на закрывающиеся двери лифта.
— У нас есть два препарата на такие случаи, доктор Андрияненко. Клонозепам и фероципам. Оба в ампулах, стоят рядом друг с другом. Вам назвать их отличия?
Нейрохирург молчит, поэтому Мосс переводит взгляд на Иру.
Homo homini lupus est, вспоминает она уроки латыни, человек человеку волк. Взгляд Мосса царапает, словно кратерный абразив — она видит в нем кусочки кипящей лавы. Где-то в голове мать нравоучительным тоном, чуть визгливо, наставляет: со всеми нужно уметь находить общий язык.
Но никто не учил ее расшифровывать волчий вой.
— Будьте добры, мисс Лазутчикова, скажите нам разницу.
— Угнетающее и стимулирующее, — едва слышно отвечает Ира.
— Доктор Андрияненко, препарат на какую букву вызывает угнетающее воздействие? — елейным голосом спрашивает Мосс. —
Андрияненко все еще молча просверливает его взглядом, и на щеках проступают красные пятна — то ли от стыда, то ли от злости. Ира видит, как кончики ее пальцев начинают едва заметно дрожать.
— Я знаю. — Голос нейрохирурга звенит от гнева. — Нет нужды…
— Так какого черта?! — взрывается Мосс. — Какого черта вы, доктор, назначаете пациентке препарат, несовместимый с ее жизнью?! Вы что, разучились читать названия? Может быть, вам стоит взять отпуск? Мы найдем вам отличную замену! — Он все еще кричит. — Вы почти ее убили, Андрияненко! И то, что вы потом этот тромб достали, ничего не значит! Не будь тут вашей халатности, ничего бы не случилось!
Андрияненко смотрит на него так, как когда-то смотрела на Иру, врезавшуюся в нее в коридоре — будто перед ней раздавленный таракан, которого надо обойти, а еще лучше — завернуть в газетку и убрать с глаз подальше. Нейрохирург поджимает губы, но молчит; только дышит чуть тяжелее обычного — Ира видит, как ткань ее блузки поднимается и опускается в такт дыханию.
В комнате становится нечем дышать — словно дым начал обхватывать ноги Иры, стягивать ее кости, забираться в легкие и зудеть там. Кажется: посмотри она вниз — и увидит языки пламени.
Если Андрияненко — вина этому, то все не к добру.
— Доктор Мосс, — подает голос молчавшая до этого Мелисса. — Дело в том, что в триста тринадцатой не сработала кнопка вызова персонала…
— Я не желаю ничего слушать! — отрезает невролог. — Вы даже не своими руками действовали, вы попросили медсестру! — Он ударяет ладонью по столу. — Это хуже, чем если бы вы просто стояли и смотрели!
Семь минут. Если она сейчас сумеет сбежать отсюда, то успеет долететь до учебного корпуса по служебной лестнице. Черт с ней, с одеждой. Одолжит у уже сдавших. Главное — отметиться, что пришла…
— Отстраняю вас от работы на месяц. Будете работать в клинике с оплатой по их ставке.
Это же не так страшно, думает Ира. Какая ставка на клинику, меньше тысячи фунтов? Ничего, она живет на четверть этого; в конце концов, не такая уж и большая плата за почти смертельную ошибку.
А Андрияненко не успокаивается: разворачивает угольки, чтобы пламя било почти в лицо; резким движением встает со стула, одергивает безупречно выглаженную ткань блузки и, почти трясясь от гнева, ледяным голосом заявляет:
— Ищи мне отличную замену, Эндрю. Однажды у тебя это получилось. Это шоу для чего было, ты мне скажешь? Для самоутверждения? — Она вскидывает бровь. — Да ты просто сплошная драма. — Андрияненко аккуратно отцепляет бейджик и кладет ему на стол. — Спектакль окончен. Все свободны.
Пять минут. Надо бежать, тем более отпускают; всего пять минут…
Ведь такие Андрияненко еще будут в жизни, да?
Не будут.
— Стойте! — Ира делает шаг вперед. — Подождите. Постойте! Это не она. Это я. Я перепутала.
Мелисса, выходящая из кабинета первой, оборачивается.
— Ира…
— Лазутчикова, — предупреждающе шипит Андрияненко.
— Я перепутала препараты, — скороговоркой выдает Ира, а у самой колени трясутся так сильно, что она едва держится на ногах. — У меня была ненормированная неделя, я ходила на курсы, потом еще работала с пациентами; так вот, это я их спутала. Доктор Андрияненко сказала правильно. Я не была достаточно внимательна, чтобы расслышать. Там так громко…
Мелисса смотрит на нее как на сумасшедшую.
— Мисс Лазутчикова. — Мосс садится в кресло и откидывается на спинку. — Уточните для нас, пожалуйста. Вы перепутали препараты намеренно?
Без трех минут.
— Нет, я просто не услышала, — словно заведенная, настроенная только на одну волну, твердит Ира. — Я не расслышала названия. И внесла в карту неверное. Доктор Андрияненко вызвала бригаду и все исправила. Я сама виновата, подумала, что справлюсь.
— Не рассчитали силы, значит. — Мосс смотрит на нее. — А сразу вы не признались, потому что…
— Я испугалась. Не думала, что зайдет так далеко.
Ей страшно. Ей чертовски страшно — земля уходит из-под ног, небо за окном чернеет и обрушивается на голову. Ира осознает, что сейчас что-то ломается, перемалывается, перелопачивается. Что-то внутри нее взрывается и сметает все на своем пути, в том числе и надежды. Часы показывают десять; опоздать никак нельзя, но, может быть, ей хотя бы разрешат пересдать?..
Пусть случится чудо, молится она. Пусть случится что угодно. Она поверит во что угодно, сделает что нужно, только пусть, пусть случится чудо.
Но бумажный самолетик мысленно опадает вниз, так и не долетев до стекла.
— Вы уволены.
Слишком предсказуемо, думает Ира. Пусть скажет, что с завтра, пусть, пусть…
— Вчерашним днем.
Только не курсы, только не курсы…
— И, конечно же, все результаты в учебном центре будут аннулированы. Больница не может допустить к работе и повышению квалификации лиц, чью компетентность мы ставим под сомнение.
Ира сгорает в пасти огня, охватившего ее тело; это словно пытаться казаться взрослее и крепче, принимая на плечи тяжесть земли, но не выдержать и опуститься к самому земному ядру.
Она не может сделать вдох.
Неисповедимы пути, думает она, выходя из кабинета, где-нибудь пересекутся еще две линии — ее и Андрияненко, все воздастся, а может, уже воздалось и нейрохирург сегодня вечером спасет чью-нибудь жизнь. А в авангарде не так уж и больно; страшно до чертиков, но не больно. Поэтому внутри у нее только черный, тянущийся патокой страх.
И больше никаких загаданных «завтра», никаких мечт, никакой музыки — собирая свои вещи из шкафчика, сквозь пелену слез Ира роняет телефон на блестящий кафель, и трещина паучьими лапками разбегается по экрану.
Ты — светлая, всемогущая, со словами, бьющими в виски, стреляющими на поражение; да кому ты такая сдалась, кому нужен был этот героизм, зачем ты вообще полезла кого-то спасать?
Она в ярости ударяет ладонью о шкафчик, и металл отзывается всхлипом, таким же жалким, как и она сама.
Пора просыпаться.
Она, конечно же, стоит за ее спиной — так ангелы стоят за спинами своих подопечных — и халат, белоснежный, пахнущий лимоном, почти обжигает своей белизной.
Ира не поворачивается — вещей не много, но они громоздкие, трудно поддающиеся упаковке, а ей надо успеть все собрать за полчаса, потом ее пропуск аннулируется. Ей бы зайти к Хиггинсу, только он, наверное, уже знает.
Самопожертвование стоило всех ее внутренних сил; о последствиях она подумать не успела.
— Оно того не стоило, — говорит Андрияненко. — Я бы не ушла, бога ради, Лазутчикова, он бы не посмел меня уволить.
Ира молчит, и ее онемевшая спина пускает разряды боли под кожей.
Какая же она дура. Конечно, кто бы дал такой, как Андрияненко, уйти? На нее же тут все молятся, с безумной улыбкой вспоминает она. Спасительница мозгов, повелительница стволовых клеток; да ее бы в любой другой больнице с красной дорожкой встретили.
Глупая, глупая Лазутчикова!..
— Эндрю просто хотел почувствовать власть. Надменный, избалованный мальчишка.
Медсестра все еще молчит, пытаясь утереть слезы рукавом растянутого свитера. Андрияненко говорит дальше — что-то про свободу и урок, но Ира ее не слушает.
Все было зря.
Она рискнула, поставила на кон всю себя — и проиграла.
Черные кроксы опускаются в пакет, бросаются в стоящую рядом коробку. Старый халат одиноко остается в шкафчике — Ира просто не хочет ни с кем встречаться, чтобы его отдавать — и Лазутчикова, поняв, что она все собрала, застывает на месте.
И чувствует теплое прикосновение к своему запястью. Оголенная кожа взрывается искрами, плавится и шипит; и никакая тонкая акриловая вязь не спасает от жара на подушечках пальцев Андрияненко.
Где-то в ребрах отдается выдох — щемяще-теплым акварельным брызгом; ярким цветом; бархатом; и Ира боится пошевелиться.
Это длится мгновение — их пальцы почти соприкасаются, еще чуть-чуть — и она сможет взять Андрияненко за руку, и бьет, бьет сухим током по всему телу.
— Ты не можешь меня игнорировать.
Андрияненко так легко скачет с формальных разговоров на простой тон, словно бы они друзья или коллеги; так просто переключается с амплуа ледяного нейрохирурга на обычного человека, что Ира поворачивается к ней, повинуясь легкому, ненавязчивому движению руки — и заглядывает в глаза, пытаясь увидеть там хоть что-то.
Хоть какой-нибудь ответ на тысячу возникших вопросов.
Но все всегда складывается иначе.
— Доктор Андрияненко. — Она осторожно высвобождает руку. — Пожалуйста. Все хорошо. Лучше я, чем вы. В конце концов… Это просто ошибка.
Дверь захлопывается.
Остается только огонь.