Импульс |Лиза Ира|

36

Ира приходит домой, ложится на кровать лицом к стене и смотрит, смотрит, смотрит.
Ей так больно, что ни один шрам, порез или перелом не может сравниться с этим. Поэтому Ира просто воет: протяжно, тихо, на одной ноте. Отчаянно находит в себе болевую точку и давит со всей силы в перерывах между судорожными вдохами-выдохами.
Почти все ее вещи остались у Андрияненко. Да она даже и не собиралась — так, побросала в сумку что увидела и вышла, ничего не сказав. Нечего потому что говорить. Все сказано.
И ей бы покричать на воду, подуть на ранку, подбросить в огонь дров, но силы кончились, застряли в горле, выплеснулись тупой бесконечной болью через негромкий человеческий вой. Один-единственный звук. Даже не скулеж.
Если очень сильно зажмуриться, можно представить, что Андрияненко не существует. Потому что в ее комнате больше не осталось горького запаха, а журавлики попадали вниз с подоконника, затесавшись между стеной и кроватью. Она и сама теперь как этот журавлик. Скомканная, сброшенная.
Андрияненко плакала, когда она уходила. Пялилась в одну точку, заходилась слезами. Сильная женщина, ходячий айсберг. Иру это не тронуло. Ей казалось, что все чувства вытащили, перемололи и сунули обратно. Никому ее любовь не нужна, секреты ведь куда важнее.
До тайн она еще доберется. Вскроет их ложкой так же, как Андрияненко вскрывает черепную коробку, на раз-два-три. Докопается до правды, разрушит эту завесу. Скажет: «Я же говорила, вместе легче». Но это потом. Сейчас не до этого.
Сейчас просто больно. Глупо так, боль застыла в одной точке, прямо как ее вой. Ира даже не плачет — для слез нужны хоть какие-то пики эмоций, а у нее пустота и густой ядовитый туман. Щекочет легкие, забивается в бронхи. Выходит наружу.
Андрияненко ей звонит. Наверное, это она, потому что телефон разрывается стабильно раз в пять минут. Долгие звонки, долгие гудки, долгое ожидание. Ира не возьмет — сделает вид, что не слышит. Нельзя так, доктор. Нельзя.
Ее имя совершенно случайно срывается с губ, когда Ира забывается сном, меняет черноту на явь, разменивает три к одному, три по цене одного, три за двоих, один-два-три, Чарли, Лиза и она, гребаная математика.
Ира вскакивает с кровати, кричит в пустоту громкое «Лиза», обнимает подушку. Больно настолько, что она молотит кулаками по кровати, впивается зубами в покрывало, скребет ногтями по стене.
Незаслуженно. Несправедливо. Нечестно.
Она бы сказала, что когда-то уже проходила подобное: там, в Оттаве, сидеть на кровати и рыдать, жалея себя, было почти так же. Только тогда Ира простила, заранее знала о том, что будет. Знала, что сможет подпустить снова, дать один шанс и еще тысячи сверху. Поверила ведь ей, дура набитая. Тупица.
Пустота начинает жечься к вечеру воскресенья, когда Ира, проспав, наверное, больше суток подряд, все-таки выныривает обратно в серый озлобленный мир. Завтра ей нужно будет выходить на работу — новая должность, официальные часы. Никакой беготни, только спокойные, размеренные операционные, пахнущие хлором и лимоном. Подсознание решает само: что бы ни случилось, Ира не позволит эмоциям взять верх над работой. Просто не допустит, чтобы кто-то кроме них двоих пострадал.
Андрияненко перестает звонить, не приезжает, не ломится в дверь. Может, чувствует, что бесполезно. Может, рада паузе. Может, рвет ее вещи на мелкие клочки, крошит в пыль пузатую выщербленную чашку. Это же Лиза. Она способна на что угодно.
Ира заваривает чай с гвоздикой, распахивает ноутбук. Старый, весь в наклейках еще со времен колледжа и бесконечно тяжелый, он служит ей верой и правдой почти пять с половиной лет. Когда-нибудь она купит себе что-нибудь красивое вместо него. Вытеснит плесень и старость, перейдет на новый уровень, но не сейчас. Сейчас слишком рано.
Нужно начать с малого.
Любопытная кошка…
Любопытная кошка успешно избежала виселицы и свернулась теплым клубком у ее ног, а сама Ира вбивает в поисковик имя и фамилию пустоты под кончиками пальцев.
Интернет знает все. В этом Ира убеждается спустя полтора часа штудирования различных сайтов, сведенной от усталости руки из-за постоянных записей и тремя страницами Молескина с почти полной биографией Андрияненко. И правда, зачем нейрохирургу все про себя рассказывать, если в Сети есть даже фотографии ее ординатуры? Тоже, кстати, в Лондон Госпитал.
О Лизе Ира находит много, но ненужного. Ни номер и адрес ее приюта, ни успеваемость и научные достижения, ни карьера не дают медсестре ровным счетом ничего. Да, папка «L» в ее компьютере пополняется десятками фотографий, но Андрияненко на них словно скопированная, одинаковая. Серьезное выражение лица, взгляд не в камеру, строгий костюм. Клон самой себя.
Ира долго разглядывает фотографии, выискивая знакомые лица. Ничего. Пусто. Только Гилмор кое-где мелькает своей красной шевелюрой и Чарли на нескольких стоит за плечом у Андрияненко, словно невидимый ангел. Остальные лица Ире явно незнакомы, не повторяются, не привлекают внимания. Случайные люди: профессора, доктора наук, коллеги.
Ни Мосс, ни Райли, ни Хармон не дают никаких результатов. Даже Сара и Дилан — Ира долго умиляется их совместному профилю на Facebook — кажутся слишком обычными.
Чарли Андрияненко, конечно же, занимает первые страниц тридцать. Сотни фотографий, профили в каждой социальной сети. Бесконечные блоги, официальный сайт и тысячи подписчиков. Он не остается в тени, выходит на передний план и картинно кланяется, расставив руки. Медсестре кажется, что Чарли может дать мастер-класс по искусству нарциссизма.
Самовлюбленный павлин, думает Ира, листая его полторы тысячи фото на аккаунте. Люди, люди, люди… Лизы нет ни на одной, словно сестры вообще не существует в его жизни. Лица разномастные, незнакомые ей, часто повторяющиеся. В основном красивые девушки похожего типажа: белая кожа, светлые волосы, темные глаза. Все как одна похожи друг на друга. Видимо, у Чарли действительно насыщенная жизнь.
Зато Ира обнаруживает ответ на свой первый вопрос в Молескине. Совершенно случайно натыкается на фотографию почти трехлетней давности в профиле Хармона: он и еще много-много человек сидят за одним огромным столом и пьют кофе с пирожными. Ира бы и внимания на нее не обратила, если бы не светлые кудри младшего Андрияненко на переднем плане. Лица не видно, но в том, что это он, Ира не сомневается.
Значит, они действительно были знакомы еще до свадьбы Лизы. И значит, что Сара и Дилан сказали ей правду. Хармон и Андрияненко познакомились не на операции, они были знакомы еще до того, как у нейрохирурга случился неудачный роман. Почти три года назад.
Все оказывается просто, грустно улыбается Ира. Приоритет веры явно не на стороне обоих Андрияненко, он скорее вообще вне каких-либо сторон. Потому что она до сих пор не знает, о каком временном промежутке ей рассказывал тогда Хармон, — может, он просто ошибся. Или обознался. Мало ли что. Но в Молескине напротив цифры «один» она пишет мелким почерком имена Сары и Дилана. Значит, так пока тому и быть.
На третьей чашке чая Ира с ужасом понимает, что видела безымянных пациентов слишком давно, чтобы запомнить их лица и распознать на фотографиях. Хотя сейчас основное, что ей нужно, это достать список гостей на свадьбе. Возможность узнать об этом через компьютер Лизы отпадает сразу, но кто еще был тогда на том видео?
Кажется, Гилмор и Сара.
Может быть, она сумеет разговорить миссис Кемп?
Предлог придумывает на ходу: нужно вернуть розовое платье, рассыпаться в благодарностях и напроситься на кофе. Ира это все может. Глупая, конечно, но не настолько.
Значит, восьмерка — дело времени. И смекалки, потому что неизвестно, где теперь работает Сара, но Дилан-то уж точно сможет подсказать.
Ира едва не хлопает в ладоши.
На отдельной странице большими буквами пишет «ОЛИВИЯ» и составляет список вопросов. Завтра она должна выяснить хоть что-то. Хоть что-нибудь. Даже малейшая информация — куда были переведены те три пациента и на ком они числятся — уже может ей помочь. Андрияненко даже не узнает об этом: настолько мирские дела ее никогда не интересовали.
А потом Ира вспоминает одну деталь и чуть не сваливается со стула.
Среди знакомых лиц на свадебном видео Лизы она отчетливо помнит доктора Эрика Пауэлла — того самого врача общей практики, за которым хвостиком бегала Дэйна.
Память подводит на течение времени, но, кажется, Дэйна работала здесь еще до появления Иры и считалась чуть ли не секретарем Эрика. Значит, она должна была оформить приглашение или занести это в его ежедневник. Может быть, если ее сильно-сильно попросить…
Ира усмехается.
Уж она-то знает, о чем мечтает простая медсестра.
* * *
Пустота сменяется глухой тоской, и ночь с воскресенья на понедельник Ира снова царапает стену в попытках избавиться от этого чувства за худыми ребрами.
Воет громко, срывая горло, рыдает до трясущихся рук и опухших век, до соли, разъедающей кожу, до промокшей насквозь подушки. Ненавидит себя — и ее — ненавидит до скрипа зубов, до хруста костей, разбивает костяшки о поверхность шкафа, стачивает ногти в кровь. Завтра будет больно, но ей плевать.
К утру шрам на ноге начинает зудеть. Противно, тошно, беспокойно. Еще одно напоминание о Андрияненко, еще одна метка от нее.
На работу Ира приезжает к шести утра.
Из зеркала на нее смотрит сумасшедшая. Будь она простой медсестрой, ее бы не допустили к пациентам: дерганая, нервная, по лицу иногда пробегает судорога. Губы сжимает в тонкую полоску, глаза лихорадочно блестят. Но руки твердые, уверенные, волосы уложены в пучок, заколоты десятками стилетов-шпилек. Переодевается, влезает в халат, терзается долго, меряет комнату шагами. Оставляет на себе — подарок есть подарок, в конце концов. Пусть видит.
На ресепшен спускается со стороны служебного входа, сжимает ежедневник до боли в пальцах. Сейчас или никогда.
Оливия до неприличия красивая, словно только что сошедшая с обложки глянца. Ей не нужно носить белый халат и разбираться в диагнозах, ее основная задача — светить лицом и направлять людей на приемы, параллельно курируя базу всех больных: кроме приемных часов есть еще и заблудившиеся визитеры, не знающие, в какой палате лежит их друг, коллега или родственник. Простая работа, не требующая ума: жми на кнопки, отвечай на звонки, объявляй важную информацию.
Будь в курсе последних сплетен.
— Э-э-э… — тянет Ира. — Привет, Оливия.
— Привет. — Ей протягивают бланк операций. — План.
Имени, конечно же, не помнит. Оливия-десять-рук, Оливия-тысяча-дел. Четыре постоянно звонящих телефона, шесть мониторов, три микрофона. Неудивительно, что Оливия работает тут много лет: такие, как она, нарасхват.
— Мне нужна твоя помощь, — осторожно начинает Ира, забирая распечатки. — Когда-то давно к нам в триста тринадцатую поступили три пациента. У них не было имен, поэтому, скорее всего, их записали под какими-нибудь номерами. Так вот, их перевели через несколько дней после поступления. Может быть, недели через две. Ты можешь сказать куда?
Мисс Совершенство даже не спрашивает зачем. Щелкает мышкой, сдвигает тонкие выщипанные брови. Долго возится, параллельно разговаривает по одному из телефонов. Людей почти нет: насколько Ире известно, самый ранний прием начинается в семь, а в палаты можно с девяти.
— Странно, — наконец произносит Оливия. — Я не вижу никакого перевода. Они как будто там и остались, в триста тринадцатой.
У Иры неприятное чувство в груди — словно холодный металл приложили. Она точно уверена, что еще три дня назад в палате лежали другие пациенты, ожидавшие операций.
— А на ком они числятся?
Оливия с подозрением смотрит на Иру, поджимает губы, долго думает, но все-таки отвечает:
— На докторе Андрияненко.
— На каком?
— Который психиатр.
— Ты уверена, что их не переводили? Триста тринадцатая давно занята другими пациентами, — хмурится Ира. — У тебя есть копии их карт?
— Копии карт? — переспрашивает Оливия. — Они должны быть у лечащего врача. Здесь, — показывает на экран, — у меня только общая информация. Даже диагнозов нет.
— Может быть, есть что-то еще?.. — Ира в умоляющем жесте складывает руки на груди.
Оливия зависает еще минут на пять. Все, что видит перед собой Ира, — сложная система информации, голубые поля, белые буквы. Система E-PLUS, предназначенная для хранения базы пациентов, с самого начала была слишком трудной для ее понимания. Хотя бы потому, что там больше тридцати граф на один лист.
— Боюсь, я ошиблась. — Оливия бросает на нее извиняющийся взгляд. — Их все-таки переводили.
— Куда?
— В блок S.
В морг.
Ира делает шаг назад, долго и быстро моргает, качает головой. Все трое умерли? Но люди не могут взять и умереть просто так. Как минимум одной из них явно было легче.
— А там не написана причина смерти?
— Нет, только перевод. Мы еще не настолько перешли на новую систему, чтобы вбивать подобные данные. Со временем я смогу тебе сказать больше, но сейчас только это… Ты выглядишь расстроенной, — виновато замечает Оливия. — Это твои друзья?
— Не мои, — глухо отвечает Ира. — Ты можешь еще раз мне помочь, пожалуйста? — Дождавшись кивка, продолжает: — Я не знаю, помнишь ли ты, но в середине сентября кнопка вызова триста тринадцатой…
— Помню, конечно, — перебивает ее Оливия. — Она якобы не сработала. Но ведь ты и сама должна знать, что тогда бы не сработали и остальные. Кажется, там три кровати? Послушай, это работает не так, как ты думаешь. Когда кто-то нажимает на кнопку, загораются два монитора — один в дежурной, другой у меня. Я могу направить сигнал в любое отделение, но если у меня не загорелось, а там уже приняли меры, то тут я бессильна. Это техника. Она не безупречна.
— Я не могу сказать, что что-то было сломано. — Ира прикусывает губы. — Но может быть такое, что вызов просто не прошел?
— За электрику я не отвечаю, но я тебе говорю, что, даже если бы вызов не прошел через меня, есть другие мониторы.
Тупая как пробка, думает Ира. Кажется, логическое мышление Оливии оставило теорию эволюции позади.
— Дело не в мониторах, — повторяет медсестра. — Вспомни, пожалуйста, может быть, ты могла просто не увидеть вызова?
— Боже. — Оливия закатывает глаза. — Я слежу за мониторами постоянно, разве что… — Она запинается.
— Разве что?..
— Разве что кто-то из посетителей мог меня отвлечь. Или вызов перенаправили специально на отделение, которое занимается этой палатой. В твоем случае — на неврологию.
До Иры доходит слишком медленно.
Даже слишком.
Перенаправленный на кого-то вызов — скажем, на пейджер, умные часы или даже на общее табло — слишком идеально, чтобы подать сигнал об опасности. Послать собственные координаты. Два плюс два, ругает себя Ира. Андрияненко тогда влетела в палату через несколько секунд после неправильно сработавшей тревоги, и как только она сразу не придала этому значения?
Лазутчикова, вам купить очки?
Это просто еще одно подтверждение того, что Лиза в курсе, что происходит. Но если пациенты переведены на Чарли, то…
Она смотрит в одну точку, пытаясь заставить еще не проснувшийся мозг работать. Кто имеет право перекреплять пациентов? Точно не старшая Андрияненко, у нее нет таких полномочий, и точно не кто-то из бригады. Нужно смотреть выше. Врач общей практики?.. Нет, у него только база под рукой. Значит, начальство.
Мосс? Нет, он тогда еще был простым неврологом.
Значит, Рэй.
Невидимый наблюдатель с того света передал дело о трех обезьянках младшему Андрияненко. Тот не справился и вернул их сестре, после чего…
Конечно. Все так очевидно и просто, что даже не нужно рисовать схемы или описывать детали. Никто из диагностов не отказывался от этих пациентов, как внушала ей Андрияненко. Они даже их не видели. Троица ходила по рукам, швырялась туда-сюда, продолжала лежать в палатах — ведь никто их даже выписать не мог без разрешения лечащего врача, — а потом что-то случилось, и все покатилось к черту.
Лиза настолько слепо следовала своей работе, что докопалась в конце концов до правды. Может быть, даже поставила диагнозы или назначила лечение. Но Чарли! Чарли, сидящий в ее кабинете в своем расшитом птицами кардигане, утверждающий, что никто не становится слепым, глухим и немым просто так!.. Как возможно настолько идеально отыграть весь спектакль? И, главное, перед кем?..
У Иры голова кругом, и она даже не благодарит Оливию — молча бредет к служебному выходу, туда, где можно забиться в темный угол, прислониться лбом к ледяному окну и провести хотя бы полчаса наедине с собой.
Скорые летят на свет, вспоминает, входя в приемное отделение с погашенными лампами.
Все в тумане. В вакууме, словно вокруг нее пузырь без воздуха, и Ира движется как в замедленной съемке, с трудом фокусируя взгляд. Чувствует, как дрожит позвоночник, как кости сводит судорогой от странного, тупого отчаяния. И резко становится холодно.
До приемной доходит на ватных ногах, теряется среди мерцающих огней сине-красных машин скорой помощи, пропадает в суете людей. Приемная живая, настоящая, единый дышащий организм. Краем глаза видит красные волосы Гилмора — значит, хирург сегодня дежурный, или, может, тоже пришел раньше, чтобы затеряться в толпе, как и она. Мало ли у него секретов?..
Мысли скачут, ползают по фигуре Райли: красивый, высокий. Татуировки на руках, яркие цвета. Разговаривает с медиком, стреляет сигареты. Халат мятый, в странных пятнышках. Значит, дежурный, иначе и быть не может.
Мимо нее провозят пациента — какую-то женщину, держащуюся за сердце, и Ира, пропустив каталку, юркает на свое любимое место. Между огромным окном и стеной есть выемка, словно для нее созданная. Отсюда она наблюдала за курящей Андрияненко, отсюда видела, как Чарли кричал ей что-то в лицо. Здесь разговаривала с Хармоном, когда тот давал ей номер Вуда. Интересно, где ординатор сейчас?..
Тошно и гадко. До смены еще два часа, значит, Андрияненко придет нескоро. А остальные вряд ли заметят Иру: им, кажется, вообще все равно.
Она открывает Молескин, но ничего не пишет. Руки дрожат, в глазах невыплаканные слезы. Глупая, глупая Ира. Все еще хочет помочь, только никому ее помощь не нужна.
Может быть, она и правда слишком жалкая, если даже Лиза ей не доверяет. Может быть, все дело в ней самой, а не в докторе Андрияненко, взрослой, благоразумной женщине? Может быть, Ира просто не заслужила доверия, недостаточно доказала свою преданность. Может быть, она сама во всем виновата, все разрушила своими же руками, как обычно, боже мой, будто могло быть по-другому. Будто в ее жизни действительно могла случиться сказка, которую можно удержать.
Как была бескостной, мягкой и податливой словно желе, такой и осталась.
Выводит ручкой ответы. Всюду Чарли, всюду его имя. Он главный актер, злодей в маске, красивый, как сам дьявол, и такой же хитрый. Ненормальный. На голову больной.
Стук каблуков Ира слышит на интуитивном уровне. Сердце бьется быстрее, кровь взрывается в венах — Андрияненко идет под руку с братом, голову на плечо ему положила, смеется, улыбается фиолетовыми губами.
Ну надо же, и двух дней не прошло.
Они такие красивые, что на них пялятся даже курящие на улице врачи. Оба в серых пальто, черных джинсах и белых футболках. Он вертит на пальце ключи от машины, она держит в руках планшетку. Идут синхронно, шаг в шаг, заканчивают движения друг за другом, перебрасываются редкими фразами, больше смеются каким-то им одним понятным шуткам. Белоснежные, монохромные. Сиамцы, ни дать ни взять.
На крыльце останавливаются, старшая Андрияненко закуривает, младший кривит губы, пытается отобрать пачку, поднимает высоко-высоко, так что Лизе не достать, даже если на цыпочки встанет. Хохочет в голос, крутит, вертит в руках черно-зеленый картон. Сдается: все равно уже закурила, а долго так стоять не получится, отберет, защекочет до смерти — вон уже под ребрами сладко саднит от ее цепких пальцев.
У нее на правом запястье бинт, у него на скуле синяк. Значит, дрались до последнего, цапались, кричали, срывая голос. Как влюбленные, ей-богу.
Морозный ветер лохматит волосы, забирается под пальто, подгоняет обоих ко входу. Чарли, конечно же, галантен: отпускает дверь в тот момент, когда сестра входит, и та едва успевает подставить руки.
— Я убью тебя! — клянется, пытается сделать серьезное лицо, а у самой улыбка до ушей и смех колокольчиками вокруг звенит.
— Сначала поймай! — Чарли чудом не врезается в какого-то санитара.
— Я не собираюсь носиться за тобой на каблуках! — фыркает Лиза, пытаясь отдышаться.
— Так сними их!
— Мне далеко не двадцать!
— Но и не сорок!
— Ты меня позоришь!
— Тебя только это останавливает?!
Взрослые люди, думает Ира, глядя на то, как Чарли ловит сестру в объятия, тоже умеют быть счастливыми.
Что-то горячее падает на страницу, расплывается чернильным пятном.
Больно.
* * *
Она возвращается в сестринское отделение спустя три месяца своего отсутствия и чувствует странный комок, подступивший к горлу. Здесь она началась и закончилась, стала той, кто есть.
Все такое же серое и безжизненное: металлические шкафчики, выщербленный пол, пожелтевшая от старости плитка. Ничего не меняется: пахнет сладкими духами и горечью дешевой арабики, сквозняки холодят ноги, на широком подоконнике единственного окна все так же стоит чахлый цветок.
Два года, думает Ира. Она провела здесь, в этой клетушке, два года. Ее шкафчик до сих пор никем не занят, ее серо-синяя чашка в вязаном чехле все еще стоит среди других. Будто бы все ждут, что она вернется.
Проводит кончиками пальцев по железной створке шкафчика, дергает на себя: не заперт, как обычно. Она и не помнит уже, когда закрывала его в последний раз: здесь никогда ничего не крадут, зато крошечные ключи теряют постоянно.
Внутри пусто и пыльно: все свои вещи Ира давно забрала, и только несколько картинок, прикрепленных скотчем к стенкам, — странные операционные фотографии — остаются висеть на месте.
На столе у Мелиссы тетрадь — график распределения медсестер и их закрепления за палатами. Ира внимательно пролистывает утреннюю смену. Дэйна и правда сегодня работает с восьми. Значит, вот-вот придет.
Прошлое всегда должно оставаться в прошлом, но она не может себе этого позволить. Нельзя отпустить, сложить в копилку воспоминаний все, что здесь происходило. Ира садится на неудобную скамейку, кладет Молескин рядом, вертит в руках свою кружку.
Помнит, как пришла: ничего не знающая, ничего толком не умеющая, только-только выпустившаяся. Диплом удовлетворительный, глупая, наивная, все время прячущаяся в тени. Ее и взяли-то из жалости: просто потому, что нужна была санитарка-медсестра, ухаживающая за больными. Ни о каких операциях и речи не шло, все, что делала, — мыла, ставила капельницы, меняла белье, накладывала повязки, сходила с ума от подключичных катетеров, недовольных людей, составлений растворов для капельниц. Рутина, одинаковая, постоянная. Не вырваться, не прогрызть дорогу наверх.
Когда поняла, что нельзя больше так, — наконец начала учиться, но было слишком поздно. Время, отмеренное ей на знания, закончилось, осталась только работа и вечная, непрекращающаяся хандра, грозившая перерасти в депрессию.
Она бы все равно ничего не изменила. Не согласилась бы променять боль на то, что было. Андрияненко дарила ей лучшие моменты, окружила звездами, показала другую жизнь — ту, в которой Ира знает свое место. Пусть все закончилось, покатилось к черту, это неважно.
Внутри все еще теплится глупая надежда.
Дэйна приходит к восьми — впархивает вместе с другими медсестрами, смеется, разговаривает по телефону. Веселая, смешная, юркая — карманы со сплетнями, в руках ярко-розовый термос. Накрашенная, с волосами в тяжелую косу, подходит к своему шкафчику, вешает пальто на вешалку, убирает телефон.
— Дэйна. — Ира встает.
— Э-э-э… Ира, да? — Медсестра поворачивается к ней, морщит носик. — Снова здесь?
— Нет, я… меня перевели.
— А, да, ты же теперь в неврологии. — Ничуть не смущаясь, Дэйна быстро переодевается, одним движением снимая платье. — Ты ко мне?
Ира отводит взгляд, успевая увидеть татуировку на груди — витиеватое сплетение роз и лент — старается не смотреть. Не знает почему, никогда раньше не смущалась ведь. Считала, что все одинаковые. А теперь вот как — стесняется, стыдится. Может быть, потому что Лиза бы не одобрила.
Чертова Андрияненко.
— Да, я хотела поговорить, — отвечает, кивнув. — Это прозвучит странно, но мне нужна твоя помощь. Немного… нестандартная.
— Уверена, что я смогу? — Дэйна усмехается, влезает в обтягивающие штаны и тоненькую маечку с большим вырезом. — Я же простая медсестра.
— Боюсь, только ты и сможешь. — Ира улыбается. — Мы можем…
— Можем, — перебивает ее медсестра. — У меня четверо в психиатрии, поговорим по пути.
— Психиатрии? — удивляется Ира. — Значит, ты знаешь доктора Андрияненко?
— Конечно. — Дэйна гордо задирает подбородок. — Он проходит с моими курсы психотерапии. Он очарователен, правда? Такой душка!.. Представляешь, он даже звал меня на ужин, — хихикает она.
— И ты пошла?
— Конечно. Я же не дура упускать такой шанс!
Ира кисло улыбается: да уж, у Чарли очарования не занимать. Как и количества женщин, с которыми он ужинает и задерживается до глубокой ночи. Интересно, каково это — всегда быть с тысячей других, не замечая страданий одной-единственной?..
Дэйна возится еще минут пятнадцать, смывает макияж, переплетает волосы. Подхватывает Иру под руку, как старая знакомая, вытаскивает из серости комнаты. Легкая, простая, смешливая. Никакого пафоса или ненужных масок. Просто еще одна девочка, гонящаяся за своим счастьем.
— Так что ты хотела, Ира? — тянет Дэйна, почти вешаясь на нее.
— Ты все еще работаешь с доктором Пауэллом? — в лоб спрашивает Лазутчикова.
— Конечно.
— А три года назад ты с ним работала?
— Три года?.. — Дэйна закусывает пухлые губы. — Да, работала. Больше даже.
— Дэйна, послушай. — Ира останавливается. — Ты должна мне помочь. Пожалуйста, я прошу тебя. Это вопрос жизни и смерти.
Медсестра сразу становится серьезной, отлепляется от нее, сосредоточенно сдвигает брови.
— Я тебя слушаю.
— Два с половиной года назад доктор Пауэлл получил приглашение на свадьбу доктора Андрияненко. Не того, который Чарли, а той, которая наш хирург, его старшая сестра. Он наверняка получил его на почту, и, я почти уверена, вместе с приглашением должен был прийти план рассадки гостей. Андрияненко слишком любит мелочи, она должна была его приложить. Либо же в самом письме был перечень, потому что для нее это важно. Так вот, мне очень нужен этот файл. Ты сможешь его достать?
— Но для чего?..
— Я… — Ира запинается. — Там было трое людей, которые несут в себе опасность для Андрияненко.
— Для Чарли? — Дэйна прикладывает ладони ко рту.
— Можно сказать и так, — осторожно отвечает Ира. — Больше для его сестры, но для Чарли тоже. Ты же наверняка видела, какой он вымотанный последнее время. Так вот, все дело в этих людях. И я очень хочу помочь, но…
— А почему ты сама не спросишь доктора? — Щурится.
— Я не хочу, чтобы он знал, — честно говорит Ира. — Потому что тогда он решит, что не справится. И я не уверена, что я могу идти по правильному пути. Потому что… Потому что, если честно, я уже ничего не знаю, — вздыхает медсестра. — Но я просто хочу попробовать сделать для него хоть что-то. Просто… Просто Чарли сделал для меня слишком много, чтобы я закрыла на это глаза.
Полуправда — тоже правда, но наполовину — дается Ире с трудом. Когда-то подбирать правильные слова было ее основной работой, сейчас же все эти буквы и слоги тянутся как резиновые, словно она и забыла, что такое социум. Немудрено: Андрияненко предпочитает держаться в стороне от общения с людьми. Видимо, это заразно.
— Проси что хочешь, — добавляет она. — Что угодно.
— Потом обсудим. — Дэйна качает головой. — Как срочно нужна информация?
Ира смотрит на нее таким взглядом, что младшая медсестра понимает все без слов. Сейчас. Срочно. Экстренно. Без отлагательств, отговорок и прочей ерунды. Потому что у Иры в глазах горит яркий, безумный огонь отчаяния. Потому что она проплакана насквозь, глаза опухшие и красные, губы сжаты в полоску, пальцы цепляются за ежедневник, ходят ходуном.
Вымотана донельзя.
— Мне нужно полчаса, — тихо говорит Дэйна. — Может, меньше. Жди здесь.
Время течет так медленно, что Ира начинает сомневаться в его существовании. Стрелка на больших часах над головой словно бы приросла к делению, мир вокруг заморозился, встал на месте, даже дождь за окном мерный, убаюкивающий. Каплями плавленой ртути по стеклу.
К половине девятого Ира чувствует, что ее время истончается. Превращается в ничто. Через четверть часа она должна быть на собрании у Андрияненко, и до кабинета нейрохирурга добираться никак не меньше десяти минут. Опоздает, значит. Получит недовольный взгляд, нахмуренные брови, сжатые губы, колкое замечание. «Лазутчикова-где-вас-носит».
Дэйна возникает из воздуха, материализуется из миллиона цветных частиц, протягивает Ире один-единственный листок. Почерк кривой, неровный, но разобрать можно.
— Ты почти угадала, — говорит, запыхавшись. — Полный список действительно был, только не в плане рассадки, а в рассылке. Мне пришлось проверить все исходящие профили, чтобы написать тебе данные.
В груди екает, замирает. Пальцы комкают лист, сжимают до побеления костяшек, кладут между страниц ежедневника. Дыхание сбивается.
— Я… — Она пытается откашляться. — Я… Спасибо! — сердечно благодарит, выдыхает.
У нее в руках ключ ко всему. Первый правильный ответ, первая подсказка. И Ира сделает все — абсолютно все, — чтобы ее разгадать.
— Что я могу… Деньги?..
— Я знаю, что ты вертишься около Андрияненко, — как-то грустно усмехается Дэйна, на миг потеряв свое детское обличье. — Ты можешь сказать… замолвить за меня словечко перед Чарли? Может быть…
Ира улыбается:
— Обещаю.
* * *
Когда запыхавшаяся Ира вбегает в кабинет нейрохирурга, ледяная королева сидит на своем троне, вытянув вперед длинные ноги в лаковых шпильках, и быстро печатает что-то на Макбуке. Ира неловко оглядывает пустое пространство, вздыхает с облегчением, а потом быстро подходит к столу и ставит стаканчик кофе.
— Что это? — Андрияненко лениво переводит взгляд.
— Твой кофе. Я же обещала, помнишь? Каждое утро.
С ледяной королевы сыпется стеклянная крошка, но она даже не поворачивает головы в ее сторону, словно Ира снова стала тенью или призраком. Медсестра напрягается, натягивается, в животе скручивается тугой узел.
Сложно следить за временем, когда в голове набатом бьется одно-единственное имя.
— Я одна? У нас нет собрания?
Она видит не сразу. А когда замечает, почти шарахается в сторону. Андрияненко словно упала в грязные краски, вымокла в них с головой. Вся в следах синего, красного и желтого космоса, горящих комет под покалеченной кожей.
Болезненно худая, блеклая, губы некрасиво выделяются на похудевшем лице, под светлыми глазами залегли тяжелые темные синяки. Андрияненко может давать мастер-классы по нервной анорексии, где будет звездой программы. Ходячим примером неправильного образа жизни.
И, несмотря на это, у нее все еще остаются силы на сталь:
— Если бы ты брала трубку, то знала бы, что нас поставили только на внеплановые вместе с Джейком, пока не найдут новую анестезистку и нового ординатора. Доктор Хармон уволился еще в субботу, а Райли взял несколько дней за свой счет. Я хотела, чтобы ты вышла вчера, Ира, и помогла Нилу. Взамен я дала бы тебе отдых до среды. Но ведь гордость важнее, — грустно усмехается нейрохирург, внося правки в базу.
За окном чернота, словно на Лондон набросили темную шаль. Ни лучей солнца, ни позднего рассвета, ни серых облаков — сплошная бесконечная тьма. Словно конец осени убил все живое, оставив их двоих напоследок.
В кабинете Андрияненко не горит ни одна лампа, кроме белоснежно-блеклого экрана ноутбука. Сидит в темноте, смотрит в экран, пальцы порхают над клавишами. Деловая женщина, разбитая, почти уничтоженная. Смеялась ведь всего пару часов назад, носилась по отделению.
Значит, она звонила не извиниться, понимает Ира. Пытается прошептать какое-то нелепое оправдание, но сталкивается с равнодушным:
— Ничего. Я сделала это за тебя.
Она виновата. Чертовски глупо вышло, и Андрияненко оказалась права: собственная гордость была важнее телефона. Но ее самобичевание бессмысленно: кажется, Лиза была готова к этому, как бы страшно это ни звучало. Или делает вид, что была.
— Что теперь будет с доктором Хармоном? — непроизвольно вырывается у Иры.
Вспоминает, как вечером в среду они сидели в комнате отдыха и ели кекс — творожный, с кусочками лимона и апельсиновой цедрой, еще теплый после утренней духовки. Ира тогда встала на два часа раньше обычного, тихо возилась на кухне, пыталась не разбудить Андрияненко.
Та, конечно же, все равно проснулась — от запаха выпечки, звенящей тарелки, извиняющейся Иры. Швырнула подушкой, босая и прикрытая одной простыней, подошла к ней, обняла, прильнула к рукам.
Настоящая семья.
Хармон счастлив подарку: улыбался как ребенок, смеялся, рассказывал смешные истории. Светился весь, как солнышко в кармане Эмили. Сдадим, говорил. Повоюем еще. Обещаю.
Повоевал, грустно думает медсестра. Отвоевал свое, значит. Не дошел до конца, не пережил. Ничего. Он справится. Он же Хармон, солнечный человек, он всегда со всем справлялся.
— Эндрю решил, что ему будет лучше развиваться в другом месте, — вздыхает Андрияненко.
— Так Мосс его уволил?! — Ира широко распахивает глаза. — Боже, за что? Разве доктор Хармон не мог вернуться в приемку после?
Лиза поджимает губы, качает головой:
— Мосс думает, что так будет лучше. Менее болезненно.
— А что думаешь ты? — отчаянно спрашивает медсестра.
Андрияненко вздыхает:
— Я лишь надеюсь, что каждый из них сделал правильный выбор. Мы вернемся в полноценную работу со следующего понедельника, так что, считай, у нас почти что отпуск. Эндрю отдал нам выходные. Слишком добрый он в последнее время. — Она впечатывает непонятную для Иры последовательность цифр в программу.
— Это из-за его секретарши, — не подумав, ляпает медсестра. — Вы уже познакомились?
— Той блондинки? Когда я видела ее последний раз, она выбиралась из-под стола своего шефа. Милая девочка. — Андрияненко усмехается. — Далеко пойдет.
— Но…
— О, бога ради, Ира. Если для того чтобы добиться от Мосса выходного, нужно заставить его секретаршу на нем попрыгать, то я только рада. Это меньшее из всех зол.
Она трогает папки, задевает запястьем край ноутбука, болезненно жмурится. Ноет, потягивает. Растяжение все-таки.
— Что с твоей рукой? — Ира подходит ближе. — Тогда такого не было.
Андрияненко похожа на облезлую птицу. Тощую и покоцанную, искусственно оживленную. Создает иллюзию счастливой жизни, позволяет себе одну улыбку раз в десять дней, смех раз в год. Покалеченная, ребра выпирают сквозь ткань футболки, от былой красоты ничего не осталось. Так только, раздробленные кости и кожа.
И металл, конечно же, куда без этого?
— Не думаю, что это тебя касается, — отрезает. — Тебе стоит уйти.
Ира закатывает глаза. Что-то действительно вечно.
Например, отказ от принятия простой истины.
— Я никуда не уйду. Сколько раз тебе это сказать?
— Скажи это себе в субботу, — следует ответ.
Ира вздыхает. Выяснять отношения не входило в ее планы.
— Ты злишься потому, что сама же мне не доверяешь? — спрашивает, ходит по тонкому льду.
С треском проваливается.
— Я злюсь, потому что ты мешаешь мне работать. Найди себе дело, Лазутчикова.
— Ты моя работа. Я твоя ассистентка, забыла? — осторожно напоминает Ира.
Неужели это конец? Вот так просто, «прости, я не могу». А что дальше, что будет дальше, никто ведь не подумал, не расставил точки над i, не смог составить план действий. Разругались, разбились и разошлись по своим углам. Больно до чертиков, до оставшихся слез.
Она знает ее. Ира действительно знает, что защитной реакцией Лизы всегда была и будет агрессия. Шипы у розы, хитиновый покров бабочки. Пуленепробиваемый, железный. Поэтому сейчас нет никакого смысла на нее злиться и обижаться.
Это же Лиза.
— Ты медсестра в моей бригаде, — жестко обрывает Андрияненко. — Мой ассистент…
Ира делает шаг, заходит за стол, кладет ей ладонь на рот. Внутри все рвется, распадается по нитям, опадает кровавыми хлопьями.
Миг растягивается в вечность.
— Хватит, Лиза, — говорит Андрияненко. — Хватит, ну, — повторяет, отпуская руку. На ладони темно-фиолетовый след, почти сгусток дешевой помады, и Андрияненко сразу же оказывается раздетой. Оголенной, словно с нее сняли очередной панцирь. — То, что ты оттолкнула меня, не значит, что я твой враг. — И не значит, что можно срываться на мне каждый раз, когда что-то не так. Я этого не заслуживаю. Никто этого не заслуживает. Пожалуйста, ответь мне, ладно? Это сделал Чарли? — Она прикладывает кончики пальцев к синякам на ключицах. — Вы что, подрались?
Лиза внезапно улыбается. Слишком по-настоящему, искренне, словно вспомнила что-то хорошее, самое светлое, самое лучшее.
И затухает мгновенно, уворачивается от соскользнувшей руки, опускает взгляд.
Ненастоящее, понимает Ира. То светлое, что она вспомнила, — ненастоящее. Иллюзия. Воздушный замок из мрачных туч.
— Это неважно, — отвечает. — И ты права, Ира. Ты не мой враг. Ты просто… раздражаешь. Меня. Сейчас. Из-за тебя теперь придется поправлять макияж. Если тебе нечем заняться — иди в приемку. Я тебя вызову.
И Андрияненко отворачивается.
Выключается.
Даже не смотрит на нее.
Даже не моргает толком.
Она просто поворачивает голову обратно к монитору и погружается в работу.
Ира стоит около нее, невидящими глазами смотрит на фиолетовый отпечаток на ладони и чувствует, как к горлу подкатывает комок.
Никто не говорил, что это будет легко. Но Ира почему-то даже и представить себе не могла, даже на секунду, насколько это трудно — когда тебя отвергают, указывая на твое место. Будто бы она щенок, прыгающий, требующий внимания, делающий что-то, за что его можно полюбить, и получающий в нос за излишнюю активность.
После всего, что было, Андрияненко так просто говорит: «Я тебя вызову», словно и не было ничего. Приснилось, показалось, померещилось в больном бреду.
И мир, и без того лишенный основных красок, оставшийся без вишен, апельсинов и яблок, вдруг снова становится бесцветно-серым, как несколько недель назад. Все, что случилось после, — космическая пыль на теле Лиза.
— Да откуда… Да почему… Господи, какая же ты отвратительная!.. — Ира ненавидит себя за эти слова, но не сказать не может. Все внутри нее отказывается признавать факт ошибки в чьей-то системе. Сбоя небесного кода, когда она и Кларк первый раз взялись за руки, когда поцеловались, когда провели вместе ночь.
Потому что Оттава была. Она помнит ее краски.
— Это ты поняла до или после секса со мной? — скучающим тоном уточняет Андрияненко.
Стоп.
Что?..
Ира непонимающе хмурится, обходит стол, обнимает себя за плечи. Волосы растрепались, попадали на лицо темными прядями, тяжелыми кольцами, золотисто-медными локонами. Выросла-таки, наверное. Разучилась закреплять их на макушке, впивая шпильки в нежную кожу.
Андрияненко несет какую-то ерунду. Продолжает говорить что-то про нужность, необходимость собственной выгоды. Упоминает каждую мелочь, каждую деталь. Холодно, с расчетом задевает, бьет по всем больным местам. Ты отвратительная, кривит губы. Пролезла в мои тайны, перекроила всю меня, понравилась, значит, та девочка со свадьбы? Зацепила?
И улыбается — по-чужому, не так, как раньше, как-то вымученно-ублюдски, словно маску примерила, а та ей не подошла, только носить все равно придется, потому что в коже уже пущенные корни.
Ира смотрит на Лизу с бесконечной нежностью и непониманием, Андрияненко — с вызовом и странной яростью, травящей сердце.
Оттаву не трогает. Может быть, чувствует, что это грань, которую нельзя переступать. Не плачет, не шипит, выговаривает чуть ли не по слогам: какая же ты дрянь, Ирина Лазутчикова, ты просто меня использовала, чтобы получить это место.
Медсестра не сводит с нее своих медовых глаз. Понимает, что что-то не так, выслушивает. Слова проходят насквозь, не оставляя ран. Можно не вслушиваться: все, что говорит Андрияненко, говорит не она, а Чарли. Даже интонации такие же, даже ядовитая ухмылка искривленных губ.
Иногда она кивает. Невпопад, просто так, лишь бы дать понять, что Лиза может продолжить свой монолог. Спектакль одного актера. Сценарий для другого человека. Это не она внушает Ира предательство, это Чарли выводит пешку, ставшую королевой, из игры.
И наоборот.
Красная нить на запястье Андрияненко становится для Иры путеводной звездой. Ниточкой в бесконечном лабиринте льда и темноты. Кусочком света. Не сняла, улыбается про себя медсестра. Значит, не хочет, чтобы уходила. Значит, есть еще шанс, крошечная надежда, маленькая искорка, и Ира сделает все, чтобы ей воспользоваться. Спасти ее. Избавить от брата, от этого паразита, которого она на себе крепит. Вылечить, выходить. И все будет в порядке.
Чарли вдруг становится целью. Точкой в конце предложения. Ответом на любой вопрос. Это все Чарли — он стоит перед ней, смотрит сквозь пелену снега и серебра, выкрикивает обидные, но пустые слова. Не Лорейн. Нет. Ее Лиза совсем другая.
Она знает. Ира держала ее в своих ладонях, лелеяла на руках, целовала в горячий лоб и укрывала своим одеялом, когда та мерзла. Они прошли огонь, побороли его, но осталась вода, закованная в лед. Но они смогут. Любовь все преодолеет, верно?..
— Ты закончила? — говорит. — Потому что, кажется, он повторяется.
— Что? — осекается Андрияненко.
— Чарли. Чарли говорил тебе это все много раз, — уверенно произносит Ира. — Я знаю, как он умеет вдалбливать в голову те мысли, которые ему нужны. Он говорил с тобой обо мне, я знаю это. Я слышу в твоих словах только его. Послушай, это ведь все такая чушь. Белые нитки на черном покрывале. Я все еще — и всегда — только твоя. Даже если ты будешь кричать на меня вот так или обзываться. Или отсылать в приемку. Или не доверять. Это неважно, Лиза. Ты не избавишь меня от этого.
— От чего?
— От моей любви к тебе, конечно же. — Ира улыбается. — Или от твоей ко мне.
Сейчас она сделает шаг и обнимет ее. Вот прямо сейчас. Через мгновение. И наконец заплачет в родное, пахнущее лимоном плечо. Она ведь так скучала по ее запаху.
— Прости, — вдруг произносит Андрияненко совершенно нормально. — Прости, кажется, я ошиблась. Я не… Я не люблю тебя. Я… Это был просто импульс.
Пощечина звонкая и залихватская, такая, что голова Лизы уходит в сторону, и она тонко вскрикивает от неожиданности, прикладывая ладонь к пылающей коже.
Ира смотрит на свою руку и видит там тысячу ножей.
С минуту стоят молча. Андрияненко тяжело дышит, цепляется за щеку, словно там нет куска кожи, Ира все еще не может осознать то, что случилось.
Нельзя видеть звезды, а потом наблюдать, как они гаснут. Это слишком даже для нее. Это грань, предел, переходная черта. Это хуже Оттавы. Хуже самых страшных и громких слов. Хуже ненависти и ярости.
Это такое простое.
Человеческое.
«Я тебя не люблю».
И странно, так странно, потому что на черном небе за окном вдруг проявляется первый солнечный лучик, словно новый день начался только сейчас.
Андрияненко медленно-медленно опускается на стул, закрывает лицо руками. Серая вуаль волос падает на лицо, щекочет ее кожу, и Ире до чертиков хочется встряхнуть ее за плечи и поцеловать в щеку. Коснуться губами матовой кожи в последний раз. Напомнить, чтобы не забывала смазывать синяки и закрывать на ночь окно. Проверить, есть ли у нее с собой таблетки, чтобы облегчить боль. И успокоительные, чтобы унять дрожь в руках.
Позаботиться. Укутать в солнечные лучи, набросить одеяло на худые плечи, прижать к себе и сидеть долго-долго. Может быть, даже читать дурацкий модный журнал, рассматривая красивые картинки. Целовать в холодный нос, говорить, что Лиза самая красивая, красивее этих одинаковых моделей на страницах. Ронять на нее краски. Кидаться подушками. Падать на кровать, заниматься любовью, чтобы нежно и трепетно, до слез в уголках глаз, до соли на губах.
Целовать запястья. Болезненные, тонкие, чувствительные. Рассеиваться бликами на покрывале. Выстукивать азбукой Морзе о любви. Пить кофе, готовить блинчики, печь лимонные кексы. Только для нее одной. Для нее.
Ире так хочется поверить в то, что все эти четыре слова ей показались. Просто показались, Андрияненко хотела сказать не это, просто не так выразилась. Ненормально, криво, косо. Словами, а не сердцем.
Люди ведь иногда совершают неправильные поступки, говорят неправильные слова, убеждает себя Ира. Потому что всегда легче ломаться и падать, когда знаешь, что не один. Когда веришь, что не поймают, а соберут. Когда есть кому отвоевать за них. Чтобы не с мечом и флагом, а там, в самом конце, сидеть на мокрой траве и наблюдать за битвой.
Неправильной битвой. Как и эти слова.
Она ведь просто ошиблась.
А потом в мире снова включается звук, и в висок вонзается нож.
Ира быстрым шагом идет к двери, молится, чтобы Андрияненко этого не увидела — ее позорных слез, ее предательских всхлипов, но не успевает. Плачет, распахивая темное дерево, бежит вниз по коридору, к лабораториям и исследовательскому центру, по лестнице через ступеньку, вцепляется пальцами в волосы, скрывается в тесноте пустого служебного коридора и рыдает, заходится в немом крике, скулит и воет, царапает себя ногтями, безумная банши, расколотый бог, обманутая женщина.
Насаженное на тонкую иголку сердце в последний раз дергается и разбивается вдребезги.
Любовь, конечно же, все преодолеет.
Если это любовь.