Импульс |Лиза Ира|

10

— Хотел бы я посмотреть на его лицо! — хохочет Гилмор. — Ты так ему и сказала? «Моя личная медсестра»?
— Ну, у меня же должно быть хоть что-то личное, — усмехается Лиза. — Лазутчикова, вы что, так и не купили себе халат? Может, мне вам свой отдать?
Ира стыдливо переминается с ноги на ногу.
В кабинете трое — Андрияненко-которая-женщина, Гилмор, сидящий на ее столе и поставивший ноги в цветных носках на кресло, и сама Ира. Часы показывают начало восьмого утра, в больнице вовсю кипит жизнь, за окном непривычное лондонское солнце.
Ощутимо пахнет утром: кофе, чистой одеждой, ночной пылью; на Гилморе ярко-красная майка с желтыми разводами, ну совсем как рассвет; Андрияненко вся в черном: от футболки до неизменных лодочек, и только белая кожа виднеется сквозь разрез на джинсах чуть ниже колена.
Они ненавидят Иру — те, другие люди с отделения; это видно в каждом жесте, в каждом взгляде; и самое худшее — все они теперь ее замечают.
Оливия, поджавшая губы, молча оформляющая ей пропуск; Мелисса, попросившая найти другую раздевалку; Мосс, впечатавший ее в стену одним взглядом; другие медсестры, шепчущие в спину и показывающие на нее пальцем.
Только Хармон кладет тяжелую ладонь ей на плечо и произносит что-то вроде поздравлений с возвращением.
Они знают.
Конечно, они знают, ругает себя Ира; только ту правду, другую, которую им рассказал Мосс — чуть не убила пациента, перепутала препараты, побоялась сознаться.
Но она молча стискивает зубы, приветливо кивает Оливии, извиняется перед Мелиссой, опускает глаза перед Моссом и не оборачивается, услышав смешки.
Чтобы идти не ко дну, а по прямой.
Если бы можно было, она бы написала на себе эту фразу.
— Брось, Лиза. — Громкий голос Гилмора отрывает ее от мыслей. — Ты видела, сколько стоит хороший халат? Сотню фунтов, не меньше. А покупать синтетику, в которой невозможно работать — себе дороже.
Лиза вздергивает бровь:
— Я и говорю — мне отдать свой?
Завязывается спор, в котором Ира не принимает участия — только комкает в руках ткань болотной безразмерной водолазки и рассматривает свои пыльные черные кроксы, краем сознания отмечая, что следующей ее покупкой будут джинсы — такие же, как носит Андрияненко: черные, с высокой талией, чтобы тоже можно было заправить футболку.
Да, только вот быть такой, как Андрияненко, у нее не хватит ни денег, ни времени; Ира даже боится представить, сколько стоит одежда на ней или вот то широкое кольцо с черным камнем.
Стоп.
Почему она вообще об этом думает?..
Потому что о Андрияненко нельзя не думать — вот она, прямо перед ней: сидит, касаясь пальцами своих острых скул, улыбается, кривит губы, рьяно спорит, что-то доказывая; круглый вырез футболки обнажает хрупкие плечи с крыльями ключиц; тонкая цепочка браслета мерцает серебряными огоньками.
Гилмор громко смеется, спрыгивает со стола, подхватывает свой халат, хлопает Иру по плечу и, насвистывая песенку, выходит из кабинета; Андрияненко вопросительно смотрит на медсестру.
— …документам.
Видимо, нейрохирург понимает, что ее толком не слушали, поэтому повторяет:
— Мне нужно оформить вас по документам. Восстановление, перевод и прочее. Райли поговорит с доктором Хармоном, на какое-то время он станет вашим куратором. Хармон, а не Райли, конечно же. Оформим как операционистку, получите пропуск, нужную форму и даже карточку в кафе.
— Но учебный центр… — заикается Ира.
— Учебный центр не имеет никакого отношения к нашему отделению, — отрезает Андрияненко. — Если бы вы это знали, мисс Лазутчикова, то поняли бы, что Мосс просто пытается вас напугать. На свой экзамен вы, конечно, опоздали, но рассчитывать хотя бы на ненужную бумажку о том, что прослушали курс, можете. А если будете хорошо себя вести, — она усмехается, — то зимой Хармон устроит вам пересдачу.
Ударившись о землю, мячик подскакивает вверх.
Устроит вам пересдачу.
Пропуск, форму и карточку.
Так не бывает, говорит себе Ира, еще вчера плакать и жалеть себя, а сегодня стоять перед Андрияненко и чувствовать, как зажигается уже успевшее остыть солнце.
Она знает: доверяться в такую осень — страшно; кругом темнота и холод, да и чудес не существует; но она хочет верить, что все эти последние шансы, все эти волшебные мгновения даются не отважным и сильным, а таким, как она: перепуганным, перебитым, переклеенным.
Заводская поломка.
Снятый с конвейера брак.
— Лазутчикова? Вы снова в облаках?
— Почему? — вырывается у Иры.
Андрияненко смотрит на нее странным взглядом — таким же, как тогда в раздевалке, когда схватила ее за руку.
Ты не можешь меня игнорировать.
Да, так не бывает: вот появляется Андрияненко, разрывает ее цели и стремления, посылает постулаты к черту; спасает из внутренней персональной бездны, рушит хронологию, вытаскивает из привычного режима. Вот тебе карточка, форма и пропуск, теперь ты та, кем хотела быть, так чем ты недовольна, Лазутчикова?..
И такое чувство, будто Ира попала в кино и сейчас ее драма закончится, уступая место плавному повороту сюжета — сейчас случится то-самое-чудо, которого зрители так долго ждали.
Но что-то не так. Она это чувствует: не бывает волшебства без настоящих жертв, без истерик, рыданий и мыслей о плохом; не бывает дыма без огня, это еще отец говорил.
Андрияненко не сводит с нее глаз.
Ира слепо, на ощупь, двигается во тьме, не осознавая, что свет в конце коридора ее сожрет.
Она сейчас спросит ее, вот прямо сейчас, и все слова застрянут в горле, потому что сказать что-то против — показать себя неблагодарной, бесчувственной тварью.
Но она ошибается.
— Потому что вы мне не нравитесь, — отвечает Андрияненко абсолютно серьезным тоном. — Вы меня раздражаете, Лазутчикова. Именно поэтому именно вы будете рядом со мной. Кто-то же должен быть, верно?
— Но…
— Я не собираюсь быть феей-крестной, — отрезает нейрохирург. — Не собираюсь возиться с вами, учить вас, делать вашу работу. Хотели падать грудью на амбразуру? Валяйте. Но если вы налажаете, Лазутчикова, помните: это не то место, в котором можно начать сначала.
— Но…
— Постарайтесь понять одну вещь. — Андрияненко распахивает ноутбук. — Чтобы стать кем-то, нужно сделать что-то.
Она погружается в компьютер, давая понять, что закончила; а Ира все стоит и смотрит на нее, нервно перебирая уже надоевшую ткань водолазки.
Идти по прямой, а не ко дну.
Разберитесь, чего вы хотите.
Она набирает в грудь побольше воздуха.
— Доктор Андрияненко…
Нейрохирург переводит на нее взгляд.
— Я хочу работать с вами.
* * *
— Отделение насчитывает семь операционных. — Хармон чеканит шаги. — В которых два общих хирурга — Дэвис и Гилмор, и два нейрохирурга — Андрияненко и Нил, да, запомнила? Две бригады тут у нас, да, но тебя должна волновать только твоя. Запоминай: два хирурга, два нейрохирурга и один шеф. Шеф — это Мосс, который невролог наш, значит.
— Чтобы пойти на операцию, нужно сначала пройти Пауэлла или Хиггинса. — Он стремительно идет по коридорам отделения. — Затем неврологов. Да, давай-ка еще раз: сначала общие врачи, потом неврологи и, наконец, нейрохирурги, запомнила? Эта плановая, пойдет в план, запишешь в карту и подготовишь. Как готовить, знаешь, да? Учили ведь, да? Если все хорошо, то УФ-шку минут на -дцать включишь, да, только ее — и все, идешь заниматься одеждой. Если чувствуешь, что что-то не так, то санитарок гонишь. Санитарок, значит, берешь — или звонишь Мел, да, Мел всегда ответит — и они должны все сделать. Сами, да…
Коридоры сменяются оперблоком — стеклянные двери, запах дезинфекций, тишина, большое табло с фамилией хирурга и номером операционной.
Кажется, в этот раз ее риск удался, а может, это забежавший без стука Чарли принес с собой очередное волшебство; но опешившая от такой наглости Андрияненко только кивает и переключается на брата.
Это как сорвать джек-пот.
Выиграть в лотерею.
В этот раз у Иры хватает мозгов не уточнять, почему ответ именно такой; и через четверть часа она уже хвостиком бегает за Хармоном, едва успевая запоминать такой объем информации.
— У Андрияненко в бригаде две медсестры: Сара и ты, да; еще Демп, анестезиолог, и хирург, который Гилмор; и все, ей этого хватает — две медсестры, Демп и Гилмор, запомнила?.. Вторая бригада, да, у Нил — первая.
Он показывает стерильную зону через прозрачное стекло: шкафы со стерилизаторами, сухожар с конвертами, сейф с химикатами, огромный автоклав; видно и соседнее, предоперационное помещение: две раковины с локтевыми кранами, дозаторы, железный сейф. Рассказывает: это все сверхчистая операционная, где постоянно нагнетается стерильный воздух с ламинарным потоком, прошедший через бактериальный фильтр.
— Уборка оперблока только на санитарах, — повторяет Хармон. — Ты только УФ-шечку включаешь, поняла? На Саре и на тебе инструменты еще, да, обработка; и бумажки. Много бумажек. Ничего лишнего, не надейся, в лучшем случае она даст тебе подержать дренаж, в худшем — будешь считать тампоны после, да, как санитарка. А ты что хотела, Лазутчикова, ты же не хирург-ассистент, нет, просто медсестра, да. С кучей новых обязанностей.
— Они давно вместе работают? — вворачивает вопрос Ира, пока Хармон роется в шкафу, выискивая ей одежду. — Вся бригада.
— Не, — качает головой ординатор, перебирая сотни пакетов. — Демп только в январе позапрошлого пришел, значит, а Сара — сразу за ним; а вот с хирургом они больше трех лет вместе, еще до Мосса даже…
— А Мосс давно пришел?
— Так и не скажу уже даже, — удивленно отвечает Хармон, выуживая запакованный черный хиркостюм. — Может, два года назад, а может, три. Три же, да?.. Это тебе.
Плотный черный хлопок приятно тянет руки; пахнет стерильностью и новой тканью. Простая, базовая форма: два комплекта футболок и штанов на резинке, но Эмили с благоговением держит пакет в руках, боясь пошевелиться.
Она еще никогда не была так близко к мечте.
— У тебя звезды в глазах, да, звезды, — улыбается Хармон.
Она вспыхивает, закусывает губы, но не может перестать светиться; и солнце в ее кармане, давным-давно забытое, почти окаменевшее, сияет ярче обычного.
Хармон заботится о ней — неожиданно и приятно — еще раз вкратце пересказывая все виды материалов: от шовного до перевязочного, заставляет тренироваться на нем, завязывая и развязывая халат, дает подзатыльник, когда Ира неправильно закрепляет оптику, а после смеется вместе с ней.
— Давай повторим, давай, да, повторяй.
— Руки, — говорит Ира, — руки по стандарту, одеться самой, закрыть чехлами Майо, одеть других, обработать поле, затем инцизная пленка…
Подзатыльник.
— Ай! За что?!
— Какая пленка, — Хармон качает головой, — ты не почку пересаживаешь, значит; у тебя там поля не будет, за тебя уже все сделают другие, да, и одеваться тебе помогает Сара, да, а потом ты помогаешь ей, запомнила, значит: нет пленки, есть Сара.
Ира закатывает глаза.
— Окей, поняла. Дальше встать от Андрияненко справа…
От следующего подзатыльника она успешно уворачивается.
— От главного хирурга, — поправляется Лазутчикова. — Я помню: инструменты, тампоны, вата, дренаж…
Через пару часов у нее начинает кружиться голова — от голода, переживаний и информации; Хармон настоящий ординатор — он выбивает из нее душу грамотно, с расстановкой, потихонечку, иногда смеясь, иногда покрикивая; и Ира в паузах между отработками последовательностей успевает разглядеть его поближе: высокие скулы, широкий подбородок, узкие губы с несколькими шрамами, короткие темные волосы в цвет глаз — такие же каштаново-черные; из-под халата виднеется татуировка — часть узоров, не закрытых футболкой, покрывает шею. Такой же шрам на правой щеке, те же крошечные круглые очки, делающие его похожим на диковинную птицу.
Она не думала, что с ним может быть легко: Хармон казался ей отстраненным, пугающим; но его смех чертовски заразителен, а к манере речи привыкаешь очень быстро; да и говорит он, словно специально повторяя важные моменты, тут не захочешь — поймешь и запомнишь.
Джеймс объясняет: переодеваться там же, где и всегда; шкафчик тот же, ключ скоро будет. Смеется: предыдущий так и не сделал. Вход другой в неврологию, не через главный, о нем вообще нужно забыть — и не попадаться лишний раз Оливии на глаза, потому что с ней спит Мосс, и мало ли о чем они говорят там между собой. Моссу, кстати, тоже не попадаться, а если попалась — то бежать, сверкая пятками; Хармон повторяет: уволить Мосс ее не может, потому что она в бригаде Андрияненко, а по контракту только сама нейрохирург может двигать свою команду; но жизнь подпортить сможет изрядно.
Не попадаться никому на глаза, просто запоминает Ира.
— Ты будешь получать чуть больше полутора тысяч фунтов в месяц единовременным платежом, — сообщает ей Хармон.
Ира заходится в кашле, ловя ртом воздух.
Полторы тысячи фунтов.
Да она таких денег в жизни в руках не держала!
— Сколько?..
— Иногда будет доходить до двух, — продолжает ординатор, — если Андрияненко поставит тебя на дежурства с другой бригадой; а так, скорее всего, и будет — тебе нужно больше опыта, да. С другой бригадой, значит; а потом вернешься. Пока будешь стоять у нее и смотреть, делать все базовое, стоять и смотреть, запомнила? Никуда не лезть, значит, ни-ку-да; потом, может, будет что серьезнее, если она так решит, конечно, да.
А потом возникает момент, которого она так долго пыталась избежать.
— Тебе нужно купить халат. Никакой синтетики, хлопок и полиэстер, можно лен; но лучше всего, конечно, сатори или экстрафлекс, запомнила, да, сатори, можно лен, халат, значит.
— А из чего сделан халат доктора Андрияненко? Он такой красивый. — Ира делает щенячьи глаза.
— Хлопок, шелк, полиэфир, — усмехается ординатор. — Тоже понравился, да? Она его в химчистку сдает каждые два-три дня, да, сам видел, так что проблем с ним очень много, да. Зато красивый. И стоит много, — бурчит Хармон.
— Боюсь, у меня сейчас нет средств даже на синтетику, — вздыхает Ира.
Хармон вздергивает бровь — очки смешно съезжают с лица — и качает головой: в его понимании, врач без халата — врач без рук.
— Надо сейчас, — говорит он. — Да, сейчас, не завтра, сейчас, потому что Андрияненко уже хочет после обеда с тобой поговорить, да, а нам еще надо собрать бумажки, значит, нужен халат… Что же делать, да, что же делать… Ладно, подумаю, может, Андрияненко что-нибудь придумает, да…
Он долго ведет ее запутанными коридорами, пока перед ними не возникает надпись «Медицинский центр для сотрудников». Еще пара дверей, холодный металлический коридор — и Хармон буквально вталкивает ее в узкую комнатку.
У Иры берут кровь, мазки, какие-то анализы; с ней не разговаривают — пожилая медсестра только ставит галочки и подписывает бесконечные флакончики, ставит печати на бланках, звонит по телефону в лабораторию, диктует данные Лазутчиковой.
Из медцентра они бегут в импровизированный отдел по работе с персоналом, где Хармон долго и витиевато разговаривает с молоденькой девушкой, строит ей глазки, пихает Иру в бок, чтобы та кивала и улыбалась; а потом наконец получает заветный файл.
— Душечка, — говорит ординатор, — ты мое сокровище, знай, да, сокровище. С меня твой любимый кофе, да, я все еще помню, какой ты любишь. Кофе, значит.
И, снова подхватив Иру под локоть, несется дальше — этажом выше располагаются финансовый и юридический отделы.
Ира никогда раньше не была в этой части здания — до этого ее оформляла Мелисса, а больше ей здесь делать нечего. От стерильно-лофтовой обстановки больницы здесь не остается и следа: стены покрыты деревянными панелями, на полу темно-фиолетовый паркет. Вместо жалюзи на окнах тонкие шторы, на каждом углу кулеры с водой, цветы и мягкие диваны. Никаких табличек — без Хармона она бы ни за что не разобралась, где что находится.
Четыре этажа управляющих органов больницы — адвокаты, советы директоров, главврач и его секретари, финансовые отделы, службы работы с персоналом, приемные комнаты, залы заседаний… Ира стремительно минует одни раздвижные двери за другими, краем глаза видит с десяток сидящих за огромным столом людей, узнает в одном из них Мосса и втягивает голову в плечи.
— Доктор Андрияненко договорился о том, чтобы ты получила две рабочие карты на руки, — неожиданно ровно говорит Хармон, и Ира аж вздрагивает — настолько чужими кажутся его интонации без вечных повторений. — По одной ты будешь с записью, по другой — нет.
— Договорился? — Ира едва поспевает за ним.
Две рабочие карты, ликует она; плевать на стаж, главное, что операционисткой она пойдет без каких-либо записей о профпригодности!
Хармон оставляет ее вопрос без ответа — только забирает две заламинированные, формата А5, карты. Ее собственная рабочая история: принята на работу — уволена с пометкой, принята на работу — работает по текущий момент.
Она все еще не верит в происходящее, даже когда пальцы касаются холодного покрытия, даже когда девушка-секретарь улыбается ей, даже когда Хармон вновь хлопает ее по плечу.
Так не бывает.
Она знает.
Но все еще летит ввысь.
* * *
Она ударяется о землю через полчаса — когда Андрияненко молча захлопывает дверь кабинета перед ее лицом, ничего толком не объяснив; Хармон убегает на обед, пообещав, что принесет ей весь пакет документов после него, а сама Лазутчикова понятия не имеет, что ей сейчас делать.
Средств на обед в кафе больницы у нее никогда не было — за одну чашку кофе нужно заплатить больше десяти фунтов, а о стоимости горячих блюд она даже не думает; поэтому Ира, решив, что это все равно придется когда-нибудь сделать, отправляется исследовать рабочий корпус.
Вот только ноги сами ведут ее в другой блок — огромная, светящаяся зеленым буква «P» и сотня табличек-указателей под ней. В отделение психологии и психиатрии легко попасть через седьмой этаж: лифт, два коридора, огромный стеклянный свод с наградами и фотографиями, небольшая лесенка. Еще несколько дверей и ярких указателей на стене — и Ира входит в основную часть блока P.
Они до чертиков разные — неврология и психиатрия. Если в отделении у Иры все выложено лофтовыми кирпичиками и подсвечено неоновыми лампами, то здесь скорее ботанический сад: темно-зеленые панельные стены, ковролин, повсюду цветы и фонтаны. Коридор сплошной, без ответвлений и окон; только в самом его конце выделяется стеклянная стена, ведущая к основным лестницам, палатам и площадкам.
Здесь кабинеты психиатра и психолога смешиваются между собой, а к концу коридора на дверных табличках появляются надписи «нарколог», «дежурный психиатр», «ведущий психотерапевт»; и Ира теряется между десятков фамилий, пытаясь высмотреть нужную.
Кабинет Чарли Андрияненко украшен не только золоченой табличкой, но и знаком отличия — шестиконечной звездой. Ира роется в памяти — такие вешают, кажется, членам благотворительных фондов.
Почему-то у нее нет никаких сомнений или страха — даже если доктор Андрияненко занят, то в этом нет ничего страшного, поэтому Ира поднимает руку и стучит.
Неожиданно женский голос говорит «Войдите», и Ира распахивает дверь.
Она попадает не в кабинет Чарли, нет; перед ней его приемная: здесь и милая девушка за большим стеклянным столом, и панорамные окна в пол, и успокаивающе журчащий фонтан, и даже гудящая цветастая кофемашина.
— Вы на прием?
Ира испуганно качает головой: она ожидала чего угодно, но никак не собственного секретаря.
— Я… Я…
Дверь справа от нее раздвигается на японский манер — бумажная отделка с каллиграфией, тонкое дерево, искусные узоры — и показывается голова Чарли: россыпь светлых волос, едва заметные веснушки, серые, как у сестры, глаза.
— Мисс Лазутчикова! — Он улыбается так, словно видит в ней давнего друга. — Проходите, пожалуйста. Я думал, у вас обед.
— Я не ем. — Ира говорит это так, словно сидит на жесткой диете всю жизнь.
Кабинет Чарли в два раза меньше его приемной, зато в десятки раз содержательнее и хаотичнее: на стенах мешаются фотографии и дипломы, на большом квадратном столе японский садик с мельницей и водяным колесом; рабочего места как такового у него нет — вдоль всей стены прибита длинная стеклянная столешница, служащая всем и сразу: тут и два работающих ноутбука, и колонки, и кипы бумаг, и чашка кофе. Два кресла — мягких, с подушками в цветных наволочках, с выдвижными подставками для ног; между ними тот самый столик с садом, чуть поодаль еще один с одиноко стоящей чашкой. С небольшой люстры свисают импровизированные хрустальные гирлянды из цветных стеклышек, придавая месту особый шарм; сквозь неплотные шторы виден город — окна выходят на юг, поэтому вдалеке Ира может разглядеть очертания Лондонского глаза.
— Вам повезло, — улыбается Чарли. — Один пациент не смог прийти, и у меня освободилось время. Говорите, не обедаете? Значит, кофе?
Он не дожидается ответа, приоткрывает дверь, говорит что-то вроде «две чашечки нам, пожалуйста» и снова оказывается возле Иры.
На Чарли длинный, почти в пол, кардиган-кимоно, расшитый цветными узорами, с огромными рукавами; светлые джинсы и простая черная футболка; ни о каком белом халате не идет и речи — бейджик психиатр прикрепил прямо на карман, и теперь он болтается в районе колен, грозясь слететь в любой момент.
— Я ждал вас, Ирина. — Он мягко садится в кресло. — Нам есть о чем поговорить.
В этот момент Лазутчикова впервые видит схожесть брата и сестры: они одинаково наклоняют голову чуть набок и приоткрывают сухие губы, замирая, словно статуя; складывают ладони треугольником, так что подушечки пальцев касаются друг друга; и смотрят — долго, пронзительно, выжидающе.
Чарли больше не выглядит на восемнадцать, в нем не остается ничего от студента колледжа; и даже, казалось бы, нелепая одежда делает его сильно старше.
Сколько у них разница в возрасте?..
— Почти пять лет. — Чарли словно читает ее мысли. — Мне двадцать три, если вам это интересно. Садитесь, незачем стоять.
Одна часть окна — верхняя — приоткрыта, и, если прислушаться, можно услышать шум улицы; цветные стеклышки умиротворяюще поблескивают, покачиваясь на ветру.
Чуть колеблясь, Ира присаживается на самый кончик кресла; но мягкая кожа не дает ей усесться — и она буквально валится назад, взвизгнув от неожиданности. Чарли смеется — видимо, не она одна попадалась на это.
Теперь оба полулежат, утопая в тепле и мягкости, и Ира, откинув голову на подушку, решает завести себе собственного психиатра, когда станет великим врачом.
Или нанять Чарли Андрияненко на работу.
— Как в двадцать три можно иметь все это? — вырывается у Иры.
Она тут же прикусывает язык: это же надо — ляпнуть такое!
Но Чарли только улыбается.
— Я слышу этот вопрос от каждого пациента, — говорит он. — Понятия не имею, если честно. Как-то все само сложилось.
Да чтоб у меня тоже так сложилось, вздыхает Лазутчикова.
Им приносят две небольшие стеклянные чашечки кофе, и Чарли, недолго думая, переливает эспрессо в молочник, а затем обратно в чашку.
Отчаянно желающая молока Ира от неожиданности проглатывает все слова, в упор пялясь на проделываемую махинацию.
Чарли ловит ее взгляд и демонстративно добавляет четыре кусочка сахара.
Повисает минутная пауза, а потом воздух содрогается от общего смеха.
Помощница приносит еще один небольшой кувшинчик, и Ира с наслаждением вдыхает запах свежезаваренного кофе и теплого молока.
— Ну, рассказывайте, каково это — вернуться сюда? — Чарли почти залпом выпивает содержимое чашки.
— О! — Ира сразу же вспыхивает. — Спасибо! — от всего сердца благодарит она. — Я не знаю, что делала бы без вас, если честно. До сих пор не могу поверить, что доктор Андрияненко решила меня вернуть. — Она смеется. — Мне казалось, она даже не запомнила меня; а тут вдруг мы случайно встретились на набережной около моего дома, и она так много всего мне сказала. Это было важно для меня.
— Что именно? — уточняет Кларк.
— Она направила меня… прямо, — тихо отвечает Ира. — А не ко дну.
Чарли вдруг улыбается — и это выглядит настолько искренне, что ее губы тоже растягиваются в улыбке. После долгого вопросительного взгляда медсестры Чарли все-таки говорит:
— Лиза мне всю жизнь так говорила, — он вздыхает, — пока я на ноги не встал и, собственно, по этой самой прямой не пошел.
— Правда?.. — Ира затаивает дыхание.
Чарли кивает.
Он ее чувствует — ведь не зря Чарли Андрияненко выбрал такой путь. Лазутчикова знает, что она сейчас открытая книга для психиатра, впрочем, как и всегда. И вся эта атмосфера — слепого доверия, разговоров, цветных стеклышек — вся эта атмосфера создана словно бы для нее.
Будто бы он ее ждал и готовился.
Чарли выглядит расслабленно, но взгляд у него цепкий, точь-в-точь как у Лизы, не хватает только скальпеля в руках и закусанных губ.
— Доктор Андрияненко говорила, что вы выросли в приюте, — осторожно произносит Ира.
Она ни на что не надеется — нельзя прийти, поздороваться и узнать всю историю жизни людей, с которыми она никогда не будет на одной ступеньке; но какие-то осколки, обрывки фраз, частички прошлого или настоящего можно собрать.
Чтобы бережно хранить.
Но ей пора привыкнуть — мир всегда против нее, пусть иногда и случаются исключения, но это скорее для того, чтобы подтвердить правило.
— У каждого из нас своя история, Ирина, — мягко произносит психиатр. — Если хотите услышать мою, то вам, пожалуй, придется рассказать мне вашу.
Ира удивленно смотрит на него:
— Что может быть интересного в моей жизни?
— Можете начать с конца, если начало неинтересное, — улыбается Чарли. — Например, расскажите о своей мечте. Вы же наверняка о чем-то мечтаете. Как и все мы, — добавляет он.
— Я бы хотела стать врачом, — подумав, отвечает Ира.
— Но вы уже врач, — удивляется Андрияненко.
— Ну… — Ира комкает подушку, — да. Но не такой. Я хочу быть другим. Не таким, — повторяет она.
— А каким?
— Как ваша сестра или вы, — выдыхает медсестра. — Успешной, богатой, чтобы ужинать в ресторане вечером с семьей, а утром не думать, что тебя могут уволить в любой момент за малейшую ошибку.
Лицо Чарли Андрияненко превращается в один сплошной вопросительный знак.
— Странные у вас представления о врачах, Ирина, — чуть подумав, говорит он. — Странно, что во всем этом списке вы не назвали такие качества, как профессионализм, понимание, знания.
Щеки Лазутчиковой загораются румянцем.
— Откуда такое желание стать успешной именно в области медицины? Почему не бизнес, не адвокатура?
И снова эти ладони треугольником, пристальный взгляд и Андрияненко-который-мозгоправ.
Ира пожимает плечами:
— Я с детства мечтала.
— И?..
— И все.
Чарли поднимает руки:
— Окей, моя очередь. — Он усаживается поудобнее. — Знаете, а я пошел во врачи, потому что хотел давать людям надежду. Это звучит чертовски романтично. — Он смеется. — Мне хотелось стать для других тем, кем стала для меня Лиза — именно она сделала из трудного подростка человека. Но мне все еще мало! — Он вскидывает палец.
— Так вот почему я здесь! — восклицает Ира. — Вы поэтому дали мне шанс, да?
Чарли кивает:
— Именно. Год назад моя помощница была студенткой со множеством долгов, пришла на собеседование шутки ради, и вот, посмотрите — сейчас я без нее как без рук. Даже знаю, во сколько у меня рабочий день начинается, а то приходил каждый раз в разное время. Если есть возможность, почему бы не помочь?.. Всем иногда необходима капелька магии. Тем более в нашем городе. — Он подмигивает.
Сложить два плюс два Ира не успевает: в карманах джинсов потрескивает-звенит старенький, все еще разбитый телефон. Извинившись, она нажимает на кнопку звонка, но еще до того, как она говорит «Да?» телефон взрывается-режется знакомыми нотками:
— Лазутчикова, ко мне в кабинет, живо!
Ира подрывается с места; расплескивая кофе, ставит его прямо на песок в японском садике, бормочет:
— Извините, простите, простите! — и вылетает, чудом не снеся бумажную дверь.
Чарли Андрияненко грустно смотрит на безбожно испорченную композицию, на пятна кофе, расползающиеся по ковру, и, достав телефон, быстро набирает сообщение:
Лови птичку.