Импульс |Лиза Ира|

18

В ней самой что-то меняется — едва заметно, почти совсем неуловимо; может быть, Ира себе все придумывает, слепо веря в собственный самообман, но в груди так сладко ноет от мысли о переменах.
Они проводят еще четыре операции, прежде чем смена заканчивается, и Андрияненко торжественно передает зевающему Нилу папки.
— Даже не пожелаешь мне приятной ночи? — Джейк прикрывает рот широкой ладонью.
— Разве что спин без сколиоза. Кстати, в хирургии поставили новую кофемашину…
— Мне уже ничего не поможет, — бурчит врач, кладя распахнутую папку на лицо.
Андрияненко улыбается: впереди маячат выходные, дождь превращается в монотонные, совсем не раздражающие капли, а в кармане длинного плаща звенят ключи от машины, предвещая поездку домой.
Она уже даже достала сигарету и сунула ее себе в рот, поэтому говорит, придерживая фильтр зубами; и пальцы в нетерпении стучат по зажатой в руке зажигалке.
Ира стоит рядом — застегивает пуговицы пальто, заматывается шарфом, возится с лямкой рюкзака; надеется: если верить часам, то успеет заскочить в канцелярскую лавочку за ежедневником.
— Что, Лазутчикова, по домам? О, черт. — Андрияненко вдруг резко дергается, и сигарета падает на пол. — Вот же…
— Я так и знал, что забудешь!
Гилмор — в гигантском пуховике, байкерских перчатках и смешной неоново-зеленой шапке — кладет ей на голову два чехла с халатами.
Андрияненко закатывает глаза:
— Я тебя…
— Не благодари! — Он машет ей рукой и бегом выбегает на улицу. — Увидимся у Марка! — доносится его звонкий голос.
Лиза перекидывает чехлы через руку, цокает языком и выходит вслед за хирургом.
Вместо ожидаемого дождя их встречает затишье — лондонский вечер обещает быть умиротворенным и спокойным; и Ира жмурится: глоток свежего воздуха после стерильной больницы сейчас кажется ей настоящим счастьем.
— Лазутчикова, так и будешь стоять?
Не очень долгим.
— А?
Андрияненко без шарфа, и ее тонкая шея с каучуковым шнурком в полумраке кажется почти белоснежной; она вообще вся неаккуратная, небрежная — распахнутый плащ, рюкзак на одну лямку, криво сложенные чехлы, какой-то черный, перевязанный белой лентой сверток, дымящаяся сигарета.
Она смотрит на Иру так, словно чего-то ждет.
— Довезу до дома, так и быть.
Медсестра сияет.
Темно-синий MINI Cooper приветливо мигает фарами, тихонько откликаясь на щелчок сигнализации. Андрияненко забрасывает все вещи в багажник (у Иры при виде такого обращения с халатами чуть не случается сердечный приступ) и жестом приглашает сесть.
Внутри все лаконичное и простое, в духе черной операционной. Кожа, пластик и ничего лишнего, даже кнопок переключения радио нет: вместо приборной панели и магнитолы — сенсорные экраны с приглушенной матовой подсветкой.
Если бы Ира была писателем или вела личный дневник, она бы сказала, что Андрияненко ведет машину сексуально. Тонкие пальцы уверенно обхватывают отделанный кожей руль, большое кольцо ловит отражения бегущих навстречу фар, на хрупком запястье поблескивает бессменная цепочка; Андрияненко сжимает губами дымящуюся сигарету, открывает окно, стряхивая пепел.
И, конечно, музыка.
Холодный дом, белый свет, желтые огни в черных небесах;
Шерстяные худи, темно-карие глаза.
Я пою тебе песню, которая, я думаю, тебе нравится,
И мы идем в места, в которые ходим всегда,
Где есть миллионы лиц, незнакомых мне.
— Помнишь мой iPod? — спрашивает Андрияненко, видимо вспомнив сама.
— До сих пор, — улыбается Ира.
Нейрохирург только усмехается, ничего не говоря.
От Лизы пахнет горькой полынью и древесной корой, а еще мятой и сигаретным дымом, но она кажется теплой и почти домашней, ловко выруливая на Комершал-стрит.
И сразу же попадая в пробку.
Ира не задает никаких вопросов, только молча, неотрывно смотрит в окно, разглядывая окрашенную всеми цветами радуги улицу с тысячей магазинов, вслушиваясь в музыку — один и тот же исполнитель, снова и снова, медленно, плавно, совсем не подходящий холодной Андрияненко.
Холодной?
Сейчас Лиза какая угодно — уставшая, замученная, сонная, но не холодная. Она, наоборот, оживляется, выстукивая пальцами по рулю в такт песне, чуть качая головой, то и дело глубоко затягиваясь.
— Что ты любишь, Лазутчикова? — вдруг говорит она, и медсестра не сразу понимает суть вопроса. — Что тебе нравится?
— Из чего?
— Из всего.
Вы.
— Кофе со сливками, — начинает перечислять Ира. — Чтобы много сиропа, молока и…
— Как Чарли?
— Да-да! — Она поворачивается к Андрияненко. — Как ваш брат. Еще я люблю пасту. Знаете, чтобы было много-много бекона и сыра, такую подают в «Хоксворе», что у вокзала. Я люблю слушать музыку… одна и с вами. — Она краснеет. — Мне нравится идти до метро вечером после работы, чувствовать, как гудят ноги. И кофе мистера Коннорса в разноцветных стаканчиках!.. А еще я видела у вашего брата в кабинете журавликов — так вот, они мне тоже понравились. И запах халата…
— Халата? — Андрияненко вскидывает брови.
— Помните, вы давали мне ваш халат?.. Он пах лимоном, мятой и больницей.
Зачем она это говорит? Почему она вообще разговаривает с Андрияненко об этом? Нет, не так: почему Андрияненко с ней разговаривает? Будто ей действительно интересно, что любит Ира.
А если и так?..
— Ты никогда его не купишь.
— Кого?
— Халат, Лазутчикова. Ты его не купишь. Ставлю десятку. — Андрияненко пользуется светофором и протягивает ей руку. — Пожимай. Поспорим.
— Вы проиграете! — Ира пожимает теплую ладонь. — Потому что… — Секунды хватает, чтобы осечься.
Ощутить, как мурашки бегут по спине.
Как бросает в жар.
— Потому что?.. — Андрияненко кладет руку обратно на коробку передач.
— Я… Я…
Она давится словами.
— Ты в порядке?
Ей требуется усилие, чтобы заставить себя сложить отрывки слогов в целое предложение из четырех слов:
— А что нравится вам?..
Олд-стрит переходит в Сити-роуд, сменяется кольцом у станции, делает крюк на Барон-стрит, упирается в еще одну пробку у Галереи Амар, а потом останавливается на Шарлотт-террас.
Андрияненко рассказывает: любит бегать босиком по траве, курить в одиночестве; любит звонить брату ночью с дурацкими вопросами или заказывать ему пиццу в тот момент, когда он очень занят, и обязательно самую дурацкую — с ананасами или анчоусами, а однажды отправила ему букет красных роз, притворившись мужем, вот смеху было, хохочет Лиза, вся больница три дня не могла успокоиться; любит музыку — такую, как сейчас играет, ненавидит японскую кухню, но может бесконечно есть тайскую; хотя вообще все эти дорогие рестораны, машины и люди не для нее, Андрияненко любит все простое и понятное, ну, кроме мозга, конечно.
Хлопает ладонями по рулю: если бы могла, завела бы игуану или хамелеона и ходила бы с ним гулять по улицам; купила бы себе дом в горах и закрылась бы там на неделю; только вот там, добавляет Андрияненко, пациенты и тупой Мосс все равно бы меня достали.
Мосса она не любит — или просто не хочет о нем говорить, зато с радостью делится моментами с Чарли: ух и дел мы натворили, когда пошли учиться, чего только не было: и стулья клеем мазали, представляешь, Лазутчикова, клеем, ну, как дети, бога ради! И записки писали, и сводили одногруппников вместе, и на вечеринки таскались; а потом на практике в морге рисовали трупам усы, господи, как стыдно; хотя нет, ни черта не стыдно, классное было время; а однажды Дональд решил, что нас неплохо бы научить этикету — вот мы бешеные были, громкие, необузданные, курили на крыше, притворялись пациентами, симулировали постоянно — так вот, он решил, что надо нас научить, как себя вести, и отправил на какой-то тупой корпоративный тренинг, где надо было общаться. Общаться, Лазутчикова. С людьми разговаривать. Посмотри на меня, я похожа на социального человека?.. Вот и я так же говорила: да ты сдурел, Дональд, а он только смеялся и руки потирал. Я думала, я там сдохну, на этом чертовом тренинге, мы заполняли анкеты и играли в дурацкие игры, и в конце концов мы просто слиняли есть пиццу…Последний поворот, воздушные кристаллики затихающего смеха, и Лиза останавливается в самом начале улицы — глушит мотор, выбирается из машины, открывает багажник.
Ира закидывает рюкзак за спину.
— Спасибо, — искренне говорит она. — Это было… потрясающе. Вам теперь домой добираться…
— Брось. — Андрияненко закуривает, опираясь на капот. — Мелочи. Пятнадцать минут — и я дома.
Ира еще раз кивает, собираясь уходить, но любопытство берет верх прежде, чем она успевает подумать:
— Доктор Андрияненко?..
— Да? — Нейрохирург переводит на нее взгляд.
— А почему вы предложили меня подвезти? — зажмуривается Ира.
Ну и кто опять за язык тянул…
— Хотела узнать тебя получше. — Андрияненко не может сдержать улыбку, глядя на вытянувшееся лицо медсестры. — Ты же идешь к Марку? Кажется, он собирает всех в Эдинбург-холле после шести.
— Я не думаю, что это…
— Тогда увидимся, — подмигивает Андрияненко и, пока Ира не начала возмущаться и возражать, захлопывает дверь машины.
Подождите.
Стойте.
Стоп.
Андрияненко ей подмигнула?!..
* * *
Субботу Ира проводит, не выбираясь из кровати — ее официальный выходной проходит за ноутбуком, оплатой онлайн-счетов, коротким телефонным разговором с мамой и покупкой билетов на «Богему». День состоит из кусочков мозаики: заказать пиццу, принять ванну, в сотый раз пересмотреть первого Поттера, слушать The Beatles до скрежета зубов, подпевая лучшей в мире песне о любви. День скатывается в вечер, обрастает спокойствием и уютом, а потом проваливается в сон.
Просыпается Ира в полдень воскресенья, потягивается, выпивает чашку кофе и чувствует, что сегодня все сложится.
Чувство, похожее на феникса, распахивает свои крылья меж ключиц, чуть сжимает сердце и гонит ее в магазин на набережной.
То ли интуиция ее не подводит, то ли день действительно складывается, но большой черный Moleskine она находит сразу — на самом верху корзинки с уцененными товарами; долго вертит в руках коробку, не понимая, за что цена снижена почти вдвое, а заметив, что в комплекте нет ручки, ликует: подумаешь, ручка, купит сейчас себе самую красивую…
К четырем часам вечера в ее рюкзаке нет свободного места — пара пакетов кофе, такая желанная черная футболка, новые джинсы, несколько пакетиков специй, — но Ира упорно толкает стеклянную дверь от себя, заходя в магазин медицинской одежды.
И, конечно, вертится перед зеркалом, ловя непонятливые взгляды продавца, но никак не может отвести от себя глаза: белоснежный хлопок необычного фасона — удлиненный сзади и короткий, с закругленными краями, спереди — стоит почти все оставшиеся у нее деньги, но буквально кричит каждым сантиметром: «Купи меня!»
— Мы можем вышить логотип вашей больницы вот здесь. — Миловидная женщина показывает на место чуть выше груди. — Справа или слева, как будет удобно.
— И даже мои инициалы?
— Даже ваш девиз. Это входит в стоимость.
— Я могу его отложить?..
Он ждет ее — может, до завтрашнего дня, может, даже до сегодняшнего вечера, но почему Ира не покупает халат сейчас — она и сама не знает, просто, наверное, так получается, а может, понимает, что впереди у нее две недели, которые еще надо прожить.
Уже вечером, когда она невзначай смотрит на часы, в голове всплывают слова Андрияненко:
Марк собирает всех в Эдинбург-холле после шести.
Ну, у нее же удачный день, верно?..
* * *
Чтобы добраться до Холкин-стрит, ей требуется почти час: на автобусе, метро и пешком, вдоль великолепных улиц Белгравии — самого дорогого района Лондона, рассматривая кремово-песочные, утопающие в зелени дома, ловя свое отражение в дорогих машинах, вслушиваясь в короткий звон каблуков по асфальтированным улицам.
Белгравия великолепна днем, но вечером оказалась еще красивее, усыпанная огнями, спокойная, размеренная и величественная. Ира, прежде никогда не бывавшая здесь и видевшая все эти дома только по телевизору, вертит головой по сторонам, разглядывая высокие колонны, украшающие почти каждый дом — в жизни они кажутся еще более красивыми, чем на картинках.
До Эдинбург-холла она добирается к началу восьмого — трехэтажное здание из красного кирпича с огромными окнами можно увидеть издалека. Наружные двери распахнуты настежь, но внутренние закрыты, и она уже думает, что, вероятно, ослышалась, но тут дверь распахивается.
Здесь можно разместить еще одну страну, думает Ира, проходя внутрь.
Стоящий за дубовой стойкой темнокожий мужчина в смокинге оглядывает ее с головы до ног и вежливо уточняет:
— Добро пожаловать в Эдинбург-холл. Чем мы можем помочь?
Под его пристальным взглядом вся уверенность Иры пропадает в один миг:
— Я к мистеру… доктору… Хиггинсу?..
Мужчина кивает:
— Майкл проводит вас.
Майкл оказывается приятным молодым человеком в деловом костюме, как по волшебству возникшим рядом с Ирой; несколько минут уходит на то, чтобы отдать ему свой рюкзак и пальто, а затем, получив от него улыбку и официальное «приятного отдыха», она поднимается наверх.
Ее окружают статуи, скульптуры и огромные картины, словно она не в месте встреч, а в музее; высокие потолки украшает лепнина, на стенах второго этажа зеркала в тяжелых рамах; сразу же при входе — стол-этажерка с шампанским, на треть уже разобранным.
Ира берет бокал — больше для вида, чем для себя — и идет на шум: звуки музыки, громкие голоса и звон посуды разносятся из самого дальнего помещения, и ей приходится пройти еще несколько комнат и даже подняться по крошечным лесенкам, чтобы наконец оказаться в нужном зале.
В трех смежных сине-белых комнатах собрался, наверное, весь Роял Лондон Хоспитал: в первом зале за безупречно сервированными столами несколько женщин в роскошных вечерних платьях разговаривают и смеются, иногда поднимая бокалы; в самой большой, средней, комнате большинство гостей собрались в небольшие группки, слушая живую музыку — музыканты располагаются в углу зала, там, где черный лаковый рояль и тяжелый контрабас смотрятся эффектнее всего из-за света, падающего прямо на них. До маленькой комнатки, спрятанной за небольшой ширмой в самом конце, Ира не доходит.
Она видит Чарли — фиолетовый костюм-тройка, золотая цепочка карманных часов, белые перчатки и непривычно уложенные волосы; видит Сару и Дилана — два языка пламени: красное платье на ней и такой же красный пиджак на нем; видит Хармона, разговаривающего с Райли — оба в белоснежных рубашках, но без пиджаков, словно сиамцы, и только галстуки разные — бордовая бабочка у ординатора и темно-синий узел — у хирурга.
Ира в своей болотной водолазке чувствует себя так глупо, что хочет провалиться сквозь землю прямо сейчас.
Пока ее не замечают, — или делают вид, что не замечают, — медсестра отходит в тень широкой колонны, со вздохом прижимаясь к ледяному мрамору спиной: надо было оставаться дома.
Сейчас она дождется, пока народ чуть расступится, и уйдет.
Она даже делает шаг в сторону лестницы.
Но замирает, вмерзая в пол.
Андрияненко появляется в дверях не одна — вместе с ней идет Мосс, которого нейрохирург держит под руку, но Ира смотрит не на невролога.
Нет.
Она смотрит на Андрияненко.
Ее длинное черное платье словно состоит из цельного куска ткани, поддерживаемого одной-единственной веревочкой, обхватывающей шею — именно эта импровизированная петля оставляет широкую пройму на груди, чудом не оголяя ничего лишнего.
Ни фиолетовая помада в тон длинным, струящимся по груди серьгам, ни нежное кружево туфель, чуть выступающее под платьем, когда Лиза останавливается, улыбаясь кому-то из знакомых, ни вечный серебряный браслет — ничто из этого не привлекает внимание так, как эта чертова пройма, обнажающая впадинку на груди.
У Иры перехватывает дыхание.
Мосс в черном смокинге подцепляет два бокала с подноса и отдает один Андрияненко; та кивает, благодаря, но от разговора не отрывается, и свет играет на крошечных бриллиантах ее сережек.
А потом она поворачивается спиной, и Ира окончательно задыхается.
Декольте слишком глубокое.
Настолько, что она видит ямочку на…
Глубокий вдох.
А чего, собственно, она ожидала? Что Андрияненко будет в образе монашки?
Бесспорно, он бы ей пошел.
А сейчас нейрохирург смеется, и ткань платья мерцает в приглушенном свете хрустальных люстр; чуть сгибает руку в локте, ставя на стол пустой бокал, сразу же подхватывает новый — пьет много, большими глотками, словно целенаправленно напиваясь. Подошедший Чарли касается ее сережек, поправляет их, словно они лежат недостаточно идеально, что-то шепчет на ухо, и Андрияненко качает головой.
Она стальная, железная, острая: худые плечи, острые лопатки, тонкие пальцы, сжимающие крошечный бокал с ликером — шампанское, видимо, ей больше не нравится; Андрияненко поглощает внимание, приковывает к себе жадные взгляды стоящих чуть поодаль мужчин, будто специально ведет плечами, стряхивая комментарии, прилипшие к коже.
Ира пытается справиться с чувствами, обвивающими ребра, но только и делает, что смотрит-смотрит-смотрит, и крыша едет параллельно полу каждый раз, когда Андрияненко поворачивается спиной.
Ей надо выбираться отсюда, потому что самое главное, самое заветное, самое желанное она уже видела, и ни одно чувство в мире не сравнится с…
Кто-то трогает ее за плечо, и Ира вздрагивает, обрывая связь между мыслями.
— Мисс Лазутчикова, — елейный голос Мосса пробирает до костей, — вас разве приглашали?
Как он к ней подошел? Давно ли наблюдает? Когда вообще успело все это произойти?..
Ее охватывает паника.
— Я…
— Видимо, нет. — Невролог легонько сжимает пальцы на плече. — Но, вероятно, вы решили, что можете здесь находиться?
— Я не…
Она снова это делает: скукоживается, превращаясь в кофейное зернышко, в семечку, в вишневую косточку; возводит стену вокруг себя, но недостаточно крепкую, чтобы выдержать напор Мосса, и он снова и снова, по кирпичику, болезненно медленно ее разрушает.
— Не окажете любезность прогуляться?
Будто бы у загнанной в ловушку мыши есть выбор.
В своем черном костюме-двойке и расшитой золотой нитью по воротнику рубашке Эндрю Мосс кажется ей хищной птицей, готовой вонзить в нее острые когти; и этот сладкий голос не дает Ире нормально выдохнуть.
Он словно ведет ее на казнь.
Может быть, ей везет — самую малость, крупинка в сегодняшнем вечере, — но на террасе никого не оказывается, и они остаются одни среди растений, крошечных фонтанов и небольших напольных светильников.
Здесь не курят — значок висит прямо около двери, но Мосс все равно достает портсигар из нагрудного кармана.
Знакомый запах горького ментола бьет в нос.
Совпадение?..
Она нервничает: переминается с ноги на ногу, оттягивает рукава водолазки, прячет лицо в волосах и чувствует, как гулко бьется сердце, отдаваясь глубоко в голове.
Эндрю облокачивается на невысокую оградку, затягивается и сразу же выдыхает дым в воздух.
— Я уйду, — вырывается у Иры. — Прямо сейчас, только…
— Не стоит. — Невролог качает головой. — Пока еще слишком рано для вашего ухода. Всему свое время, как любил повторять профессор Рэй.
Он ее сейчас сожрет. Прямо сейчас. Еще минута — и растерзает на мелкие клочки, а потом сожрет, не подавившись.
Такие, как он, питаются падалью.
— Знаете, в университете меня учили находить объяснение всему: проблемам, вопросам, диагнозам. Поведению, в конце концов. Это мой основной профиль — объяснять. Не так, как делает психиатр, нет, отнюдь, совсем иначе. Меня учили никогда не разглядывать поверхность, понимаете, И-ри-на?
Он так говорит ее имя, так произносит это «И-ри-на», по слогам, по буквам, что у нее в горле образовывается комок, мешающий говорить, и она только кивает.
— Но вот что интересно, мисс Лазутчикова. Слабость, которую питает к вам доктор Андрияненко, необъяснима ничем.
Ее перекручивает.
Перелопачивает.
Перемалывает.
Слабость?
Доктор Андрияненко испытывает к ней слабость?
— Я не понимаю, о чем вы…
Губы ее не слушаются. Голос дрожит. Все обрывается, идет не так. Все катится к чертям.
— Сначала я думал, что ей вас жалко. — Эндрю внимательно смотрит на Иру, и у той подкашиваются колени. — Потом — что она пытается вам помочь. Но после того, как вы стали так тесно общаться, я начинаю думать, что наша Лиза переключилась на… другую сторону.
Другую сторону?..
— Я не…
— Я объясню. — Мосс делает шаг ей навстречу. — На данный момент, И-ри-на, вы мешающий фактор. Побочный эффект. Раздражающий импульс. Бесполезный и ненужный. Вы выполняете базовые функции не потому, что это ваша работа. Просто ни на что другое вы не способны. Вы просто не можете быть значимы ни на работе, ни для человека. И эта увлеченность — зараза, что поселилась в ней. Возможно, вы просто напоминаете ей Чарли в детстве.
Он не говорит ничего нового. Не открывает Америку. Не снимает с нее розовые очки. Но почему тогда она чувствует это — обреченное отчаяние быть нужной хоть кому-то? Почему она продрогла напрочь, почему чувствует, как осколки прорезают кожу изнутри?
— Вы, мисс Лазутчикова, делаете то, что делать не нужно: вы лезете не к тому человеку. И человек этот с вами просто потому, что ему вас жалко. Вам некуда идти, в отличие от нее. Вас никто не ждет. У вас ничего нет. Вы ведь себя видели. До сих пор надеетесь, что если будете скакать вокруг нее, ловя каждый звук, то она обратит на вас внимание?..
У нее внутри все закипает так, что в легких образуется торнадо. Шторм, готовый проломить ребра в любой момент.
И в сердце что-то откликается болью, что-то шевелится, предательски поддакивая словами Мосса: да, ты видела себя, И-ри-на?..
— Я даже не могу вас уволить, — продолжает Мосс. — Она расстроится. Будет ходить за вами. Или за мной, что еще хуже; будет просить оставить вас, потому что, кроме работы, у вас ничего нет. Потому что она всегда была у меня такой.
— У вас? — Ира непонимающе качает головой.
— О, она вам не сказала?.. — Мосс наигранно и громко смеется. — Мы когда-то тесно общались. Даже слишком. — Он усмехается. — Впрочем, это уже не имеет значения. Я вот что хочу донести до вас, И-ри-на: оставьте это. Оставьте ее в покое. Вы ей не нужны. У нее уже есть одна обуза, второй быть не должно. Подумайте, может, вам все-таки сменить…
Дальше она не слушает.
Внутри что-то лопается. Взрывается. Распадается на тысячу киловольт, ватт и люменов.
Перегоревшая лампочка.
Лишний человек.
— Хватит. Замолчите. Пожалуйста!
— Я лишь просто хотел вам сказать, — он приближает свое лицо к ее и выдыхает, выплевывает слова вперемешку с дымом ей прямо в губы: — Лиза никогда не обратит внимание на такую неудачницу, как вы.
— Оставьте меня в покое!..
Она вырывается, разворачивается и выбегает, рывком распахивая дверь; врезаясь в людей, опрокидывая на себя какой-то поднос; и, с силой впечатав кого-то в стену, застывает, как парализованная; прирастает пятками к полу, сливается с бетонными массивами, стоя на лестнице — той самой, ведущей к первому этажу.
Оглушенная Андрияненко — пьяная до чертиков, даже догадываться не нужно — на автомате потирает ушибленное плечо.
Ира ловит ее недоуменный взгляд и сразу же опускает глаза в пол.
Испуганная медсестра обнимает себя руками и всхлипывает едва слышно, но не плачет — нет, просто окончательно прячет лицо в каштановых кудрях, рассыпанных по плечам.
И водолазка пахнет спиртом.
— Поехали, — говорит Лиза голосом, не терпящим возражений, а ей только это и нужно — уехать отсюда, убраться куда подальше, и перед глазами мелькает светлая кожа в черном обрамлении.
В такси она впивается пальцами в ладони Андрияненко и молчит, чувствуя, как к горлу подкатывает все тот же комок, что подкатывал тогда на террасе, и легкие — ее чертовы легкие, прокуренные, пропаренные, продымленные ядовитым ментолом, рвутся на лоскуты.
Ей так хочется быть сильной.
Но она не может.
* * *
У Лизы голова идет кругом: пьяна до безумия, до гула самолетов в висках; а дома так холодно и остро, словно она живет в ледяном замке, а не на Квин-Энн-стрит.
Как можно было столько выпить?
И как много она выпила вообще?
Вероятно, много, потому что после шампанского шел хороший, крепкий виски, быстро сменившийся сладким ликером, сливочный привкус которого до сих пор остался во рту.
И пока ее с головой накрывало волной дешевого лицемерия, крепкого алкоголя и вымученно-искусственных улыбок (как будто в этом мире есть вещи сильнее наркотиков, да кого она обманывает?), в зале появилась Лазутчикова.
В своей отвратительно болотной водолазке, от которой сразу же тянет вывернуться наизнанку.
Кого ты обманываешь, несколько лет назад ты ходила в такой же.
Тянет курить.
Она за этот вечер вообще только два состояния помнит: надо выпить и хочется курить.
Хорошо, что рядом Чарли — в его фиолетовом костюме столько карманов, как раз можно было заныкать пару пачек сигарет и любимую потертую зажигалку, чтобы, извинившись, выходить на террасу, закутываться в плотный уютный хлопок заботливо накинутого на плечи пиджака брата и делать спасительные затяжки.
Как будто ее могли поймать.
Как будто кому-то есть дело до того, сколько она курит.
Хотелось бы, да.
Потому что сейчас, кажется, закончится вторая пачка за день.
А Лазутчикова все сидит, поджав под себя ноги в джинсах, спрятав ладони в подмышках, опустив глаза в пол; едва разговаривает, вся в своих мыслях — таких же невзрачных и серых, как и она сама, и Лизе до жути хочется на нее накричать.
Наорать.
Вывести из равновесия.
Потому что — ну, сколько уже можно быть такой?
Она пьяна, и эта мысль кажется ей еще более удачной; что-что, а выводить людей из себя она умеет; да Лиза сама по себе ходячая провокация, чего стоит только шнурок вокруг шеи, который вот-вот развяжется.
Дурацкое платье.
Она тянется к сигарете и буквально вгрызается в фильтр.
— Ты когда-нибудь пробовала курить?
Черт, если у нее получится вывести эту девчонку из себя, то она сделает ее своей правой рукой.
Конечно, не в буквальном смысле.
Подождите, это она сейчас о чем подумала?..
Конечно, Лазутчикова качает головой; какое курить, она даже вряд ли пила в жизни что-то крепче глотка виски, а тут — сигареты.
Чарли называет их «кусочками рака».
Будто его дурь, с которой он когда-то едва-едва расстался, полезнее.
— Возьми. — Она протягивает свою. — Попробуй. Это не больно.
Шаткая система, думает Лиза, чертова шаткая человеческая система: виски, ликер, сигареты, безвольная девочка, комкающая в руках сигарету, дрожащими пальцами подносящая ее к губам, делающая первый глубокий вдох — сразу же кашляя, отплевываясь, прикрывая рот рукавом водолазки.
Вздохнув, Андрияненко забирает сигарету у нее из рук.
Нет, на эту систему так не воздействовать.
Алкоголь она отметает сразу — Лазутчикова в таком неврозе либо моментально отрубится, либо побежит к унитазу.
Черт, ей нужен Чарли.
Чарли может выбить почву из-под ног одним словом.
Что бы он сделал?..
Катализатор. Он бы использовал катализатор.
А лучший человеческий катализатор — это…
— Тебе не холодно?
Ира, едва прокашлявшись, давится еще раз от неожиданной заботы.
— Нет, я…
— Как насчет переодеться?
И мне тоже помоги, потому что если я сейчас встану — я упаду.
— Разве мне не нужно ехать домой?
Оленьи глаза. В этой темноте у Лазутчиковой оленьи глаза-блюдца, слишком теплые, даже горячие; под таким взглядом шоколад начинает плавиться и течь.
Хорошо, что она не шоколад.
— Тебя ждут?
Она мотает головой:
— Нет, я живу одна, но…
— Останешься до утра.
* * *
— Останешься до утра.
Ира глотает ртом воздух.
Словно ее заставляют заново воскреснуть.
Андрияненко сидит перед ней — вечернее платье, пьяные губы с остатками фиолетовой помады, растрепанные волосы, тонкие пальцы и пронзительный взгляд — словно греческая статуя; сжимает сигарету, на которой еще хранится тепло губ Иры.
Она безбожно.
Бесспорно.
Бесстыдно.
Красива.
И, конечно же, пьяна.
Потому что трезвые не говорят таких слов.
Не спрашивает. Не уточняет. Ставит перед фактом — до утра. До первых лучей солнца, если, конечно, солнце вообще бывает в Лондоне в такое время года; но карман жжется.
Да; только в такое время года и бывает.
Андрияненко показывает на зеркальный шкаф, Ира послушно вскакивает с дивана, отодвигает дверцу, играет в «горячо-холодно», пока Лиза немо курит, общаясь только кивками; выуживает футболку — чистую, пахнущую стиральным порошком, конечно же, черную и широкую.
Чарли.
Таким же образом она находит и полотенце (улыбается: с песочного фона на нее смотрят разноцветные альпаки); а потом бредет в ванную.
Все такое кристальное.
Стерильное.
Ледяное.
В ушах звенят колокола, когда Ира стаскивает водолазку, прячет носки в карман джинсов, сворачивает одежду в сверток и забирается в футболку — такую гигантскую и длинную, что в нее могли бы влезть с десяток Чарли.
Автоматическая раковина — только руки поднеси, польется вода — производит на Иру неизгладимое впечатление: ей казалось, что такие бывают только в фильмах, и она ощущает какой-то детский секундный восторг, глядя на плоскую струю, умывая лицо и руки, вытираясь полотенцем; а потом достает шпильки из пучка — два десятка, словно специально заточенные, чтобы царапать кожу головы сильнее.
Когда Ира выходит из ванной, Андрияненко никуда не перемещается — сидит в той же позе, разве что сигарета новая; и голову поворачивает, смотря на вспышку света за спиной.
Лампочки позади быстро гаснут, погружая квартиру в полумрак, но Ира успевает заметить:
— Пианино? Вы играете?
Андрияненко издает странный звук — сдавленный полувсхлип-полустон, словно этот вопрос ей задают по тысяче раз в день.
— Это моего отца.
— Он играл?
— Он чинил.
— Значит, вы знали своего отца до…
Андрияненко, заметно напрягаясь, выпрямляет спину:
— Хотите поговорить о моем прошлом?
Ира испуганно вжимает голову в плечи.
— Нет. Я просто… Если я здесь… То мы могли бы узнать друг друга получше… О, черт. Простите. Это плохая идея, я просто… Я…
Андрияненко поднимает ладонь, заставляя ее замолкнуть:
— Мне нравится твоя идея.
Ей надо что-то сейчас сделать.
Что-то сказать.
Потому что Андрияненко с ней согласилась, а это значит…
— Я могу сделать кофе?
Кивок.
— Я мигом.
Она проходит в арку, отделяющую кухню от комнаты, интуитивно водит правой ладонью по стене и радостно щелкает выключателем — правда, свет только внутренний, встроенный в шкафчики, но его вполне хватит на то, чтобы сделать пару чашек без ущерба для этого помещения.
Чертов минимализм!
Ире приходится открыть с десяток маленьких и больших лаковых белых дверок, чтобы найти капсулы для кофемашины; а потом еще несколько минут тупить над тем, как туда заливается вода; поиски холодильника завершились бы только к утру, если бы не его тихое гудение.
Чашки находятся в шкафу над посудомойкой, молоко все-таки обнаруживается в холодильнике, и Ира, мысленно повторяя молитву: «Это не сложнее, чем в операционной, это не сложнее, чем в операционной», нажимает на кнопку.
Если она сломает кофемашину Андрияненко, будет грустно.
Грустно?!
Молоко взбивается само по себе, остается только достать наполненную кружку и залить его туда; и все действительно оказывается не сложнее, чем в операционной.
Взяв в руки пузатые светло-фиолетовые кружки из IKEA, Ира возвращается обратно, локтем выключая свет.
Андрияненко, конечно, это не поможет — ей вообще уже ничего не поможет после такого количества выпитого, — но медсестра предпочитает об этом не думать.
Лиза сидит все в той же позе, разве что от сигарет, по всей видимости, уже успела устать; но кофе пьет жадно, опустошая почти треть чашки за один глоток, и Ира улыбается:
— У вас волшебная кофемашина. Если бы у меня была такая, я бы возвращалась домой только ради нее.
Даже в темноте видно, как Андрияненко перекашивает.
— Это кофе, а не человек.
— Я не… Я не знаю, как возвращаться к человеку, — говорит Ира. — Поэтому я бы возвращалась к вещам. И я опять несу чушь, не слушайте меня.
В груди саднит.
— Отец занимался роялями. — Андрияненко внезапно переводит тему. — Он и его друг мастерили на заказ только их, но однажды он сам сделал пианино. Эдакий эксперимент — сможет ли собрать из того, что валялось на складе, музыкальную машину. Собрал, как видишь.
Ира затаивает дыхание, боясь спугнуть момент.
— Мне было семь, когда он утонул; мать я свою не знала. Инструмент так и стоял в нашем доме, пока я его не забрала… И все эти бесконечные молоточки, детали, отвертки тоже.
— Вы так и не ответили, — осторожно напоминает Ира. — Папа не учил вас играть?
Андрияненко молча качает головой.
Учил. А как же.
* * *
— Папа не учил вас играть?
Папа учил ее всему: выбирать рыболовные снасти для рыбалки, курить в затяг (как настоящий мужчина), сооружать любую мебель из подручных материалов; учил открывать бутылку пива лобзиком, танцевать ирландский ривердэнс, накладывать заплаты на протершиеся джинсы; разбираться в охоте и покере.
Но играть на пианино — нет.
Обещал, да, постоянно откладывая на «завтра», и однажды это «завтра» кануло в вечность.
Умерло вместе с ним.
Лежит, погребенное тоннами воды, на дне местного озера; и Лизе иногда так хочется позвонить ему среди ночи и поплакать, что она забывает про рыб, отвечающих на ее безмолвный входящий.
Папа бы мной не гордился.
Он вообще не знал, что значит это слово.
— Так, хорошо. — Ира сильнее сжимает кружку. — Моя очередь.
— Очередь?..
Она ненавидит игры. Казаки-разбойники, прятки, веревочки, человеческие чувства — это все не для нее. Она не Чарли, для которого подобное — смысл жизни.
— Ну, да. — Даже в темноте видно, как щеки медсестры вспыхивают румянцем. — Вы рассказали факт о себе, теперь я…
Ей срочно надо еще выпить. Плеснуть в кофе коньяк, или виски, или ликер, засунуть туда лед, а еще лучше — наоборот, из чашки сразу в бутылку, и пить через трубочку.
Извращение какое-то.
О, нет. Извращение сейчас сидит перед ней — правда, без своей водолазки оно выглядит не так уж и плохо; испугано до чертиков (кто вообще не боится находиться в обществе такой, как Лиза, покажите пальцем, пожалуйста), но разговаривает.
Интересно, что ее так напугало на празднике? Чье-то колкое замечание про дресс-код, неосторожный взгляд? Или паническая атака от количества людей?
Андрияненко тоже людей не любит, но справиться с этим ей помогает алкоголь.
И катализатор.
— Однажды Чарли придумал игру. — Лиза меняет позу, поворачиваясь к Ире лицом. Теперь они сидят на разных сторонах одного дивана, но взгляды направлены друг на друга, а не в абстрактную темноту вокруг. — Он называл ее «жильцами в голове», и суть сводилась к тому, что в мозгу каждого из нас пили чай пятеро человек. Каждый из них был по-своему важен и пил определенный сорт: Мидулла — с мятой, чтобы было легче дышать; Понс — пуэр для лучшей передачи информации; Церебеллум — цейлонский, приводящий все в равновесие; Мезен — с мелиссой для ровных частот импульсов; и Орбис — двуликий жилец, любивший чай с олеандром.
— Потому что он может быть ядовитым и лекарственным?
— Верно, — кивает Андрияненко. — И каждый раз, когда у пациента нарушалась функция мозга, он рассказывал ему про жильцов и предлагал чашку чая. Удивительно, но человеку после этого становилось чуть легче.
— Он до сих пор так делает?..
— Нет. — Собственный голос звучит глухо. — Игра закончилась, когда однажды ему пришлось заварить пациенту все сорта чая в одной чашке.
Еще одна смерть на ее голову.
Дурацкая терапия.
— Твоя очередь, Лазутчикова.
Значит, хочешь поиграть, Ира?
Давай попробуем.
Она, конечно, сразу же заминается: что ей рассказывать, вся как на ладони, время для откровений явно неудачное, ну вот что ей скрывать, набор наверняка стандартен: несчастная любовь в прошлом — раз, разбитое сердце — два, неудачница по жизни — три.
Но Андрияненко не верит в это.
Должно быть что-то еще.
Черная коробка, хранящаяся под кроватью.
Ворохи фотографий под подушкой.
Хоть что-то, что породит боль — лучший катализатор на земле, лучшее средство для манипулирования, лучшее чувство триумфа, когда Лазутчикова разозлится, выйдет из себя, начнет рьяно защищать свою территорию.
Слабое место.
Чарли всегда ищет слабые места.
— Расскажи о любви, — просит Андрияненко, поджигая очередную сигарету.
Из ее уст слово «любовь» звучит как «рак».
Метастаза.
Злокачественная опухоль.
Но она попадает в цель — Ира шумно выдыхает, комкает край футболки, делает глоток кофе, замолкает на несколько секунд. Ну конечно, думает Лиза, хочешь боли — спроси о любви; нет ничего болезненнее этого чувства.
Ну, кроме первой стадии некроза, конечно же.
— Однажды летом мама познакомила меня с Дэвидом, — тихо говорит Ира. — Он был очень милым и добрым, дарил цветы, мы много гуляли по лесу, собирали ягоды — у нас так много ягод, вы не представляете даже, полные корзины. Мама смеялась и говорила, что мы как Элизабет и Дарси — Дэвид действительно был на него очень похож: такой же статный, красивый, богатый. Сильно старше меня. Сначала он мне не нравился, но потом мы как-то сдружились и стали проводить все дни вместе.
Лиза вскидывает брови — типичная британская история любви не несет в себе никакого смысла, и она готова поспорить, что сейчас они разойдутся потому, что кто-то уедет.
Но голос Иры совсем гаснет, срываясь на едва слышный хрип:
— Я должна была уже уезжать, когда все случилось. Странно, но я ничего не помню, словно выпила, но я точно знаю, что нет, хотя сейчас это уже неважно, наверное. Больше домой я не возвращалась. Это так… глупо, да? — Ира поднимает на нее глаза-блюдца, в темноте кажущиеся черными провалами. — Я такая дура, да?
О, черт. Когда она вскрывала ее черную коробку, то ожидала увидеть там что угодно, но никак не это. Не собственные страхи, от которых Андрияненко сама когда-то сбежала, спасаясь бегством.
Надо что-то сделать. Дать обратную реакцию.
Если Андрияненко сейчас встанет — то упадет, но она делает это усилие, стоящее ей остатков разума, проваливаясь в алкогольный туман.
Мозг находит, наконец, время на отдых и предательски отключается.
Она поднимается, чудом устояв на каблуках, такой же магией удерживая шнурок платья на шее, вообще вся только на слепой вере и держащаяся, подходит — ноги в стороны, едва стоит на своих худых длинных ногах, присаживается на корточки — на деле просто падает на колени, господи, какой стыд, зачем поднялась, странно, что не проткнула Лазутчикову тлеющей сигаретой.
Чтобы предотвратить позорное соприкосновение всего тела с полом, Андрияненко кладет ладони Иры на колени, превращая их в точки опоры.
Она хотела выпить еще?
Она передумала.
Андрияненко смотрит на Иру — так доверчиво распахнувшую душу, читай-вырывай-делай-что-хочешь, и думает, что та не заслужила такого дерьма. Что такого никто не заслужил. И пропитывается щемящей жалостью к ней, пальцами вычерчивая круги на ее коленках.
Игра еще даже не началась.
А кто-то из них двоих
заранее
проиграл.
* * *
Ира думает о том, что готова наизнанку вывернуться, если Андрияненко каждый раз будет рядом — правда, хотелось бы, чтобы не такая пьяная, но для Лазутчиковой это все мелочи, потому что теплые пальцы нейрохирурга так трогают ее голые колени, что внутри все дрожит.
И если это жалость — то пусть.
Пусть это будет самое отъявленное чувство, которое только есть, самое унизительное, отвратительное, ядовитое; это неважно.
Потому что Андрияненко в сантиметре от нее.
Андрияненко безбожно пьяна.
И ничего, кажется, не соображает.
Ира знает, что если она сейчас толкнет ту в плечо, то Лиза завалится назад и так и останется лежать на полу, разглядывая белоснежный потолок.
Но все же лучше так не делать, наверное.
— Пойдемте, я положу вас.
— Куда?
— На кровать? — Ира осторожно придерживает Андрияненко под мышки. — Вы что, платье к себе, что ли, приклеили? Да как оно вообще держится?!
Конечно, она же Ирина Лазутчикова, такое только у нее может случиться — сначала она распахнется, разбередит старые раны, а потом будет смеяться над какой-то странной вещью, забыв, что минуту назад еще вспоминала, как широкие мужские ладони трогают ее кожу, как…
Дальше мысли обрываются, потому что злополучный шнурок на шее у Андрияненко все-таки развязывается, но та успевает подхватить платье за секунду до.
Ей ни капельки не стыдно — Ира видит это сразу; Андрияненко смеется сама над собой, бредет к кровати, падает на спину, но все еще упорно продолжает держать руку на груди.
Настоящая женщина, думает медсестра, гадая, как нейрохирург не потеряла туфли.
Ответ в виде туго затянутой застежки приходит сам собой.
Ира закатывает глаза, осторожно расстегивая ремешок, и Андрияненко что-то благодарно мычит в ответ, вызывая у медсестры приступ нездорового смеха.
Надо же, перед ней лежит пьяная женщина, а она совсем не знает, что делать. Где-то Ира слышала, что в такие минуты нужно стать сильным плечом и надежной опорой, поэтому осторожно забирается на кровать и ложится рядом, положив голову на руку.
Все прилично, чинно и правильно. Сейчас Лиза скажет пару бессвязных фраз, закроет глаза и вырубится, а утром сердечно поблагодарит Иру за кофе, и они разойдутся лучшими друзьями.
Черт. Она неудачница.
— …продолжаю падать.
— А? — Ира выныривает из своих мыслей. — Простите?
— Каждый раз, когда я бегу, я продолжаю падать, — тихо поет Лиза, закрывая глаза.
Ира давится смехом: голос у нейрохирурга прямо противоположен ее умению обращаться со скальпелем.
Впрочем, у нее самой явно не лучше.
— Ты даришь мне все вещи, которые мне нужны? — неуверенно подпевает Ира.
— И я проследую под дождем к волнующему морю.
— Я люблю тебя, и все, чему я придаю значение…
— Это то, что ты мне сказала…
В почти голом пространстве квартиры их голоса кажутся нечеловеческими, не попадающими ни в одну ноту, глупыми и бестолковыми; но, черт, Ира думает, что это лучшее время в ее жизни, вот так вот лежать, смотреть на Андрияненко, которая с каждым мгновением теряет контроль все сильнее, и петь песню, с которой когда-то все началось.
Для Иры началось, разумеется; не для них обеих.
— Но каждый раз, когда я бегу, я продолжаю влюбляться.
Они замолкают — и все вокруг вдруг становится слишком тихим.
Напряженным.
Томящимся.
Выжидательным.
Андрияненко поворачивает голову.
Взгляды встречаются.
У меня только один-единственный шанс, думает Ира.
Только один.
Она тянется к Андрияненко, вот так просто тянется, прижимается всем телом, позволяя руке предательски подогнуться, чтобы ребра скользнули по ребрам, кожа к коже, и платье наконец окончательно перестает быть нужным.
Баррикады ломаются. Легкие зарастают цветами — горящими, опаляющими кости, с сухим жаром обугливающиеся, плавящиеся, стекающие внутри нее; и голодные демоны атласными птицами садятся на подоконник огромного лофта на Квин-Энн-стрит.
Ира наклоняется, и ее волосы падают, скользят по коже Андрияненко, оставляя невидимые ржавые следы-дорожки; электрический ток бежит по спине.
Пустая голова.
Шумный выдох.
Горькие, горячие губы. Ладони, трогающие, касающиеся, ведущие. Пальцы, скребущие по выпирающим косточкам, задевающие выпуклые родинки, ощущающие каждый стежок еще не снятых с руки швов.
Их обеих трясет, но совсем не так, как пишут книжки или статьи в интернете, не от страсти, похоти или желания, нет, их раздирает-расхлестывает так сильно, что артерии превращаются в оголенные провода, посылающие в мозг один и тот же импульс.
У Иры сердце стучит в горле, когда она целует Лизу, когда нежно-нежно накрывает ее губы своими, когда дрожит, почти стонет, и пальцы неконтролируемо напряженно царапают простынь.
Запах полыни забивает легкие, врастает, прорастает, перерастает; и травяные стебли распарывают позвоночник.
Все вокруг горчит — губы, руки, воздух; но Ира все равно — ее ведет, и звезды видны сквозь закрытые веки, ее накрывает с головой в одно мгновение от осознания происходящего — вот она, Елизавета Андрияненко, женщина-стилет, женщина-ношу-в-рукавах-ножи, доктор-я-вскрою-ваш-мозг-на-раз-два-три, вот она, перед ней, под ней, около нее — извивается, обхватывает обнаженными ногами, отвечает на поцелуй, жадно, властно, порываясь выгнуться сильнее; вот она, Андрияненко-которая-не-для-неудачников-вроде-нее, пьяная, не отдающая себе отчет, со снесенной крышей; и черное платье теряется где-то на уровне узких бедер.
Иру захлестывает с такой силой, что в низу живота все сводит — еще, еще, еще; и она пальцами зарывается в короткие волосы, о-боже-прямо-как-в-кино, ближе, больше, сильнее; чтобы губы саднили, покалывали, болели; чтобы тело ныло, умоляло, требовало.
Горечи больше нет — их дыхание заканчивается.
Руки сплетаются в замок, пальцы к пальцам, тело к телу, шелк волос, мягкость постельного белья, и эти поцелуи — жадные, грубые, распаленные; ночь прохладой врывается сквозь приоткрытое окно, морозит кожу, покрывает ее мурашками, Андрияненко как-то странно всхлипывает, и Ира пропадает.
Падает.
Взлетает.
Снова.
И снова.
И снова.
Они горят.
И звезды прожигают потолок.
* * *
Рассвет плещется в кофейной кружке, обнимает покатые плечи, цепляется за хлопок водолазки, чуть останавливается на пуговичке джинс и исчезает на босой коже ног.
Ира смотрит на свое отражение в белых поверхностях кухни и улыбается.
Андрияненко, наверное, и не вспомнит, что было вчера — как уснула, до конца так и не насытившись, выключилась прямо на плече медсестры, бесстыдно закинув ногу той на живот; как Ира не спала всю ночь, боясь, что настоящий сон закончится, что сейчас прозвонит будильник, и она откроет глаза.
Но ее губы все еще помнят.
И это — самое важное.
Лиза уже ворочалась, когда Ира начинала делать кофе, значит, вот-вот проснется.
И тогда все изменится.
Тогда уж точно все изменится.
Потому что теперь они вроде бы как вместе?..
Раздаются неравномерные шаги, сухой кашель, и Ира поворачивается, не в силах сдержать улыбку:
— Доброе…
И замолкает.
Андрияненко стоит в дверях — распахнутая, разбитая, расколоченная, словно собранная из тысячи картонных кусочков, смотрит на нее колюче-острым взглядом, одергивает черную футболку — ту самую, в которой Ира провела ночь — и хриплым голосом произносит:
— Игры кончились, Лазутчикова. Вон из моего дома.