Импульс |Лиза Ира|

22

Ире кажется, что если бы в ее руках была не прочная ручка, а тонкий карандаш, то он бы сломался пополам: Андрияненко диктует важную информацию так быстро, что медсестра едва успевает записывать.
На негатоскопе развешаны десятки снимков различных проекций, между ними липкие стикеры с мелким почерком; сама Андрияненко держит в руках диагностический фонарик, который использует вместо указки.
— Итак, мы убираем миорелаксанты и сажаем его на холинолитики. Возьмем мекамиламин. Лазутчикова, поставишь его за пару часов до времени погружения. На полном выходе подколем адреналин и пару капельниц, на промежуточном дадим треватил. Запасную кровь будем иметь под рукой. Далее… Ускорим кровообращение по всему телу, а на участок поставим пару лишних дренажей и подколем диксоний. Осталось выяснить, что делаем с инсулином.
— Снимаем глюкозу и осторожно оперируем. — Сидящий на диване Райли прихлебывает кофе из кружки. — Или нет?..
— Доктор Андрияненко имеет в виду, что количество холинолитиков может здорово замедлить и без того едва идущий процесс расщепления. — Ира перелистывает на пару страниц назад — туда, где между чертиков и дьяволят все исписано диагнозами. — И нужно иметь запасной план, если сахар подскочит выше десяти.
— Мы не можем знать его сахар во время операции. — Гилмор закатывает глаза.
— Вообще-то, можем, — возражает медсестра. — Тест-полоски продаются везде, ну или можно подключить его к любому свободному монитору. Это же сахар, а не сложный гормон. Будем иметь рядом инсулин, чтобы подкалывать.
— Браво, Лазутчикова. — Андрияненко одобрительно кивает. — Значит, делаем запрос на полоски. Ставим операцию на десять утра, чтобы все успеть, предполагаем закончить к часу; и нужно будет попросить уменьшить квадраты — шесть на шесть для такой опухоли слишком мало, разбей десять на десять, тогда шансы не промазать повысятся. Готовим мою любимую девятку, полный комплект, все дела. — Она цокает языком. — Облажаемся — Мосс нас заживо сожрет.
Ира уже и не помнит, когда все эти маленькие собрания второй бригады по утрам стали частью ее жизни. Ради них она встает на полчаса раньше, бежит на автобус и торопит мистера Коннорса, чтобы тот быстрее отдал ей кофе.
В этом есть что-то невероятно-волшебное — в заспанных врачах с цветными стаканчиками, в халатах, разбросанных по кабинету, в запахе дождливого утра, в лучах рассвета, еще не сошедшего с неба.
Гилмор в своем буйстве красок напоминает спятившую радугу: зеленые штаны, желтая майка, красные резиновые шлепки в тон волос (Кемп, конечно же, шутит, что тот специально подбирал); Дилан — вечный пират в бандане с крошечными черепушками и необычного покроя рубашке: настолько ассиметричной, что даже пуговицы не совпадают с прорезями. У него короткие, до голых лодыжек, джоггеры и низкие белые носки с Микки Маусом.
Хармон — уже в хиркостюме и с ворохом папок в руках — вполголоса переговаривается с Сарой: неизменное красное платье, высокие туфли, высокий хвост. Ира, столько раз слышавшая его речь с постоянными повторениями, «да» и «значит», уже совсем свыклась. Теперь это действует на нее убаюкивающе, словно колыбельная.
Хлопают двери соседних кабинетов, слышатся шаги Мосса, поворот ключа в замке — и громкий хлопок: босс вышел на работу, босса нужно слушать. Впрочем, непривычно опаздывающую Лизу это не волнует — она влетает в кабинет, закидывает плащ и рюкзак в шкаф, сбрасывает ботинки и влезает в лодочки.
По пути к столу забирает у Иры исправленный график плановых: таблица, которую она когда-то придумала, для Андрияненко становится настоящим спасением. Хоть что-то здесь упорядочено, бурчит Лиза, одобрительно кивая.
А потом начинает диктовать неимоверное количество информации.
Да, думает Ира, глядя на алую рубашку нейрохирурга.
Есть в этом что-то волшебное.
От Робинса — того самого важного пациента — они переходят к плановым, и Гилмор сразу же возмущается: что это за список такой, одни суицидники и психи, то отвертка в голове, то с моста прыгнул.
— Он прыгнул, значит, а нам теперь спасай. А зачем спасать, если жить не хочет? Давайте не будем!
— Ты врач, — мягко напоминает ему Сара. — Ты должен спасать жизни.
— Но если он не хочет, чтобы его спасали? — возражает хирург. — Зачем тратить время? О чем вообще они думают, когда выбирают такие способы суи…
— Хватит. — Андрияненко закатывает глаза. — О нас они точно не думают. Значит, в девять, в два и в шесть. Отлично, должны управиться до восьми.
Ира поднимает ручку, привлекая внимание, и Андрияненко переводит на нее вопросительный взгляд.
— Операционная уже готова, — сообщает медсестра. — Новый сухожар нам отклонили, зато поставили автоклав — вертикальный и очень мощный. Но нужно, чтобы вы посмотрели: возможно, старая модель была, эм, надежнее.
— Лазутчикова, говори прямо: возможно, Мосс решил сломать там пару стоек, — хохочет Гилмор. — Вы тут разбирайтесь с автоклавом, а мы пойдем дальше кофе пить, — зевает хирург, звеня ложкой в пустой чашке. — Дел так много, а утро только началось…
— Да ты просто поспать хочешь! — восклицает Сара. — Вы оба!..
Если бы можно было закатить глаза еще больше, Андрияненко бы это сделала.
Нейрохирург лениво потягивается в кресле:
— Дай халат, пожалуйста.
И, когда Ира подает ей белую ткань, — привычный запах лимона, антисептика и химчистки, — надевает его одним движением — халат идеально сидит на ее хрупкой фигуре, застегнутый на все пуговицы; бейджик ловит на себя весь свет, отражая его от металлической гравировки.
Андрияненко медленно встает с кресла, нехотя направляется к выходу из кабинета; Ира следует за ней шаг в шаг, прижимая к груди ежедневник.
Операционный блок почти пуст: все плановые операции начинаются в девять, а внеплановые уже закончились — во время пересменки, с семи до восьми, здесь редко кто бывает.
Андрияненко толкает от себя двери «девятки», щелкает выключателем. Секунда — и комната тонет в ледяном свете.
— Стерилизовали?
— Нет, — качает головой Ира. — Завтра в шесть на пару часов поставим.
— Поставь сама, как придешь. Убедись, что все готово.
Ира кивает.
Нейрохирург придирчиво оглядывает помещение, пробегается кончиками пальцев по автоклаву — большому железному ящику с ручками-рычагами и дисплеем; открывает дверцу, закидывает туда первый попавшийся под руку инструмент — простенький зажим для перчаток — и выставляет время.
Автоклав гудит, мигая синим светом; вспыхивает таймер, отсчитывая полчаса. Ира становится рядом, не сводит глаз с аппарата — такого большого и идеально нового, без единой царапинки, она еще не видела.
— Едва слышно, — с улыбкой говорит она. — Я боялась без вас прове…
Андрияненко целует ее так внезапно, что Ира не успевает набрать в легкие воздух, поэтому первые несколько секунд не может дышать в самом прямом смысле.
Лиза кладет руку на затылок, притягивает к себе, вжимается в губы, распахивает их своим языком, выбивает «Молескин» из рук.
В животе что-то ухает вниз, разрывается. Непривычное, новое чувство.
Она отдаст все, лишь бы Лиза не оттолкнула. Лишь бы сделала этот поцелуй настоящим.
От отчаяния Ира прижимается так сильно, что губы начинают ныть.
Становится невыносимо жарко, будто это они, а не зажимы, горят внутри автоклава; халаты мешаются, становятся лишними, скидываются вниз, остаются лежать у ног; и губы целуют тонкую шею, впиваются в вену, задевают шнурок с медальоном, оставляют влажные следы где-то в ключицах.
Ира стонет — тонко и жалобно, сразу же пугается сама себя, возвращается наверх, снова и снова целуя губы, задевает бедром стол, рассыпая лежащие на нем инструменты, и в металлическом звоне слышит смешок Андрияненко.
Растрепанной. Распахнутой. Заведенной.
Ира так хочет еще, что превращается в одно сплошное «пожалуйстапожалуйстапожалуйста». Комната плывет перед глазами, голова кружится, а кончики пальцев горят огнем в тех местах, где касаются Андрияненко. Она набирается смелости — или ее крыша съезжает окончательно — расстегивает две верхних пуговички на алой блузке, ладонью обнимает за шею, притягивает к себе ближе, чтобы даже не дышать толком, чтобы кислорода вообще не осталось, чтобы одно дыхание на двоих — вечное горькое небо и холодный сладкий кофе.
Это какое-то безумие — на кончиках ресниц сияют звезды.
Пальцы Андрияненко пробегаются по позвоночнику Иры, приносят ощущение кубиков льда на костях.
Невыносимо.
Андрияненко улыбается сквозь поцелуи, и в легких Иры от этого прорастают цветы.
Она снова целует ее.
И вкус табака во рту.
— Хм.
Андрияненко отталкивает Иру от себя, больно ударив ладонью в грудь, рывком поднимает с пола халат и только тогда переводит взгляд.
Чарли стоит в метре от нее, сжимая в руках папки, и смотрит странным взглядом.
Все еще прижимающая свою ладонь к месту удара Ира отлично знает, что в нем.
Разочарование.
— Просила папки о твоих обезьянках.
Андрияненко берет себя в руки быстро: переводит дыхание, выжидает секунду, собираясь с мыслями, проводит ладонью по взъерошенным волосам.
Как же так, думает Ира, как она могла забыть закрыть дверь операционной, как она могла не услышать, как он открывал дверь, не заметить, что все это время стоял за спиной и пялился на них с брезгливо-разочарованным выражением лица.
Как же так.
Как же так.
— Как ты меня нашел?
Она забирает у него папки, почти вырывает из рук, одергивает рукава блузки. Ира замечает, что рука у Андрияненко больше не в повязке, а швы удалены — вместо них на ладони красная нить, остаток шрама; на автомате подмечает: скоро заживет совсем, и следа не останется, лазерный скальпель — не колото-ножевое.
Будет как новенькая.
Как она и обещала.
— Это было не трудно.
Андрияненко вскидывает бровь.
— Ты ужасен.
У Чарли белоснежный халат до пола, новый, не такой, как раньше; черные строгие джинсы, до блеска начищенные туфли и такая же рубашка, как у Лизы, — цвета венозной крови, играющая всеми оттенками красного.
Они в них словно близнецы.
Это сравнение почему-то пугает Иру. Она, сжавшаяся, испуганная, но твердо стоящая на ногах, понимает, что боится младшего Андрияненко.
Потому что в его улыбке, которая не сходит с лица, есть что-то безумное. Ненормальное.
Раньше она этого не замечала, слепо веря каждому сказанному слову, но теперь, присмотревшись, она видит это: крепкое, выдержанное сумасшествие.
Такое бывает у пациентов.
Не у врачей.
— К чему такая спешка?
— Это тебя не касается, — отрезает Лиза. — Увидимся.
Она направляется к выходу. Каблуки стучат в такт секундной стрелке, полы приталенного халата разлетаются за спиной, рука скользит в карман, вынимает пачку сигарет, вытаскивает одну, заправляет за ухо.
— Доктор Андрияненко. — Чарли усмехается ей в спину. — Пуговички застегните.
— Иди на хер.
Даже не поворачивается.
* * *
Андрияненко стоит у входа в больницу: бессменные наушники в ушах, прямые строгие брюки, алая блузка с закатанными по локти рукавами и смешные резиновые тапки.
Странная, худая, невысокая, цепкие пальцы по-мужски сжимают сигарету, глаза закрыты, нога отбивает такт.
В облаке дыма, долго не рассеивающемся, Лиза кажется размытой.
Абстрактной.
Неземной.
Ира наблюдает исподтишка, не понимая, почему нейрохирург не уходит: конец смены, все давно уже разошлись, она сама стоит в пальто и шарфе, а Андрияненко не собирается двигаться с места — ни рюкзака, ни плаща, только плеер торчит из кармана и телефон светится в руке.
Думает: надо узнать, что с ее пациентами, связаться с тем лучшим из лучших интерном, найти Хармона — кажется, он был в комнате отдыха — взять у него номер. Просто позвонить и спросить, нельзя же все переваливать на Андрияненко и на того студента, ей тоже хочется помочь.
Они так и не поговорили толком за весь рабочий день — обедали порознь, на операциях изредка перебрасывались фразами, а к вечеру Андрияненко вообще подхватила Гилмора под руку и закрылась с ним у себя в кабинете почти на час. Что там было — неизвестно, но хирург вышел оттуда опечаленный и встревоженный; и Ира не стала лезть и спрашивать.
Лиза только заверила ее, что все папки от Чарли она уже отдала интерну: пусть сам разбирается, ему виднее.
Вот Андрияненко удивится, если узнает, что Ира находит на них время.
В животе странное чувство легкости. Будто падает вниз, в яму без дна. Ира смотрит на нее, любуется, сама себе улыбается: без фиолетовой помады Андрияненко кажется беззащитной. Мягкой и ласковой, словно это яркое пятно на губах переворачивает мир с ног на голову.
Обратной стороной.
— Ира? Еще не ушла?
Хармон становится рядом — румяный, высокий, улыбающийся; угощает мармеладом, говорит, что любит клубничный, разворачивает фантик и сует себе в рот сразу две.
— Доктор Хармон, подскажите, кто у вас сейчас интерн? — осторожно спрашивает Ира.
Ординатор, кажется, даже не удивлен такому вопросу:
— Интерн? А, интерн, значит, у меня только Вуд сейчас, да, который Эвис. Вот только он, значит, остальные все ушли на защиты, а ему не надо еще, да, рано ему, он хочет степень, а не просто диплом, умный мальчик. Талантливый.
— С ним можно связаться? Он мне может помочь кое в чем.
— Есть у тебя где записать?
Ира подает ему «Молескин», и Хармон без лишних вопросов черкает в блокноте номер — видимо, помнит наизусть; возвращает обратно.
— Надеюсь, ничего срочного, да, надеюсь, — сам себе кивает доктор. — Ну, пойду я, значит. До завтра, Ира.
Она смотрит на его удаляющуюся фигуру: Хармон обменивается парой слов с все еще стоящей Андрияненко, а затем выходит за ворота.
Ира идет по краю: не сводит глаз с Андрияненко, запоминает каждую черточку, каждую деталь, взгляд ломается на острых скулах, сердце гулко бьется в висках, губы сохнут от дыхания через рот.
Наверное, если станет холодно, то она закутается в память, накроется ей с головой, укроется под теплыми обрывками образов.
Может быть, она даже наберется смелости и пригласит Лизу на ужин завтра вечером, когда та будет идти обратно.
Мимо проносится ураган — растрепанные светлые кудри, черное пальто и шелковый шарф — подбегает к Андрияненко, с минуту спорит на повышенных тонах, а потом хватает за руку и толкает вперед.
Ира видит, как пальцы Чарли впиваются в Лизу, как он причиняет ей боль, злится, шипит сквозь зубы, ведет к выходу со двора. Нейрохирург послушно идет, и пальцы выпускают сигарету, позволяя той упасть на мокрый после дождя асфальт.
Она не смотрит вперед.
Только вниз.
И от этого Ире становится страшно.
* * *
В шесть утра в Роял Лондон Хоспитал жизни больше, чем под вечер: у скорых, медсестер, санитаров и принимающих врачей пересменка, приносящая с собой суету и запах кофе. Ира с трудом обходит ресепшен, бормочет Оливии: «С добрым утром» — и поднимается в блок F.
Основная часть неврологии почти пуста, не считая нескольких незнакомых ей медбратьев и двоих спящих друг на друге интернов, и Ира не торопясь переодевается: хирургический костюм, черные кроксы, предусмотрительно взятый из хирургии халат. Крепит бейджик, захватывает «Молескин» и направляется в операционную.
В «девятой» тихо и спокойно; едва слышно жужжит автономная «Лейка», мерцают индикаторы сухожаров и нового автоклава; пахнет молочной кислотой и чуть-чуть хлоркой. Ира смотрит на график — действительно, ночью санитары обрабатывали все пространство химически; значит, ей остается только включить УФ и задать нужные параметры для вентиляции.
Не заходя в само операционное пространство, — она вернется к нему позже, за полчаса до начала самой операции, — Ира выставляет стерилизацию: от излучения до бактерицидной увиолевой лампы, встроенной в стену; включает вентиляцию, прислушивается: вытяжка начинает фильтровать, удаляя загрязненный воздух и принося новый, очищенный.
Беглый взгляд на комплекты хирургов: халаты, запакованные перчатки, шапочки и маски; галочка в списке на стене, и Ира уже бежит в палату к Робинсу — ставит капельницу, интересуется здоровьем, рассказывает истории, возится с пациентом.
Через полчаса он закрывает глаза, засыпая, и Ира, не отходившая от него ни на шаг, фиксирует все в папку.
Еще через четверть часа Андрияненко собирает всех у себя в кабинете, выдавая последние указания. Выглядит она встревоженно, но держится уверенно, только Гилмора оставляет у себя, плотно закрывая дверь.
Опять.
А потом Андрияненко снова заставляет ее задохнуться, влетев в раздевалку неврологии, чертыхаясь и проклиная мир вокруг себя, на ходу стаскивая футболку.
Втихаря поедающая сэндвич Ира роняет половинку на пол.
— Доктор Андрияненко… Хм… Вам помочь?
— Да, — рявкает Андрияненко. — Этот урод облил меня кофе.
— Доктор Гилмор? — осторожно интересуется медсестра.
— Почему сразу Гилмор? — Андрияненко настолько удивлена этим вопросом, что на секунду перестает злиться. — Мой братец! — Она рывком снимает упаковку с нового хиркостюма. — Я засуну ему…
Она выгибается так сильно, силясь быстрее влезть в форму, что Ира молча пялится.
Рассматривает выпирающие ребра, синее кружево белья, родинку на груди, распахнутые ключицы, еще не сошедшие пятнышки-синяки…
— Ты что, голых женщин никогда не видела? — фыркает Андрияненко, поворачиваясь спиной.
О господи.
— Я тогда в темноте вас не рассмотрела, — ляпает Ира первое, что приходит на ум.
И сразу же заливается краской.
Андрияненко хмыкает, бросает ей свою футболку — черная теплая ткань действительно пахнет молоком и немного горечью, — разворачивается спиной и усмехается.
— Кретин. Он что, думал, у меня всегда с собой комплект шмоток?
— Но зубная щетка…
— Это вещь первой необходимости, — резонно отрезает нейрохирург. — А вот запасная рубашка — нет.
— Но…
— Жду тебя в операционной. — Андрияненко направляется к выходу. — И постирай ее!
— Но это ваша футболка! — возмущенно кричит Ира вслед.
Дверь захлопывается.
Невыносимая женщина!..
* * *
Едва зайдя в операционную, Ира понимает, что что-то не так: все кажется слишком холодным и влажным; воздух будто наполнен дипольными молекулами — это ощущается кожей, жадно раскрывшей поры, локонами волос под медицинской шапочкой, вмиг закрутившимися в тяжелые кольца; дрожащими ресницами и — самое главное — каплями на стекле.
Тяжелыми, наполненными влагой, стекающими по запотевшей перегородке между предоперационным пространством и стерильной комнатой.
Наверное, если бы Ира не научилась хотя бы капельку контролировать свои эмоции, то прижала бы ладони ко рту и по привычке забормотала: «извинитепроститеясейчасвсеисправлю».
Все инструменты непривычно холодные: от ледяной «Лейки» до блестящего, в мелких капельках, «Нейрона», желтыми проводами уходящего в огромную систему настройки сверл.
На вентиляционной решетке почти без единого движения висят пленочные ленты; зато соседний электронный увлажнитель показывает почти восемьдесят процентов.
Андрияненко кривится, почти с отвращением берет в руки инструменты и сразу же кладет обратно; на гладком металле остаются следы от латексных перчаток.
— Что за нахер? — Кемп с шумом втягивает воздух. — Я будто в аквариуме.
Ира в панике бросается к панели: она точно помнит, как три часа назад выставляла стерилизатор на максимум, но регулировку влажности не трогала.
— Доктор Андрияненко, я уверена…
Лиза останавливает ее одним движением руки.
— Помолчи.
— Перенесем, может?.. — с надеждой спрашивает Гилмор.
— Это просто влага, — качает головой Андрияненко. — Включите нам кондиционеры, пусть сушат воздух.
Ира знает: если в комнате слишком влажно, то никакое напыление в перчатках не спасет от жара и утомления рук. Через пару часов работы в такой обстановке пальцы отекут, не позволяя держать оборудование в нужных позициях.
Кемп что-то усердно чиркает в бланке.
— Работаем, — командует Андрияненко, касаясь защитной маски пальцами.
Будто бы та защитит от искусанных губ.
Ира со вздохом занимает свое место справа от Андрияненко, становясь напротив Сары. Дилан качает головой, тихонько переговариваясь с Хармоном.
Происходящее словно мигает предупреждающими транспарантами с красными буквами.
Все привычное кажется слишком странным: от разложенных на хирургическом столике скальпелей (выложены так идеально, что хоть сейчас фотографируй и отправляй на конкурс) до трех десятков крошечных, в пару сантиметров, сверл: штопорных, осьевых и конусных.
Иногда Ире кажется, что если ее разбудят посреди ночи, то она расскажет их все наизусть, начертит схемы и создаст макеты; а еще напишет к каждому краткое описание и рекомендации по использованию.
И пока Андрияненко придирчиво осматривает расчерченный квадрат, — как она и хотела, десять на десять мелкой сеткой, — Ира очень быстро нажимает на педаль, проверяя скорость ответа.
В двух шагах от нее стоит, возвышаясь, капельница с четырьмя пакетами: зеленоватый мекамиламин, прозрачный физраствор и два бордовых прямоугольника, размашисто подписанных рукой Гилмора.
Мирно жужжит откалиброванная «Лейка», зажигаются экраны — по очереди, один за другим, расцветая всеми красками; Сара проверяет длинные тонкие иглы, несколько раз сжимает и разжимает трубку для контраста, что-то бормоча себе под нос.
Рискуя задеть халатом все столы и снести инструменты, Хармон пробирается к стоящему у пациента Гилмору, сует тому обернутую в пленку ручку — хирург расписывается, проклиная анестезиолога на чем свет стоит.
— Давайте побыстрее закончим. — Райли берет в руки скальпель.
На гладко выбритом черепе пациента появляется едва заметный круговой разрез, и сразу же, без промедления, кожа поддевается и отодвигается. Все происходит быстро и без задержек: здесь натянуть, тут подать, там сушить; и Ира едва успевает менять тампоны, промакивая кровь.
С помощью шарикового сверла Гилмор делает пять отверстий, а затем очень осторожно, на низкой мощности, соединяет их линиями.
— Полностью же снимаем? — уточняет Райли.
— Угу, — кивает Андрияненко.
Ира подхватывает щипцами фрагмент черепа, кладет его в кюветку с раствором, возвращается, снова сушит; Андрияненко тянет на себя лазер, запаивает сосуды. Пахнет горелой плотью, распиленной костью и почему-то — горькими травами.
Опухоль видна сразу, Ире даже не нужно смотреть на экраны. Тяжелые, налитые метастазами виноградины вросли в мозг с правой стороны и дали первые ростки — даже на средних тканях видны воспаленные участки.
Райли присвистывает.
— Так, окей. — Андрияненко берет поданный Ирой лазерный скальпель. — Я начинаю сверху, забираю все, что вижу, потом вырезаем то, что возможно. Что невозможно — выжигаем, как на инквизиции. Готовьте дренажи и диксоний, три кубика.
Ира вводит препарат в трубку, ведущую к капельнице, возвращается на место; Андрияненко, вглядываясь в объектив «Лейки», зажимом цепляет участок и резко, одним движением, отсекает опухоль. Стоящий слева от нее Гилмор буквально высверливает метастазы — похожие на проросшие ростки, они скукоживаются под воздействием высоких температур.
Операционная площадь огромна — Ира впервые видит такое, чтобы сносили почти треть черепной коробки. Экраны не вмещают в себя все поле, поэтому изображение от «Лейки» передается к двум мониторам: на одном Лиза с лазерным скальпелем и самой Ирой, постоянно держащей дренаж под крутым углом; на втором Райли с электродом, прижигающим каждый участок.
Когда основная часть удалена и Ира видит пораженный мозг, Андрияненко командует будить.
Все дальнейшее сливается для медсестры в сплошную последовательность действий: задать вопрос, порасспрашивать, вдыхать запах жженой плоти, слышать звук сверла, а потом — мягкий звук шлифовки.
Андрияненко работает молча, изредка переговариваясь с Гилмором, но ни слова не говоря Ира, и медсестра понимает: наверное, сейчас тот самый переломный момент, который показывает их уровень доверия.
И она оправдывает его — пусть неуверенно, волнуясь, но ничем себя не выдавая, подает инструменты, помогает с гемостазом — кровь шипит и бурлит, когда Андрияненко накладывает саморассасывающиеся пластины, закрывая глубокие раны без единого следа опухолей. С другой стороны «Лейки» Гилмор с Сарой делают то же самое — и руки хирургов иногда переплетаются, касаясь кончиками пальцев друг друга.
Ира видит в этом что-то волнующее.
Где-то под самый конец операции, когда твердую мозговую оболочку уже зашили, но пластину на место еще не поставили, у Иры освобождается пара минут — просто потому, что сушить оказалось нечего.
Тогда, раскладывая инструменты на столике, Ира всматривается в лицо нейрохирурга: нахмуренные брови, чуть прищуренный взгляд, в серых глазах застывший талый лед; Лиза работает медленно, но уверенно, словно повинуясь внутреннему ритму.
Так, будто родилась со скальпелем в руках.
Интересно, думает медсестра, подавая спиленную часть кости, почему именно нейрохирургия, почему именно в эту область, не кардио, не онко, почему именно мозг?..
И почему Чарли тоже отправился по стопам сестры? Кто из них был ведущим, а кто — ведомым?
Кто-то же должен был положить этому начало.
Из восьми экранов шесть начинают гаснуть — изображение постепенно размывается, тускнеет, а потом и вовсе пропадает; Ира забирает оборудование, отсоединяет сверла, бросает их в контейнер; Лиза накладывает последний шов, отрезает нить; Гилмор стягивает перчатки и маску.
— Мы закончили, — объявляет Андрияненко. — Лазутчикова, задержитесь. Поможете мне.
У нее хватает ума не спрашивать зачем.
В конце концов, Андрияненко же не останется здесь все убирать?..
Сара и еще двое санитаров, всю операцию мирно сидевших на стульях в углу, забирают Робинсона в реанимацию — по прогнозам восстановительный период займет в лучшем случае чуть больше двух недель.
Кемп заполняет бесконечные бумаги, передает их Хармону, затем Гилмору, и уже потом они отправляются в стопку, откуда Ира, закончившая все дела в операционной, понесет их на стол к Лизе.
Последнее слово и окончательный вердикт — успешный или неуспешный исход — остается за ней.
Ира осторожно раскладывает инструменты по огромному, в человеческий рост, металлическому шкафу, в каждом ящике которого специальный раствор. Через какое-то время вернувшиеся санитары отправят их на стерилизацию; а пока она существенно облегчает им работу.
В предоперационном пространстве вовсю обсуждают прошедшую операцию — смех, гул и громкий голос Дилана доносится до медсестры даже сквозь плотно закрытую дверь.
Андрияненко стоит неподвижно, смотря в одну точку — на единственный работающий экран с последним, зафиксированным, кадром операции: вот ее зажим захватывает крупный участок опухоли и скальпель вот-вот отсечет ее.
— Доктор Андрияненко? — окликает ее Ира. — Чем я могу вам помочь?
Хлопает входная дверь.
Они остаются одни.
Ира достает огромные ножницы и разрезает пленки — на «Лейке», наркозном аппарате и на всем остальном, что было ей обмотано.
— Что я тебя просила сделать утром? — Андрияненко наконец отмирает.
— Если вы о влажности, то я проверила все двадцать раз, — отвечает Ира. — Я уверена в своих действиях.
Лиза снимает перчатки.
Пальцы, опухшие, покрасневшие, с трудом ее слушаются — нейрохирург демонстративно разгибает и сгибает их, пытаясь справиться с дрожью.
— Но…
Ира была уверена: все было нормально. Не хорошо. Не плохо. Нормально. Приемлемо. Потому что ни один человек, стоящий так близко, как медсестра, не заметил бы трясущихся рук или неверных движений.
— Без комментариев. — Андрияненко бросает перчатки в контейнер. — Не знаю, Лазутчикова, где ты витаешь, но можно уже запомнить, что мы тут не коробки собираем.
Ира подходит ближе.
— Как вы…
— Сама не знаю. — Лиза грустно усмехается. — Наверное, на адреналине. А может, по привычке.
— Слушайте. — Ира протягивает к ней руку, но Андрияненко делает шаг назад. — Давайте я приготовлю вам ванночку. Давайте я намажу кремом.
Андрияненко сейчас ее пошлет куда подальше.
Конечно, что она еще может сделать.
Ира ведь опять накосячила. Опять облажалась, выставила себя идиоткой последней — да кто ей вообще поверит, что она перепроверила все сто тысяч раз? Она уже и сама себе не верит — экран настолько маленький, что рука могла соскользнуть.
Одно движение — и все запорото.
В очередной раз.
— Они все равно красивые, — вырывается у Иры.
— Кто?.. — Андрияненко непонимающе смотрит на нее.
— Ваши руки. Все равно красивые.
Мама когда-то говорила ей, что цветы зимой замерзают даже на самых теплых балконах. Кутай их в пледы, накрывай пленкой, ставь грелки — все равно проиграют холоду, сдадутся и опадут, оставив после себя голые стебли.
Андрияненко смотрит на нее — и в ее взгляде не прочесть ни единой эмоции. Спокойно и ровно, словно ей нравится это — притворяться бесчувственной.
Каменной стеной.
Цветком, увядшим на балконе.
Наверное, она хочет накричать на Иру. Может быть, даже дать ей подзатыльник, закатить глаза, развернуться и уйти, бросая через плечо острые слова, которые никому из них не принесут ничего, кроме боли.
Наверное, Андрияненко поступила бы именно так пару недель назад.
Но сейчас она только кивает:
— Пойдем в кабинет.
И добавляет:
— Как насчет обеда?
* * *
Вуд берет трубку с десятого гудка, заспанно спрашивает, откуда номер, злится пару секунд, ругает ее последними словами, сетует на чертовых медсестер, но быстро сменяет гнев на милость, услышав, что Хармон считает его своим лучшим интерном.
— Как и доктор Андрияненко, — масляным голосом добавляет Ира.
— А она почему? — Эвис зевает прямо в микрофон.
— Ну, иначе бы она не отдала тебе тех трех пациентов.
С минуту в трубке висит тишина, а потом Эвис совершенно проснувшимся и ровным голосом переспрашивает:
— Я никогда не работал с Андрияненко. Каких пациентов?