Импульс |Лиза Ира|

6

Ире кажется, что мир, до этого казавшийся серым, словно бы наперекор всем законам начинает еще больше терять краски: после операции проходит несколько дней, и солнце в ее кармане тускнеет.
Она не верит в сказки: каждый раз везти просто не может; ее удача просто вспыхнула и сгорела, как спичка. Может быть, для какой-нибудь Ребекки или Дэйны подобное стало бы обыденностью, просто мелким штрихом в повседневной жизни, но для нее быть частью чего-то — пусть и крошечной команды — стало новым, неизведанным чувством.
И в серости дней, в одинаковости минут, медленности часов Ира возвращается и возвращается к тому ощущению тяжести инструментов в руках, хриплому голосу Андрияненко, шуточкам Дилана и запаху операционной.
Наверное, это становится каким-то толчком: Ира чувствует себя мячиком — больно упав и отскочив от земли, она взлетает вверх. И пусть это чувство длится всего несколько минут, оно становится для нее чем-то большим, чем просто осознанием самой себя.
Вот только сейчас она опять летит вниз, и никто не может сказать, есть ли там земля.
Однажды утром она не успевает заварить себе кофе на работу — а может, специально оставляет дома термокружку — и заходит в «Connors' coffee». Небольшая кофейня на углу Мейплс Плейс и Равен Роу, занимающая крошечное квадратное пространство, состоит из барной стойки и нескольких стульев и наполнена песней про сироп от кашля. Пожилой бариста — сам мистер Коннорс — вовсю подпевает, протирая громоздкую кофемашину.
— Латте, пожалуйста. — Ира кладет четыре фунта на стойку. — С собой.
Большой крафтовый стакан с цветной вязью по пластиковой крышке возникает перед ней через несколько минут; Ира высыпает туда коричневый сахар, кладет корицу и шоколад, а затем вставляет трубочку — такой необычный способ она позаимствовала из какого-то кинофильма. Поначалу, правда, боялась обжечься, но латте редко бывает излишне горячим.
Успокаивающе пахнет кофе и печеньем, и Ира позволяет себе на минутку задержаться у стойки, разглядывая Тернер-стрит в большое окно с приклеенными к нему бумажными самолетиками. Стопка цветных квадратов в свободном доступе лежит на подоконнике, и Ира, не удержавшись, складывает незамысловатую фигурку.
А потом — очень неожиданно для себя — достает ручку и пишет на сгибе: НЕВРОЛОГИЯ. Кусочек скотча — и ярко-оранжевый самолетик находит себе место среди таких же, как он.
Ира сама не знает, зачем это сделала, но мистер Коннорс не говорит ни слова, а только усмехается в седую бороду, а у Лазутчиковой на душе становится чуть легче.
Дверь со скрипом открывается, и два голоса, мужской и женский, заполняют кофейню бешеной энергетикой:
— Что, кофе от R&H больше нам не подходит?
— Ездить надо аккуратнее.
— Да как ты связала вместе эти факторы?!
Все еще смотрящая в окно Ира застывает на месте: она отлично узнает чету Андрияненко. В отражении она видит взъерошенные локоны Чарли и идеально уложенные (хаосом и ветром) светлые волосы нейрохирурга, имени которой так и не узнала.
— Двойной, и побольше кофеина, — озвучивает Андрияненко-без-имени. — А ему…
— Молоко с сиропом! — заканчивает Чарли.
— Без кофе? — осторожно уточняет бариста.
— Полчашечки, — милостиво разрешает психиатр.
Ира опускает взгляд и втягивает голову в плечи, пытаясь слиться с пространством; но беда обходит ее стороной — Андрияненко-которая-женщина быстро забирает свою чашку, что-то говорит вполголоса брату и выходит, осторожно прикрыв за собой дверь. Чарли остается ждать, оперевшись на барную стойку и то и дело сбрасывая бесконечно поступающие на телефон звонки.
А потом…
— Мисс Лазутчикова, я отлично вас понимаю: увидеть мою сестру с утра — не самая лучшая примета, но я думал, вы в них не верите.
— В кого? — Ира поворачивается, краснея до кончиков ушей.
— В приметы, — терпеливо повторяет Чарли.
Он совсем не похож на врача, в который раз думает Ира, оглядывая его: короткая парка, рюкзак, потертые кеды. В темных глазах отражается свет от лампочек, развешанных по потолку, словно гирлянды. Чарли щедро посыпает свой кофе корицей, добавляет сахара, перемешивает тонкой деревянной ложечкой. Он даже не смотрит на Иру, но она словно чувствует на себе его пристальный, постоянно изучающий взгляд.
— Простите.
Чарли отмахивается:
— Не берите в голову. Успели загадать желание?
— Что?
Ну почему, почему именно в его присутствии она умудряется чувствовать себя так глупо?
— Вам бы кофе покрепче, — смеется Андрияненко. — Оригами. — Он показывает на бумажные самолетики. — Там пишут желания и клеят их на стекло. Как только сбывается — снимают самолетик. Не знали?
Ира качает головой.
— Я здесь первый раз. Как-то… само написалось, — честно отвечает она. — Думаете, это глупо?
— Нет. — Чарли качает головой. — Это здорово. То, что вы верите в подобное. Нам всем иногда необходима капелька волшебства. — Он закрывает свой стакан крышкой и направляется к выходу. — Хорошего дня, мисс Лазутчикова.
Дверь захлопывается.
Ира ругает себя: надо было что-то ответить, может, быть более вежливой, поздороваться, например. Но времени на самокопание у нее нет — она хватает свой кофе и пулей вылетает из кофейни: до начала ее рабочего дня остаются считаные минуты.
Зато теперь она знает, какой кофе предпочитают в семействе Андрияненко.
* * *
— Лазутчикова, живо сюда!
Мелисса, только что отчитывавшая Ребекку, переключается на Иру. Выглядит она грозно: в руке у старшей медсестры очередная гора папок — бумажные, скрепленные тяжелыми скобами, они балансируют на сгибе ее локтя.
— Не переодевайся!
Ира судорожно перебирает в голове все свои косяки — уволить могут за что угодно, так же как и повысить. Забытые бинты, невыброшенный мусор, да даже пятно на халате — в Роял Хоспитал с этим слишком строго.
Надо было все-таки поздороваться с Андрияненко.
Пока Ребекка снимает верхний слой макияжа, а Дэйна поправляет высокие чулки, Мелисса становится напротив Иры и протягивает ей лист в прозрачном файле.
— Только что получила, — сообщает она. — Андрияненко очень просил перевести тебя в неврологию, у них там кто-то так и не вышел после болезни. Так что забирай триста тринадцатую и не забудь оформиться. — Ворчит: — Вот так вот приходишь на работу, а у тебя человек из штата ушел. Кто за тебя работать будет, спрашивается?
— Что?..
БУХ!
Это мячик, со скоростью света падавший вниз, оттолкнулся от земли и рикошетом полетел обратно в небеса.
У Иры подкашиваются ноги.
Чарли. Почему Чарли? Они виделись-то всего пару раз, даже толком не общались; куда реальнее было бы получить запрос на перевод от Хармона или Хиггинса, хотя и те, наверное, даже имени ее не знают. Но Чарли?
Чарли Андрияненко!
Который очень просил перевести.
Перевести!
Ира чувствует, как что-то жжет в груди.
Уж она-то знает, как это томительно — ждать, пока заметят, заберут под крыло опытные врачи, дадут настоящую работу, направят и заставят учиться. Дэйна завоевывает Пауэлла, Ребекка увивается вокруг доктора Кэмпбелл — начальницы приемного отделения, Сара выбилась в помощницы педиатра и теперь носит тому кофе и ведет ежедневники.
Это все такое земное, такое прозрачное, но все же это счастье, пусть оно и простое донельзя, до чертиков глупое. Не заниматься бесконечной беготней из отделения в отделение, не быть на побегушках у всех и сразу, а иметь свои палаты и пациентов, которые будут знать в лицо; быть полезной, нужной.
А потом Ира понимает, что это конец.
Потому что если тебя заметили — значит, ты больше не невидимка.
И она не знает, так ли это ей нужно; потому что, когда с тебя снимают морок невидимости, всю эту отражающую свет фольгу, ты становишься кем-то другим. Не собой.
Наверное, сомнение написано на ее лице. Оттого Мелисса кладет руку ей на плечо и добавляет чуть мягче, чем обычно:
— Ты молодец, Лазутчикова.
Чарли.
Чарли Андрияненко.
Ребекка в ярости зашвыривает помаду в шкафчик.
* * *
Ира сжимает в руках стаканчик с остывшим кофе, кое-как запихивает свои вещи из шкафчика в большой бумажный пакет, подхватывает кроксы и выходит, не прощаясь.
Она знает: это, конечно, не новый мир, не сказочное превращение из нищенки в принцессу, но это хоть какой-то шаг. Может быть, этот стеклянный коридор ведет ее в новую жизнь.
Горящая неоновым светом вывеска БЛОК F, пара небольших лесенок, знакомая лофтовая отделка, двери цвета слоновой кости. Из приемной Дональда Рэя доносится тонкий женский голос: столик на четверых, знаю, что пятница, но это для профессора Рэя, понимаете? Отлично.
Ира чуть жмурится: столик на двоих на воскресенье, самый лучший; но это же для мисс Лазутчиковой, вы ведь меня понимаете? Договорились.
Личный секретарь в ее голове жеманно добавляет: только не говорите с ней о работе, она этого не любит.Все мечты быстро разбиваются о реальность: кроме комнаты отдыха, толком ничего не меняется, и если это и был жизненный лифт, то только горизонтальный — ее обязанности остаются почти такими же, только менее хаотичными. Может быть, она получит пару сотен фунтов к зарплате; может быть, познакомится с новыми людьми.
Ей везет — дверь приоткрыта, словно бы ее специально не заперли, и необходимость искать кого-то, у кого есть пропуск, отпадает. На диване все так же дрыхнет доктор Хармон — кажется, за прошедшую неделю он ни разу не менял одежду, не причесывался и не спал. Ира откашливается: у нее нет ни ключа от нового шкафчика, ни его номера, и ей срочно требуется помощь.
Хармон подскакивает мгновенно: секунда — и он уже на ногах, смотрит на нее сквозь неповторимые крошечные очки. В его глазах читаются вопросы. Много вопросов.
— Здравствуйте. — Ира решает, что неплохо было бы начать с азов вежливости. — Меня сюда перевели из санотделения. — Она протягивает бумагу. — Я теперь буду здесь.
— Оставь себе, — отмахивается Джеймс. — Кому вообще нужны бумажки, ими же не вылечишь, ха-ха, не вылечишь ведь, да?
Ира, успевшая подзабыть его манеру разговаривать, осторожно кивает.
— Вот и я говорю… Значит, Лазутчикова, от Мел, ну, здорово, Лазутчикова, поздравляю, в люди выбилась, ха-ха, слышала, да? В люди. Да тут за людей никто никого не считает, ха-ха, мы все волы, вспахивающие поля.
Он исчезает за дверью в раздевалку, и Ире ничего не остается, кроме как последовать за ним.
Вдоль стен тянется ряд очень широких шкафчиков с деревянными дверьми. Несмотря на ненадежность конструкции (такую ударь — и шкаф рухнет вместе с дверью), выглядит это стильно — кирпично-белые стены и темно-каштановая, почти черная, мебель. Вместо скамеек длинный, сложенный из сидений со спинками диван. Еще одна дверь в конце комнаты ведет к душевым.
Разделений на женскую и мужскую половину здесь нет; на ее вопрос, как переодеваться, Хармон как-то странно улыбается, нервно дергает плечами и скороговоркой произносит:
— Значит, тут в форму влезаешь, там моешься, если надо. Вот тебе ключ, ты его береги — он открывает все двери, как у Алисы прям, ха-ха, отлично. — Он достает ключ из свободного шкафчика и протягивает ей. — Дверь всегда закрывай, значит, порядок держи, мы тут любим порядок. Кухня для всего отделения, а эти комнаты — только для младших, поняла? Так что тут даже Рэй может себе яичницу на завтрак жарить, ха-ха, яичницу, здесь, у нас. И душ принять могут, если в оперблок лень идти, там у них свой есть, вот лентяи… Значит, давай сюда бейдж, я тебе сделаю пропуск, ты его не теряй, он не восстанавливается у младших. Поняла?
Ира судорожно кивает.
— А у меня много коллег?
— Двадцать? Может, двадцать пять. Не считал, — бурчит Хармон. — Здесь только младшие: медсестры и помощники, у лаборантов и интернов своя комната в другом корпусе, да, идти минут десять до нее. А сейчас, наверное, уже можно и поработать…
Он забирает у нее старый бейджик, что-то бубнит себе под нос, поправляет очки и выходит. Ира видит его мятый после сна белый халат и невольно задумывается об истории Хармона: как-то же он стал вот таким?
И пристыживается: их с детства учат равенству, а она бесстыдно выделяет кого-то.
Закидывает вещи, переодевается, залпом выпивает холодный кофе, улыбается в пустоту. В раздевалке тепло и тихо, даже вода не шумит по трубам. Верхние узкие окна плотно закрыты, нижние — зашторены светлыми занавесками; и весь этот свет действует на нее умиротворяюще.
Триста тринадцатый, значит.
* * *
Ира ожидает кого угодно: парализованных стариков, подростков с серьезными опухолями, беременных женщин с повышенной нервозностью, мужчин с высокой степенью деменции, но никак не этого.
И если Чарли Андрияненко пошутил и сейчас — то его шутка не удалась.
Потому что в палате на трех человек лежат три пациента: глухой юноша, слепая девушка и нечто с плотно забинтованной головой, привезенное меньше получаса назад. Ира не может определить ни возраст, ни пол, ни даже заболевание: бинты начинаются от макушки и заканчиваются где-то в районе шеи, полностью закрывая глаза и рот, оставляя только прорезь для носа.
Три карты — две полностью заполненные и одна совершенно пустая — торчат в специальном отсеке при входе в палату; и Ира ругает себя за то, что не догадалась спросить Хармона, что ей сейчас делать.
Она начинает с простого: узнать самочувствие, просмотреть файлы, записать показатели и достать из конверта бланки уколов и процедур. Несмотря на неразговорчивость обоих пациентов — Джона и Джейн — Ира подсознательно чувствует, что они рады ей; оттого и развлекает девушку дурацкими рассказами, а Джону умудряется добыть целую стопку кроссвордов и карандаш. К забинтованному пациенту она не приближается: без указаний доктора Хиггинса она может натворить ненужных дел, да и сама Ира понятия не имеет, что со всем этим делать. Поэтому она вносит цифры в пустую карту и с чистой совестью кладет ее обратно в держатель.
Хиггинс приходит к десяти, долго возится с еще одним безымянным пациентом, тщательно осматривает каждый сантиметр кожи, а потом велит Ире везти его в процедурную.
— Что мы будем делать? — тихо спрашивает Ира.
— Надо снять бинты, — говорит Хиггинс. — Я только что видел Райли у Андрияненко, так что приведи его и заставь работать. Ну а мы пока подготовимся и поедем в седьмую, она, кажется, была свободна.
С помощью доктора Ира осторожно перемещает пациента с кровати на кресло-каталку и быстро выходит из палаты.
Хиггинс не ошибается: из-за приоткрытой двери кабинета Андрияненко доносятся голоса, среди которых легко узнаются бас Гилмора и смех самого нейрохирурга. Ира переминается с ноги на ногу, набирает побольше воздуха в грудь и стучит.
— …на курице практиковались, помнишь, Лиза? Лысая такая, щуплая.
— Как твоя жена?
— Бывшая жена… Войдите!
Ира ошибается: в кабинете трое. Андрияненко полулежит в своем огромном кресле, закинув ноги в узких джинсах на подлокотник; напротив нее стоит Гилмор — белый халат небрежно наброшен на одно плечо, пачка сигарет бесстыдно выглядывает из кармана; на диване в позе лотоса сидит Чарли — еще даже не переодевшийся в форму, разве что бейджик покачивается на груди.
Андрияненко-женщина наставляет на Иру острие ручки и громко заявляет:
— Чего бы ты ни хотела, я не сдвинусь с места.
— Я не к вам, э-э-э… доктор Андрияненко.
— Вот и славненько. — Нейрохирург опускает ручку и выпрямляется. — Надо что?
— Доктор Гилмор, — Ира сама не знает, откуда у нее столько смелости, — доктор Хиггинс просит вас подойти в седьмую процедурную. Надо снять бинты с одного пациента. Или с одной. Я пока еще не уверена.
— Это не третья обезьянка? — перебивает ее Чарли. — Которая немая, — объясняет он, поймав непонимающие взгляды.
— Что за манеры! — Гилмор накидывает белый халат. — Как ты узнал про нее?
— Хиггинс вызвал меня с утра пораньше проводить психическое обследование. — Чарли потягивается. — Я ему и сказал, что там без вариантов. Как я разговорю немую? — разводит руками психиатр.
— Да с чего ты взял, — Андрияненко-которая-нейрохирург кладет локти на стол и опускает голову на руки, — что она немая? У нее что, языка нет?
— Так точно, сестрица, — кивает Чарли. — Кровавое месиво во рту — и в голове заодно. Видимо, в какой-то момент что-то пошло не так, и ей просто обрезали кусок языка.
— Господи, — вырывается у Иры.
Все трое, как один, переводят на нее взгляды.
— Мисс Лазутчикова, вы что, все еще здесь?
Конечно же, думает Ира. Доктор Андрияненко ненавидит медсестер.
— Я подожду…
— Слушай, Чарли, — Гилмор пропускает реплику Андрияненко мимо ушей, — а давай-ка с нами. Мало ли что может случиться…
— Не. — Андрияненко лениво поднимается с дивана. — У меня через полчаса любительница клеить на себя пластыри, мне надо идти. Я не уверен, что хочу ее злить, — шепчет он на ухо Гилмору. — Она в шесть раз больше меня.
— Может, она просто не очень аккуратна? — весело спрашивает хирург.
— Если бы, — вздыхает Чарли. — Они для похудения. Между прочим, — он юркает за дверь, — мисс Лазутчикова отлично справляется с ролью личного психотерапевта!
Гилмор только улыбается и качает головой, глядя ему вслед, а потом собирается с мыслями и смотрит на Иру:
— Пойдемте, Лазутчикова. Нас ждут великие дела.
Ира вздыхает: быть личным психиатром ей хочется меньше всего.