Импульс |Лиза Ира|

25

ну за что мне она? я кладу её на диван,
я вливаю в неё всю нежность, что мне дана,
всю жестокость, что мне дана, и, срываясь с губ,
всё же падает «я люблю».
обнимаю её и теперь, к своему стыду,
понимаю, что пропаду.
И вся эта музыка у Иры в наушниках, все эти ноты до единой направлены только к одному человеку.
И бедняга Том бы уже сорвал голос, в сотый раз выводя одно и то же — все равно в тебя влюбляюсь, и ведь все равно в тебя влюбляюсь, и все равно я в тебя влюбляюсь, когда бегу.
Она тоже бежит — с работы и на работу, по больнице, отделениям и палатам, носится как угорелая, как сумасшедшая, психопатка какая-то, и внутри все так солнечно и тепло, горит, не гаснет, греет лучше утреннего кофе, бодрит сильнее адреналина.
Потому что впервые за всю ее жизнь, за двадцать с хвостиком лет, ее ждут.
Закутанная в домашний плед, попивающая кофе с лимоном и молоком, поджавшая под себя ноги на своем любимом кресле, без конца строчащая СМС-ки, лохматая и такая светлая, Лиза радуется четвертому по счету выходному.
Это значит, что Ира четырежды уходила от нее на работу и четырежды возвращалась, принося крафтовые пакеты с едой, свежее молоко и запах больницы. Не тот, в котором Лиза работает, нет, другой, особенный, свой — чистой одежды, нашатыря, хлорки и чего-то неуловимого.
Солнца.
А еще она приносит суету, эти вечные «а можно?», «ну пожалуйста», «ты же не против, если»; и превращает ее кристально-чистую ванную в адовую смесь корицы и яблока, когда решает взбить пену.
Ира кричит и поет, смеется, складывает оригами из салфеток — от корабликов до птиц — готовит завтраки, обеды и ужины, регулярно обмазывает Лизу с ног до головы ментоловой мазью, запрещает много курить, придирчиво осматривает каждый синяк и ссадину и ничего не спрашивает.
Ничего.
Словно и так все знает.
На самом деле она просто боится.
Боится задать вопрос, разрушить атмосферу, разрезать воздух; она так счастлива, что готова все стерпеть, лишь бы подольше побыть рядом с Андрияненко.
Потому что за эти четыре дня она ни разу не появилась дома.
Просто исчезла из своей маленькой квартирки на Трити-стрит, растворилась, оставив только серебряные пылинки, остановила время там и запустила вновь здесь.
И все футболки Андрияненко — до неприличия тесные в груди, до ужаса длинные — разом становятся домашними; и старый, с выцветшими клавишами ноутбук Иры, все эти дни лежавший в ее рюкзаке, вдруг становится самой важной вещью на земле: на жестком диске хранится больше сотни фильмов, которые они смотрят каждый вечер.
Никто не тревожит. Никто не появляется на пороге, не обрывает телефон. Словно они обе ушли в оффлайн. Поставили «не беспокоить» и «без звука» для всего мира.
Вот только тайны, когда-то казавшиеся слишком неважными, вдруг всплывают на поверхность, становятся слишком громоздкими, чтобы уместить их под сердцем.
Секрет номер один: Чарли Андрияненко выходит на работу следующим вечером, но избегает Иру так умело, что медсестра только и успевает, что замечать цветные всполохи его кардигана и стучаться в закрытую дверь, вызывая недовольство секретарши. Почему он так себя ведет?
Секрет номер два: куда делись три пациента — слепой, глухой и немой? И, самое главное, как это узнать, если база есть только у Оливии и у лечащих врачей, но никак не у интернов, ординаторов и медсестер?
Секрет номер три: Хармон резко меняет свое отношение к Ире, обходит ее стороной, на все вопросы отвечает уклончиво, заваливает работой, ведет себя более чем просто странно?..
И секрет номер четыре: Андрияненко, вроде бы подпустившая ее к себе, все еще слишком холодная и отстраненная, когда дело доходит до работы. Словно перейдя одну границу, Ира отказалась от второй. Что творится в голове у нейрохирурга?
Андрияненко дали неделю — за свой счет, разумеется; и Ира настроена взять от этой недели все, что можно.
Но Бог наверху смеется над ней, хохочет, надрывая живот, и посыпает пеплом.
В среду вечером Иру вызывают к Моссу.
Она плотнее запахивает халат, одергивает под ним свитер, проводит ладонями по волосам, убеждаясь, что из пучка ничего не выбилось, выравнивает бейджик на нагрудном кармане и делает глубокий вдох, толкая дверь.
Красно-белый кабинет сияет глянцевой чистотой, и на ум невольно приходит сравнение с домом Андрияненко. Все слишком чистое, слишком образцовое, слишком блестящее и холодное. Хотя красный не умеет быть холодным; красный — это огонь, языки пламени, искра.
Но здесь все иначе.
Они не разговаривали с той ночи на дне рождения у Марка. С тех самых пор, когда он назвал ее пустым местом. Мешающим фактором. Глупым последствием.
Но все изменилось.
Эндрю словно сошел с обложки Forbes, где рекламировал очередной модный деловой костюм: черный пиджак, белоснежная рубашка, брюки со стрелками. Слишком идеальный. Слишком резкий. Броскими штрихами обозначены часы на запястье, золотой зажим для галстука, белоснежная отделка нагрудного кармана.
И, конечно, халат, небрежно висящий на спинке стула. Наверное, один его рукав стоит больше, чем квартира Иры в год, но ее почему-то это не волнует. Халат как халат.
Он не делает никого лучше или хуже.
— Присаживайтесь.
На черной оправе очков поблескивает эмблема Hugo Boss, и Ире хочется закатить глаза.
А еще дороже он может выглядеть?
Бросает взгляд на часы.
Rolex. Ну конечно.
Может.
— Разве вы не должны быть в операционной? — Эндрю чуть покачивается в кресле.
И как она раньше не замечала?.. У них с Лизой одинаковые глаза — холодные, метельные, снежные; колкий взгляд, цепляющий детали, анализирующий, передающий информацию мгновенно; даже усмешка — вечная усмешка, словно весь мир встал перед ними на колени, — одинаковая.
Как сиамские близнецы.
Даже сидят одинаково — руки в треугольник, смотрят прямо, моргают редко, чуть наклоняют голову, распахивают губы. Ждут ответа. Такого, который они хотят услышать.
— Перенесли на завтра, — коротко отвечает Ира.
Она не боится его. Нет. Не сейчас. Сейчас он ей ничего не сделает — чувствует, понимает. Ему не за что ее увольнять. Ему не к чему придраться. Они почти ни разу не пересеклись с той вечеринки. Не сказали друг другу ни слова.
Она просто… устала. От него и его пафоса, его ауры, энергетики, да черт бы побрал все эти названия; она просто задолбалась каждый раз его шугаться, обходить стороной, не смотреть в глаза. От страха тоже устаешь, нельзя вечно бояться.
Стадию смирения она переросла, значит, на очереди равнодушие.
Взрослость.
Ира не знает, чувствует ли это Мосс, но, во всяком случае, он только кивает.
Ах да. Она и забыла его поздравить.
Новый глава отделения неврологии. Скоро соседний кабинет украсится золотой табличкой с его именем, а девочка-секретарша вернется на свое рабочее место.
Никто и не сомневался, что мистер Робинсон из NHS пойдет на поправку. Они справились на ура, получили свои мысленные десятки и премии, но остались в стороне — все лавры, похвалы и поздравления принимал уже Мосс.
И вот это вот «С повышением!» терзало Лизу всю вчерашнюю ночь. Молча перекручивало и переворачивало, давя несправедливостью. И в конце концов Ира услышала то единственное, чего так боялась:
— Рэй хотел не этого.
Признание поражения. Белый флаг.
— Мисс Лазутчикова, вы меня слушаете?
Черт.
О чем он говорил?..
— Простите, я задумалась.
— Конец рабочего дня. — Улыбка, похожая на оскал. — Я спрашивал, как там наша доктор Андрияненко?
Наша.
— Поправляется.
— Будем надеяться. — Эндрю подает ей белоснежный конверт со стола. — Я слышал, вы у нее сейчас кто-то вроде секретарши? Взгляните.
Ира улыбается в ответ так искренне, как только может.
Homo homini lupus est.
Человек человеку волк.
Раскрывает шуршащий конверт, вытаскивает бумагу: кремовый фон, витиеватые тисненые буквы, гербовая печать внизу — лев и единорог; рядом — поменьше, золотой амфитеатр в рамке.
Приглашение, читает она.
«Оттава, верно? Трансатлантика».
Текст приглашения на французском, но смысл понятен сразу: внизу, в свободных строках, размашистым угловатым почерком Мосса выписаны их фамилии.
Всех шестерых.
Бумага жжет пальцы. Андрияненко будет недовольна, очень недовольна; она будет просто в ярости. Им за это не заплатят, вычтут часы клиники, поставят в приоритет, а потом будут швырять по дежурствам и отработкам.
— Разве не бригада доктора Нила должны была поехать? — спрашивает Ира.
Факультет нейронауки.
Консилиумы.
Конференции.
Торжественное закрытие.
Праздничный банкет.
— Я решил, что вы заслужили этого больше. Робинсон отзывался о вас слишком хорошо, чтобы оставить это незамеченным.
Она не понимает, что ей сейчас делать. Смотрит на даты: до отлета меньше двух дней, до прилета обратно — почти неделя.
Еще одна неделя с Андрияненко?..
— Вы так смотрите, мисс Лазутчикова, словно видите все это в первый раз. — Мосс усмехается. — Вы разве не были на собрании несколько недель назад?
Несколько недель назад она еще тут не работала.
— Ваши билеты. — Он протягивает ей черную тонкую папку. — И ваучеры для отеля. Доктор Ясмин в этом году постарался на славу — вас заселят в Фэйрмонт. Лучшие виды на центр города, между прочим.
Что-то не так. Лазутчикова чувствует, слышит этот волчий вой, который так до сих пор и не научилась расшифровывать.
Мосс выглядит слишком довольным. Нет, не довольным — удовлетворенным. Словно совершил самую большую подлость в своей жизни, которая удалась.
— А что насчет отработки? Что будет с часами? — Ира хмурится.
— О, мисс Лазутчикова, как я рад, что вы спросили. — Эндрю поправляет очки. — Как глава отделения, — он подчеркивает эти слова, — я решил, что будет разумнее поставить вашу бригаду в две смены. В одной будет доктор Андрияненко, доктор Кемп и доктор Хармон, а во второй — вы, доктор Гилмор и миссис Кемп, соответственно.
Так вот в чем его план. Знает же, что Ира не бросит Андрияненко одну — бригада из троих не может оперировать, нужен четвертый. Кто-то, кто будет помогать. Значит, Ире придется работать в два раза больше.
Ничего, выдержит. Поспит потом. На том свете.
— Кроме того, я же не могу оставить вашу бригаду без заработка. — Мосс складывает пальцы в замок. — Поэтому мы закроем окна в расписании дежурствами по отделению. — Он улыбается. — Я постараюсь распределить нагрузку без потерь в деньгах, мисс Лазутчикова. Не переживайте, вам я дам еще пациентов из неврологии, чтобы все потерянные гроши вернулись к вам на счет.
Ира смотрит на него с такой злобой, что Мосс перестает улыбаться.
Желания сбежать нет и в помине. Только странная, навязчивая мысль залепить неврологу по его ухмыляющейся, довольной роже.
О, нет. Она выше этого. Выше ярости и обиды.
Она хочет другого расклада.
— Доктор Мосс, вы столько сделали, — говорит она елейным голосом. — Ума не приложу, откуда в вас столько сил еще и на это.
— На что?
— На ревность к женщине, которая больше не ваша.
Стоп. Стоп. Она не это хотела сказать.
Или?..
Или все же?..
Она попала в цель.
Эндрю заводится. Взвивается, подскакивает с кресла, упирается ладонями в стол, нависает над ней, безмятежно сидящей на неудобном стуле и смотрящей прямо ему в глаза.
Поволока. Не вьюга, не метель. Метеорит, который взорвался и окрасил мир в ярко-красный. Залил кровью улицы. Убил маленькую Ирину Лазутчикову. Растоптал, превратил в пыль.
А она выросла, снова себя собрала, восстала из этой пыли. Встала у него на пути, руки в бока уперла, уставилась — не в пол, а на него. Сняла с постамента божества. Перестала молиться и трястись, приносить себя в жертву.
Его это бесит. Он готов ее разорвать на клочки. Поэтому он обходит стол — она, конечно же, поднимается с места, прижимает к себе папки, коленки дрожат, вся трясется, но взгляда не отводит, — и вцепляется в ее тонкие плечи руками.
Сломает.
Сейчас.
Сожмет сильнее.
И сломает.
Интересно, заплачет ли она или останется мертвой глыбой, как его бывшая жена?
И только когда он смотрит на нее внимательнее, когда заглядывает в ее карие глаза, когда она не отталкивает его, понимает очевидное.
— Что у тебя с ней?
Ира вдруг улыбается. Снова. Не так, как ему, нет, по-другому: тепло и ласково, словно вспомнив что-то, словно у нее есть маленький секрет, который она делит с кем-то другим.
И отвечает уклончиво, но так, что сразу становится понятно: да, есть, что-то глубокое, принадлежащее только им, разделенное пополам:
— У меня с ней.
От этих четырех слов его перекашивает, а она смеется. Как истеричка. Психопатка какая-то.
Он отпускает ее — или она сама вырывается, прислоняется лопатками к двери, перестает смеяться, ждет его реакции.
Слышит в ответ:
— Не лгите, Лазутчикова. Лиза не спит с неудачниками.
— Но с вами же переспала, — ляпает Ира и вылетает за дверь.
О господи. Что это было?
Подождите. Стойте.
Она заткнула Мосса?
Она заткнула Мосса!..
* * *
Лиза бросает короткое «Мне звонил Эндрю», и пятибуквенное имя больно бьет по нервам.
Он все еще остается для нее Эндрю.
Нет, Ира вполне осознает: в конце концов, а что она хотела, они же были женаты, были вместе, спали вместе, работали, строили планы. Конечно, он для нее Эндрю.
Был и останется.
Интересно, у них были какие-нибудь свои прозвища? Как он называл ее? По имени? Была ли она для него просто Лиза? Или было что-то еще, только для них двоих?
Ревность противно колется под лопатками. Мешается, чешется. Ира ведет плечами, сбрасывая это чувство. Нельзя так думать. Нельзя.
Андрияненко скрывается в ванной, оставляя за собой горький след — Serge Noire, хинин и полынь, язык разъедает медленным ядом, во рту привкус жженого кофе.
Она не говорила Ире о планах на вечер.
Она вообще за весь день ничего толком и не сказала, даже утром, а Ира слишком спешила на работу, чтобы о чем-то спрашивать.
Очередной немой вопрос.
Так и стоит в дверях, теребя в руках нелепый цветной шарф, чувствуя, как в груди гулко бьется сердце.
— Лиза?..
Решается. Имя царапает язык, обжигает рот. Наверное, так курят в первый раз. Нервный вдох — кашляющий выдох.
Андрияненко появляется через секунду, на ходу застегивая платье — три пуговки спереди, черный бархат, серебристое кружево на плечах.
Она другая. Такая, как три недели назад, когда пришла в свой кабинет и заставила Иру врасти в пол от одного своего вида: холодная, недоступная. Смотрит из-под своих накрашенных, подкрученных ресниц, глаза-пепел, топленое серебро, помада лиловая, идеально вычерченная, словно заново рисовала себе губы.
Не бывает таких женщин — рожденных на каблуках, созданных для коротких платьев, носящих элегантное пальто словно мантию; не бывает таких женщин — еще несколько дней назад сломанных и разбитых, а сегодня замазавших синяки тональным кремом, припудривших их от посторонних глаз.
Ира едва касается кончиками пальцев ее локтя, когда Андрияненко сразу же отдергивает руку.
— Иди домой, Лазутчикова. У меня встреча.
Не пойдет. Ни за что на свете не покинет это место, волком у дверей ляжет, верным псом, скулить будет тихонечко, надрывно, но про себя, чтобы Андрияненко не услышала.
А ей все равно — выходит, не закрывая дверь, будто совсем не боясь, что кто-то проникнет в дом. Ира же здесь. Знает, что не уйдет, будет ждать до конца.
Сама виновата.
Нельзя было грубить бывшему мужу своей…
Своей.
Мосс, конечно, пожаловался, и Андрияненко побежала его утешать; другого объяснения подобному поведению просто нет.
Ира впервые остается одна в квартире.
Сейчас здесь все в ее распоряжении — от кухни до кровати, можно до порванных легких вжиматься носом в подушку, вдыхая прогорклый запах, или варить кофе сразу из пяти капсул вместо двух.
Как там говорят — любопытство сгубило кошку?..
Ира и так знает, что во встроенном зеркальном шкафу у Андрияненко висят рубашки и блузки всех оттенков и фасонов, на полках разложены футболки и джинсы, в ящике для нижнего белья идеально выложенными рядами хранятся кружевные комплекты; в громоздких секционных чехлах развешаны вечерние платья.
И, конечно, в нижних секциях расставлены туфли — от высоченных платформ до черных лодочек, среди которых есть три одинаковые пары, ласково называемые Лизой «жестянками» — их подъем настолько крутой, что ноги начинают болеть уже спустя пару часов.
Но чего не сделаешь ради красоты?
На туалетном столике только флакон духов, в двух крошечных ящиках — косметика и предметы личной гигиены. Ира как-то искала Андрияненко пинцет и умудрилась все рассмотреть.
Тайн в квартире Андрияненко для нее не осталось — да и были ли они? Что из вещей может скрывать такая, как Лиза? Секс-игрушки? Набор для БДСМ под кроватью?
Под кроватью.
Она еще вернется к этому моменту — память вырезает детали, оставляя цветные полароиды вместо событий, но сейчас — именно сейчас — Ира наскоро снимает верхнюю одежду, стаскивает ботинки и, подойдя к заправленной кровати, опускается на колени.
Адреналин гонит кровь так быстро, что сердце стучит в висках. Мама говорила: за такое ты попадешь в ад, за подобное вмешательство в чью-то жизнь, за свое любопытство, за то, что не можешь ничего контролировать, держать в себе. Вот только Ад не кажется Ире чем-то страшным, в нем нет котлов и чертей, только стерильный запах больницы и сирены скорой.
Или пустая квартира в сотню квадратов, где маленькая любопытная девочка вытягивает руку вперед, безуспешно шарит под кроватью, чертыхается. Но, уже почти сдавшись, обхватывает пальцами тяжелый плотный картон.
Чихнув, Ира вытаскивает посеревшую от пыли коробку.
Сопротивляться внутреннему голосу, кричащему, что нужно задвинуть ее обратно и не возвращаться к этому больше, бесполезно.
Она открывает крышку.
И разочарованно вздыхает: ничего, кроме бумаг, конвертов, нескольких крафтовых пакетов и куска органзы, в котором что-то поблескивает.
На что она надеялась, собственно? На альбом с детскими фото? На непрочитанные, неотправленные, нераспечатанные письма? На что-то интимное?
Какие-то имена мелькают перед глазами — Кларисса, Магда, Диана, но взгляд ни за что не цепляется. Скорее всего перед ней карты каких-то пациентов, которые Андрияненко забыла отправить в архив, а, может, анонимные анализы под вымышленными именами. Ира не вчитывается.
Больше в коробке ничего нет, а копаться в бумагах медсестра не решается. Азарт
спадает, адреналин пузырьками воздуха распадается в крови, и маленький детектив
внутри нее возвращается в свой запертый железный ящик.
Уже закрывая коробку, Ира обращает внимание на черный футляр. В отличие от
остальных вещей, он не выглядит старым, и пальцы сами развязывают завязки,
вытряхивая содержимое.
Спустя секунду на ее ладони оказывается небольшой моток бечевки в странных
ржавых следах и металлический прямоугольник.
Нет. Она не будет этого делать.
Она не такая. Она правильная.
На этой флешке может быть все что угодно. Может быть, там домашний видеоархив. Может, просто фотографии. Может, что-то гораздо хуже.
…Один-единственный видеофайл занимает почти двадцать шесть минут.
Огоньки. Первое, что бросается в глаза, — тысячи лампочек, мерцающих вокруг. Ими оплетены деревья, спинки стульев, ограждение террасы. Крошечные вспышки-светлячки заполняют кадр, взрываются, рассыпаются звездами.
Теряются в ее платье.
Белоснежном, летящем, похожем на поток воды — шифоновый подол с небольшим шлейфом, крошечная серебряная цепочка по линии талии, строгий лиф с вытачками на груди, кружево на плечах и — кто-то мог ожидать другого? — открытая спина.
Камера меняет ракурс.
Сердце падает вниз.
Волосы до плеч, прямые, русые, совсем не такие, как сейчас; алые губы, тонкие стрелки, россыпь веснушек; смеется, прикрывая рот ладонью, тычется в плечо стоящему рядом мужчине в смокинге, поправляет бабочку, целует в щеку, оказывается в объятиях быстрее, чем камера меняет положение, показывая вид сверху.
Это действительно терраса ресторана-площадки Королевского парка в Белгравии, небольшое пространство со столиками и танцполом, украшенное гирляндами. Небо темно-синее, глубокое, темное, значит, уже вечер и основная церемония позади.
Людей не так уж и много — почти всех можно узнать, разглядеть. Камера плавно скользит по каждому гостю: вечно красноволосый Гилмор приобнимает Сару в кремовом платье; Кемп произносит тост по бумажке, смеется, рвет ее на клочки, подбрасывает в воздух; остальные тоже знакомые лица — кто-то из неврологии, кто-то из общего блока.
В небе взрываются салюты.
Мужчина в синем костюме что-то произносит — и Лиза плачет, пытается не размазать тушь, но получается плохо. А потом появляется звук, и Ира слышит обрывки фраз: про счастье, достойных людей и гордость за них обоих.
Профессора Рэя не узнать: он выглядит сильно моложе своих лет, улыбается, поднимает бокал с остальными, пытается поймать Лори взглядом, но это и не нужно — она уже рядом, обнимает его, почти повисает на шее, благодарит; слышатся хлопки, звон бокалов, радостные крики.
Меняется атмосфера, изображение сменяется другим, и горечь во рту усиливается.
Они танцуют, прижавшись друг к другу, и платье Андрияненко на секунду замирает в воздухе, прежде чем снова коснуться деревянного пола. Каблуки стучат, серебристая цепочка на талии ловит отблески, превращает их в живые огоньки; растрепанные волосы без фаты похожи на темное золото.
Это похоже на все стили одновременно — кружатся, ловят руки друг друга, вжимаются, а потом снова расходятся; улыбаются друг другу, смеются, даже переговариваются.
И когда в самом конце они целуются, у Лазутчиковой перехватывает дыхание.
Она бы никогда не узнала в этом мужчине Эндрю Мосса.
Нет. Это не он.
Он не умеет так.
Держать за руку, целовать тыльную сторону ладони, галантно подавать локоть, а потом, обманув, притягивать к себе за талию, лохматить волосы, прижиматься к губам в попытках остановить «ты мне укладку испортил».
И это не Лиза.
Не ледяная-стерва-доктор-Андрияненко.
Потому что глыба-льда-из-неврологии не может тянуться к уголку рта своего мужа, пытаясь поцеловать, пока тот что-то объясняет сидящему рядом другу, не может кормить свадебным тортом со своей ложки, не может вытаскивать потанцевать; потому что Елизавета Андрияненко вообще не может быть такой: искренней, открытой, живой; она же не знает, что это, как это, для чего.
У Иры когда-то был дневник — весь в стразах и наклейках, с нарисованными на полях цветами, принцессами в цветастых нарядах, с наклеенными счастливыми билетами. В этом альбоме Ира выходила замуж — нарядная, в лентах и рюшах, кружеве с головы до ног, с принцем-женихом и короной на голове; мечтала, чтобы свадьба была как в книгах и мультфильмах.
…И чтобы платье — длинное, белое; и чтобы дрожащие руки сжимали букетик в руках; и чтобы волосы были обсыпаны мелочью-гипсофилой, а тушь текла от слез; и чтобы туфли натирали ноги.
А сейчас она смотрит на этих двоих — и не верит, что сказка сходит с пожелтевших от времени страниц, рождается перед глазами; и сердце трескается, как яичная скорлупа, разбивается вдребезги.
Это не ее сказка.
Смеющиеся и счастливые, непохожие на них самих в настоящем, Лиза и Эндрю держатся за руки, словно не могут оторваться друг от друга.
Восхитительно-прекрасные.
Невероятные.
Волшебные.
И нет никаких дыр, никаких затянувшихся ран в этих улыбках, адресованных друг другу.
Камера показывает Чарли: высокий, худой, в ярко-красной рубашке, с небрежно завязанным блестящим галстуком, в белоснежном цилиндре, с волосами, зачесанными назад, он отбирает у кого-то микрофон и вместо речи произносит краткое:
— Эй, сестренка! У нас есть что-то особенное для тебя.
И начинает двигаться.
Когда он проник через окно, настал момент кульминации.
На танцполе четверо, но камера снимает только со стороны Чарли; да это и не нужно: он выбивается из всех, горит огнем, танцует, подбрасывает шляпу, ловит, кружит девушку в алом платье.
Он вошел в ее квартиру; он оставил пятна крови на ковре.
И все эти огоньки, все до единого, горят только для танцующего в свете стробоскопов Чарли Андрияненко. Для высокого, идеально двигающегося, отклоняющегося назад, падающего на колени, крутящегося на них психиатра из Роял Лондон Госпитал.
Она спряталась под столом. Он видел, что она беззащитна.
Все вокруг утопает в блестках — воротники на рубашках, отделка карманов, полоски на шляпах, кожа танцующих. Чарли буквально светится, когда проводит ладонью по шее, смазывая пестрые блики.
Он бросился в спальню; она была сбита с ног.
Они вертятся на каблуках сверкающих туфель, поворачиваются вокруг, картинно отставляют руку в сторону, другой обхватывают себя, замирают на паузах, кончиками пальцев касаясь цилиндров на голове.
Это была ее погибель.
Лиза восторженно хлопает в ладоши, широко распахивает глаза, не сводит взгляда. В красном прожекторе Чарли объят пламенем, и на светло-русых волосах ярко выделяются красные залаченные прядки.
Энни, ты в порядке? Ты скажешь нам, что ты в порядке?
Чарли подхватывает девушку рядом с собой — ее лицо скрыто тенью шляпы, не разглядеть, но волосы — алые кудри до пояса — приковывают к себе внимание оператора на несколько секунд. Впрочем, это быстро проходит, и Чарли — улыбающийся, раскрасневшийся, с мелкими каплями пота на висках, снова возникает на экране.
На окне след. Он ударил тебя — избил, Энни.
В какой-то момент музыка замедляется, и они танцуют вдвоем — попсовая пародия на танго, показательные, утрированные движения. Темп снова меняется: глубокий прогиб в спине девушки — кудри царапают паркет — и Чарли отбрасывает ее от себя, принимает фирменную стойку, встает на кончики пальцев ног: согнутые колени, руки в задних карманах, голова наклонена.
Он вошел в твою квартиру.
Они двигаются так синхронно и слаженно, словно всю жизнь только и делали, что танцевали на Бродвее или давали концерты в Лондон Палас; шаг-поворот-каблук, в сторону, выгнуться, уронить шляпу на пол, подбросить блестящим носком ботинка, поймать, нацепить обратно, улыбнуться, распахнуть руки, поклониться и стоять, слушать заслуженные аплодисменты и выкрики.
Он оставил пятна крови на ковре.
Лиза подскакивает с места, хлопает громче всех, кричит «Браво!», а потом выбегает к брату и почти душит того в объятиях. Черный цилиндр мгновенно оказывается на ее светлой голове, вызывая всеобщий восторг.
Это твоя погибель.
Крупный план завершает видео — растрепанные волосы Лизы, раскрасневшиеся лица танцоров, тысячи огоньков вокруг, вытянутая рука с телефоном — последним кадром замирает многоликое селфи.
Ира выдирает ногти из ладоней и понимает, что воздух внутри нее скручивается в спираль.
На тусклом экране ее ноутбука во главе с Чарли Андрияненко стоят три живых трупа.