Импульс |Лиза Ира|

27

Чтобы найти табличку со своим именем, Ире приходится обойти почти все столы. За нужным столиком только трое из их бригады: Андрияненко, сидящая слева от Иры, и Хармон — напротив. Справа обнаруживаются две неизвестные фамилии, а еще одна — между Лизлй и ординатором. Испытывая жгучее желание поменять таблички, Ира кое-как усаживается на стул, прижимает к себе локти и складывает руки на коленях.
Разглядывает стол и мысленно стонет.
Перед ней три тарелки: маленькая глубокая, похожая на супницу с ручками, стоит на вершине пирамиды; под ней располагается средняя — классическая, и самая большая — внизу. И если с тарелками Ира может разобраться, то приборы вводят ее в панику: три вилки слева, одна — сверху, справа три ножа, четыре ложки и какой-то трезубец. Бокалов четыре — все хрустальные, с ножками, инкрустированными мелкими камешками, легкие, отличающиеся по высоте и объему.
Неудивительно, что за столами помещается всего шестеро — одна только базовая сервировка на всех гостей занимает две трети скатерти; в центре на высоких деревянных подставках лежат декорированные свечами фрукты.
Если не считать формальной сервировки и строгого дресс-кода, то вокруг очень уютно: никакого холодного света, только приглушенные, свисающие с потолка лампы-свечи; посередине распахнуло свои ветки огромное, обернутое огоньками дерево — самое настоящее, тепличное, и около его корней разложены светящиеся шары. Все заставлено свечами; сквозь панорамные оранжерейные окна можно увидеть черное беззвездное небо: в Оттаве осенью темнеет катастрофически рано.
— Шикарная ассоциация со стволовыми клетками! — восклицает кто-то рядом. — Подумать только, как оригинально!
Шахматный порядок столов позволяет видеть сцену без ограничений в обзоре; правда, кому-то, кто сядет лицом к ней, придется повернуться, но в целом решение кажется весьма разумным: Ира помнит, что список участников конференции насчитывает двести с лишним человек.
В арке возникают Сара и Дилан: она в бежевом облаке, шелестящем при каждом движении, он — в небрежной белой рубашке с акварельными узорами по линиям строчки. Вместо вечной банданы — тонкая кремовая шифоновая повязка с умело спрятанными концами.
Сара ловит на себе взгляд медсестры, улыбается и незаметно показывает большой палец вверх.
В водовороте цветных всполохов, роскошных платьев — бальных в пол и экстравагантных мини — высоких причесок, наигранного смеха и ярких губ Ира пропускает момент, когда ее столик заполняется: Хармон в строгом черно-белом костюме и тонком галстуке тут же вскакивает, отодвигая стул для незнакомой молодой женщины, пожилая супружеская пара справа от Иры только-только усаживается на свои места, и мужчина в вычурном блестящем смокинге протягивает медсестре руку:
— Доктор Стюарт Лонсен, больница святого Джеймса, штат Айова. Моя супруга Жанетт.
— Ирина Лазутчикова, — растерянно отвечает она. — Лондон Роял Хоспитал.
Рукопожатие крепкое и теплое, как и твидовый пиджак на Лонсене — в крупную клетку, с золотой брошью в форме стетоскопа на лацкане. Его супруга, миловидная женщина с накрученными тяжелыми локонами, широко улыбается Эмили, обнажая золотые коронки на зубах:
— Правду говорят, что в Лондоне сейчас дожди?
— Врут, — слышится знакомый голос за спиной.
Андрияненко садится рядом с Ирой, тыльной стороной кисти ловит поцелуй — символическое прикосновение губ отвлекшегося от Гилмора мужчины к коже — пожимает руку Стюарту, кивает женщине.
— Доктор Лонсен. Жанетт. Рада вашей компании.
— Как и мы всегда рады вам, миссис Андрияненко, — встряхивает кудрями Жанетт.
— Мисс.
— О, он таки оказался ублюдком? — как ни в чем не бывало спрашивает Лонсен.
Андрияненко, кажется, невозможно смутить:
— Оставим кофе и сплетни на вечер.
— Кофе на ночь вредно. — Незнакомка, до этих слов не отлипавшая от Хармона, вдруг подает голос.
— Не в наше время, — парирует Стюарт. — И не в нашей компании.
— Ой, я не представилась. — Женщина чуть приподнимается, протягивает Андрияненко руку: — Ева Роуз, психиатр. Ну, а вас, доктор Андрияненко, сложно не знать. — Она хитро опускает кисть, позволяя своим пальцам скользнуть по раскрытой ладони Лизы. — О вашей научной работе по импульсам говорят даже у нас в Осло.
Лиза дежурно улыбается, но в глазах мелькает безразличие.
Все в ней сводит Иру с ума.
Эти лаковые туфли на невообразимой шпильке, эти тонкие белые лодыжки, замазанные синяки, едва прикрытые тугим платьем, которое так хочется снять, чтобы узнать, насколько Андрияненко под ним голая — потому что этот черный кокон из плотной ткани просто не может скрывать под собой слишком многое; хочется увидеть колени с ссадинами на них, острые кости бедер, линию талии, грудь, стянутую атласным лифом, заглянуть в глаза, подернутые ледяной крошкой.
Лиза вся выточена из черного мрамора и прямых линий. Дышит едва заметно — в подобном платье глубокие вдохи непозволительны; смотрит на собеседника, снисходительно улыбается, просит красное вино, пьет маленькими глотками, не оставляя следов помады.
Ева смотрит на нее голодными глазами, словно зверь из-за решетки своего вольера, изучает, разделяет по лентам-отрезам платья, и черные блестящие губы постоянно шевелятся, провоцируя реплику за репликой, не давая отвлечься, переключить внимание.
Андрияненко не против — их беседа вертится вокруг медицины, работы и больных, и Роуз вдруг картинно касается своей ямочки у ключицы, чуть отодвинув широкую бретель вишневого платья — такого же тесного и узкого, как у Андрияненко.
Губы у Лизы алые — взмах кисти, вычерченный контур, въевшийся цвет. Идеальные, без молочно-розовых проблесков. Вызывающие. Обладательниц таких губ боятся: они заявляют о себе, заставляют задуматься, скрыться обратно в панцирь.
Избегать контакта.
У Евы помада черная-черная, ночная, с крупными блестками. Эпатаж и яркость. Тоже своего рода вызов, но другой, юношеский. Шалость, да и только. У уголка глаз с нарощенными ресницами клеймом держится на клею золотая звездочка.
Готовность сотрудничать.
Ева кажется слишком искусственной: фальшивые стрелки на чулках, короткое бордовое платье с кружевными вставками лифа, меховая жилетка сверху, губы бантиком.
Ненастоящая.
Даже ее лицо — низкие скулы, большие глаза, тонкий прямой нос — словно нарисовано умелой рукой. Списано с шаблона. Подогнано под трафарет.
Ира разглядывает Еву так пристально, что уже через несколько секунд натыкается на ее насмешливый взгляд — колкие серые глаза, накладные ресницы, лисий прищур — и пристыженно утыкается в пустую тарелку.
Андрияненко ее не замечает. Вообще. Совсем. Она даже не здоровается, делая вид, что вместо Иры пустое место, и только когда Лазутчикова нечаянно задевает ее локтем, вдруг делает необъяснимое: под длинной скатертью стола обвивает ее ногу своей.
Ира задыхается от этого жеста.
Сидящий напротив Хармон находит в семье Лонсен отличных собеседников — термины и латынь сыпятся на медсестру со всех сторон, и она с трудом улавливает суть: кажется, речь идет о трансплантациях отдельных частей мозга.
От вина Ира отказывается — вместо этого подносит к губам бокал с водой, но не пьет, только смачивает пересохшие от напряжения губы, задаваясь вопросом, когда все это уже кончится.
Она здесь лишняя. Ненужный слог в стихе. Продукт переменной реакции.
Мешающий фактор.
Побочный эффект.
Мосс прав, она ничего не знает об этом мире: как выходить из-за стола, как пользоваться таким количеством приборов, как подбирать помаду в тон сумочке, как разговаривать с подобными людьми; она сидит здесь, закованная в свое предрассветное платье, не умеющая ровно стоять на высоких каблуках, не понимающая, что она вообще здесь делает.
Зачем ее позвали? Зачем заставили наряжаться? Кому это было нужно?
Надо было остаться в номере.
Возможно, если сейчас она тихонечко пройдет к выходу, то никто не заметит.
Она себя ненавидит — за слабость, трусость, желание сбежать; но ничего не может сделать — как в замедленном кино, ее тело напрягается, готовясь подняться…
И тут свет приглушается, освещая только сцену.
Стоящего на ней мужчину не разглядеть, Ира видит только изумрудную рубашку с небрежно завязанным галстуком, узкие черные брюки, цветную оправу очков. Он откашливается, расплывается в улыбке, распахивает руки и громким, звучным голосом произносит приветственную речь: дежурные слова, неискренняя улыбка.
Совершенно типичный врач, если с него снять дорогой костюм и облачить в белый халат — черные мешки под глазами, сухие руки, цепкий взгляд. Наверное, они все чем-то похожи, понимает Ира. Не Чарли на Лизу и не Мосс на Хармона, а просто между собой.
В своей вечной усталости от спасения жизней.
Он вещает почти полчаса — о значимости нейронов, о нитях и игольных ушках, об искусственных интеллектах и космосе, о людях и клятвах, об аневризмах и каверномах; говорит почти монотонно, убаюкивающе, и все слова для Иры сливаются в одно.
Андрияненко отмахивается от очередной реплики Евы и хлопает вместе со всеми.
К середине речи желудок Иры решает неприятным спазмом напомнить о последнем приеме пищи, который был больше восьми часов назад. Ира, чуть не ойкнув от неожиданности, вдруг переводит взгляд на Хармона: ординатор сидит на стуле скрестив ноги и с самым грустным выражением лица жует кусочек булочки из хлебной корзины.
— Да сколько можно. — Это уже Лонсен. — Одно и то же, одно и то же…
Когда Кэрол наконец заканчивает, то бурные аплодисменты, сопровождающие его проход к столику, предназначены далеко не доктору: между столов начинают порхать официанты, подавая первые блюда.
— В прошлый раз он включил фильм на полтора часа. — Стюарт одной рукой кладет себе салфетку на колени и аккуратно расправляет ее; вторая ладонь остается неподвижной.
Ира повторяет за ним.
Андрияненко сидит как королева: никаких наклонов влево, когда официант забирает тарелку, и никаких — вправо, когда ставит назад. Ни малейшего движения, ни намека на отвлеченность. Ира же наоборот — чуть ли не сама протягивает тарелку, чем заслуживает еще один насмешливый взгляд со стороны Евы.
Наверное, для полноты картины не хватает только Мосса, вставляющего едкие комментарии, хотя невролог давным-давно уже засел в ее голове. Андрияненко все еще занята Евой, Хармон — Лонсенами, и Ире остается только ждать от них первых шагов к трапезе.
Спустя несколько секунд она сталкивается с первой трудностью: все движения приборами осуществляются только с помощью пальцев, и Лазутчиковой, привыкшей нерационально использовать пространство, чертовски неудобно. Чтобы не попасть впросак, она пытается все повторять за Андрияненко, но получается плохо: нейрохирург ест медленно, ее тарелка остается почти нетронутой.
Спасает ситуацию Жанетт: элегантно поднося ложку ко рту, пожилая дама достаточно быстро съедает первое и только после этого возвращается в разговор.
— Могу ли я называть вас Елизаветой? — вдруг слышится сладкий голос Евы.
— Вам так не нравится моя фамилия? — смеется Андрияненко.
— Имя не менее прекрасно, — парирует психиатр.
— Слишком очевидный комплимент, доктор Роуз.
— Слишком очевидный ответ, доктор Андрияненко.
Лиза чуть приподнимает ладони, и Ира с досадой думает, что нейрохирург позорно сдалась.
Первое блюдо сменяется салатом — теплые морепродукты, зелень и овощи, и Ира снова напрягается: у всех присутствующих уже забрали тарелки, только ее осталась. Она переводит жалобный взгляд на Хармона, и ординатор, заметив ее растерянность, осторожно перекладывает свою вилку кончиком направо. Ира повторяет жест — тарелка исчезает через секунду.
Беседа, разделенная на два и три, смешивается — теперь пятеро человек за столом обсуждают общую тему, а Ира невидимым наблюдателем остается в стороне.
Андрияненко складывает пальцы треугольником и, не обращая на еду никакого внимания, произносит:
— …Давайте вспомним, как между двумя нейронами образуется связь. Тонкая нить, соединяющая две частицы. Одна половина принадлежит первому нейрону, вторая — второму. В месте их встречи возникает своего рода… схватка. Сцепление, служащее для передачи информации от одного нейрона другому. Но со временем оно становится все слабее и слабее, связь теряется, передавать информацию становится все труднее. Метод сломанного переходника для интернета. Так появляется Альцгеймер. Верно, доктор Лонсен?
— Абсолютно, — кивает тот. — Не забудьте про Паркинсона.
— И он тоже, — соглашается Лиза. — Так вот, что будет, если мы подключим такую систему к целостной сетке?
— Переходник окончательно сгорит. — Ева делает глоток вина.
— А если мы сможем его починить? — Глаза Андрияненко вдруг загораются. — Стимулировать импульсы. Заставить мозг работать.
— Хотите расширить сознание? — Жанетт смеется.
— Нет, хочу дать этой точке лишний разряд, чтобы было неповадно гаснуть, — улыбается Лиза. — Это ведь просто… импульс. Кусок системы, требующий воздействия.
Ира отправляет кусочек рыбы в рот, запивает его красным вином и вдруг понимает, что все за столом не сводят с нее глаз. Она краснеет, давится, пытается откашляться, прикрывает рот салфеткой, смазывая помаду.
Ева откидывается назад на стуле, закидывая ногу на ногу:
— Доктор Андрияненко, покурим? В саду открывается прекрасный вид.
Андрияненко без лишних слов поднимается со стула, изящным жестом одернув платье; Роуз огибает стол, подхватывает нейрохирурга под локоть. Короткое платье психиатра едва прикрывает бедра — и, сделав шаг на сантиметр ближе к Лизе, она соприкасается с ней.
В дверях они задерживаются — Андрияненко встречает знакомого, Роуз незаметно крадет два бокала вина со стойки — и Ира, бесстыдно рассматривающая их, понимает, что, кажется, ее Лиза сейчас растворится.
Растает.
Ревность похожа на сухую пыль: лезет в нос и рот, раздражает слизистую, вызывает желание чихнуть. Забивается под кожу, оседает там, собирается тугими комьями, мешает собраться с мыслями.
Что-то ядовито-черное рождается из-под ребер.
Ира вскакивает с такой скоростью, что Хармон не успевает ее окликнуть. Уверенными шагами — неожиданно не пошатываясь — идет к выходу, прямо на смеющуюся, приклеенную к Андрияненко Роуз, и, проходя мимо, с силой толкает ту в плечо.
Бокалы с хрустом впиваются друг в друга, на секунду повисают в воздухе, а потом разбиваются с громким треском. Десятки мелких осколков смешиваются с вином, падают на платье Андрияненко, заливают лиф, подол и туфли, стеклянной крошкой врастают в ткань.
И один — самый большой — оставляет на руке нейрохирурга царапину. Совсем крошечную, едва заметную, но кровящую — алая капля стекает вниз, срывается, замирает на полу багровым пятнышком.
К ним сразу же бросаются официанты.
Дура тупая.
Идиотка.
— Господи, — выдыхает Ира. — Я не…
— Я в порядке. — Андрияненко улыбается, картинно отряхиваясь. — Сама виновата. Хорошо, что не упала. — Она осторожно делает шаг вперед; с платья осыпается стекло. — Мне нужно несколько минут, и я вернусь в зал. Доктор Роуз, не могли бы вы сказать нашим друзьям, что я скоро?..
Раздосадованная, вышедшая сухой из вина Ева молча кивает и поворачивается спиной. Лорейн переводит взгляд на Иру, сжавшуюся до размеров спичечного коробка, и произносит:
— Ну, Лазутчикова, поможете добраться до номера?
* * *
— Довольна? — рявкает Лиза, едва они заходят в комнату. — Что за цирк? — Она швыряет туфли в угол. — Я засуну это стекло в твою глотку, если не объяснишь.
Она не злится, понимает Ира.
Никакой ярости или возмущения. Андрияненко не мечет молнии, не излучает электричество, не искрится. Просто не понимает.
И это еще хуже, чем злость.
— Я… Я…
— Ты испортила мне платье.
— Простите, я…
— И туфли.
— Я…
— И воткнула в меня осколок.
— О господи! — восклицает Ира. — Я куплю тебе новое платье и туфли, только не надо со мной так!
— Как? — Лиза закусывает губы. — Как — так?
— Делать вид, что я пустое место! Это глупо! Потому что…
Обеих накрывает дежавю, и Андрияненко сдается первой — хохочет, сгибаясь пополам, обхватывая себя руками, окончательно пропитываясь вином. Смеется до потери пульса, до размазанной туши и неаккуратного мазка помады на нижней губе.
— Какая же ты глупая, — наконец говорит она. — Я бы предложила тебе сбежать, Лазутчикова, нужно было только отсидеть формальную часть. Но нет. Спектакль со сценой ревности куда интереснее, да?
— О боже… О черт…
Ей становится стыдно.
Снова.
Глупая, глупая Ирина Лазутчикова, в очередной раз облажалась, выставила себя ревнивой бабой, господи, какой стыд.
Хочется заплакать.
В колючем смехе настенных часов она чувствует теплое прикосновение пальцев к коже — они пробегают по плечам, цепляют ключицы, царапают шею; Лиза чуть тянет ее на себя, подставляет лунному свету, рассматривает.
Упивается.
В своей надрывной неловкости Ира не видит, как на снегу разгораются первые угольки, и Андрияненко склоняет голову набок, приоткрывая алые губы: так смотрят на понравившуюся картину в галерее, на произведение искусства, на дорогой аукционный лот.
— Ты красивая, Лазутчикова, — говорит она, и мир взрывается стеклянной крошкой.
Губы пахнут теплом и сахаром, кожа пропитана горечью полыни, и Ира тянется, жмется, обхватывает руками.
Пальцы нащупывают молнию на тугом, узком платье, сами тянут вниз, не позволяя высвободиться — она все равно сильнее, удержит, если будет рваться, но Лиза не рвется, нет, только распадается на эти крошечные хрустальные частички, падает со звоном к ногам, и ее броня, тесная, плотная, вдруг оказывается картонной.
Бумажной.
— Ты пьяна? — Ира царапает ее позвоночник. — Ты пьяна, скажи мне, потому что я, потому что, потому что…
— Нет.
И это лизино серьезное «нет», и взгляд, наполненный чем-то теплым, горящим, и вся она словно кричат:
Да.
Негласное, незримое разрешение.
От ее глаз — сумрачных, лунных — под кожей перекатывается волнами звездное молоко, а колени дрожат, подкашиваясь, и Ира отстраняется, позволяя черному полотну упасть вниз.
Нежность горных скал в таянии ледников на их верхушках, в искрящемся снеге, в лавинах, погребающих под собой путников; и боль невысказанных слов вдруг перестает резать горло — все, что остается, это только обнаженность — белокожая, в созвездиях родинок, затягивающая; и бесцветные глаза вдруг становятся молочными.
— Господи, гребаное платье, — выдыхает Андрияненко. — В водолазке мне нравилось…
— Не нравилось. — Ира кусает губы. — Не нравилось.
У нее есть эта минута — одна-единственная, чтобы увидеть то, что отпечатывается в памяти полароидным снимком: обнаженная Лиза в белоснежных лучах, отбрасывающая волосы с лица, и сама Ира, стягивающая с себя платье.
На полу розовое мешается с черным, путает ноги, не дает сделать шаг; в комнате слишком темно, чтобы выбраться, а они так тесно связаны.
Медальон холодит кожу, царапает, мешает, и Андрияненко сама распускает шнурок — металлический звон, приглушенный шорох, и вечный символ падает на пол.
Поверженность.
Беззащитность.
Лиза целует ее, слегка сутулясь в плечах, и нежные слова-сны вспыхивают узорами на опущенных веках; разбирает по искоркам, кусочкам, частям, медленно-медленно, трепетно, без боли, и внутри обеих серебро плавится и течет, связываясь в наипрочнейшую в мире нить.
Ира пахнет для Андрияненко солнцем.
Вишневой болью расцветают первые импульсы, наливаются, распухают на шее синячки-отметинки; бархатная кожа манит и пленит, дыхание сбивается.
Пепел и мед.
Каждый вдох оседает на губах вкусом взрывающихся звезд; и Ира остатками разума понимает, что да, вот так — правильно, так и должно быть.
Андрияненко перед ней настоящая — чуткая и нежная, аккуратная, осторожная, медленная; и ресницы дрожат, когда влажные губы касаются ключиц.
Слова перестают быть нужны — талое серебро замыкает круг вокруг них, рождает новый, неизведанный язык: жестов и порывов, касаний и трепета, вспышек и чувств; и глаза у Андрияненко — черные-черные, затянутые бархатом, зовущие, приглашающие.
До костей пробирает, когда Ира касается шеи Андрияненко языком, когда оставляет влажные дорожки, покусывания, прикосновения; вдыхает запах хинина, держит в ладонях каждый позвонок; дышит часто, рвано, слепо; и вокруг звонкая пустота, чистый, прозрачный свет, слепящий глаза простор.
И все острые, отточенные сталью углы на теле Андрияненко вдруг становятся мягкими перьями под ее губами; все ее электричество, весь постоянный ток уходит в землю, янтарем застывает в ногах.
До кровати не добираются — обе падают на колени, путаясь в бесконечных полотнах платьев; не отрываются друг от друга — только становятся резче, четче, отчаяннее, и глаза черные, спелые, налитые желанием.
Они хотят остаться вечными.
У Иры на коже акварельные всполохи от кончиков пальцев Андрияненко, у Лизы — круги на воде от настойчивости, неловкости, желания; и они валятся, рушатся на ковер, переплетая ноги, становясь одним целым.
Н е д е л и м ы м.
Сквозняк бьет плетьми по спине, заставляет мурашки бежать по телу.
Ира приподнимается на локтях, подминает под себя Андрияненко, почти укрывает ее собой; и кожа касается кожи, вызывает дрожь.
Все другое: запах, вкус и цвет, все вызывает жажду, скручивает низ живота, затягивает шелковые петли; Андрияненко больше не тянется к губам, нет, она обхватывает Иру рукой, забирается глубже, совсем под нее, чуть выгибается в спине.
И тогда она делает это: оставляет Лизу в одной ладони, второй накрывает грудь, сжимает, трогает, теряет голову; и зрачки узкие, сумасшедшие, радужка горит алым пламенем, как и кожа под долгими прикосновениями.
Ей нравится — ужом скользит, тыкается в губы, доверчиво, жарко; дышит громко, рвано, отчетливо выдыхая; и тело реагирует, поддается, колени разводятся, сгибаются.
Ира учится читать веснушки и точки родинок на плечах.
У нее вместо крови пузырьки с лавой, вместо воздуха — тяжелые молекулы; целует распахнутые плечи, ключицы, округлую линию груди; и жаркие губы скользят по коже вниз, по животу и косточкам бедер, языком ощущая соль.
Становится нежно.
И так свободно.
На сердце жаром выжигается слово «вечность», алеет, тянет, заставляет бешено стучать, отбивая ритм; набрасывает на глаза пелену, и звезды танцуют вальс вокруг ее пальцев.
Она ей доверяет.
Это осознание приходит в тот момент, когда Лиза вдруг распахивает свои огромные глаза-бездны и смотрит, смотрит, смотрит, и в этом взгляде, в каждом движении ресниц, в каждом сантиметре не улыбающихся губ Ира видит бесконечную веру.
Она возвращается, опирается на локоть, притягивает к себе Андрияненко еще ближе, пробегает пальцами правой руки по ребрам, чуть царапает низ живота, чувствует тихий смешок — дуновение воздуха по губам — и отстраняется.
Спрашивает разрешения?..
Вместо ответа Андрияненко не отводит взгляда.
Глаза в глаза, и Ира ведет пальцами внутрь, вызывая хриплый стон и тысячи огней на дне угольно-лунных глаз. Лиза отзывается коротким вдохом, приподнимается, опадает, кусает губы, но молчит, не стонет — только ресницы дрожат, и пальцы впиваются в спину, оставляя следы.
Ира боится сама себя, боится остановиться, сбиться, задуматься над тем, что делает; потому что нет ничего прекраснее алых щек Андрияненко, горящего тела, узости вокруг пальцев; нет ничего правильнее рваных выдохов, вдохов и сквозняков, окутывающих их тела.
Она сама это делает — надламывается, насаживается, теряет контроль, и движения становятся синхронными, четкими, резкими. Сдавленно дышит — все еще беззвучно — выдыхает горячий воздух, а губы сухие, покрытые прозрачной корочкой, и Ира наклоняется, проводит по ним языком, забирается между.
Андрияненко напряженная, раскалившаяся, требовательная; сильнее, яростнее, до сведенного судорогой запястья, хруста суставов, так вот как ей нравится, думает Ира и сгибает пальцы, проводя по мышечной ткани.
Лиза оставляет на ее спине алые линии, напрягается, выдыхает в губы; еще немного — и раскаленное солнце разорвется на тысячу планет.
Ира наклоняется, желая поймать с ее губ тот-самый-вздох.
Но Андрияненко вдруг странно отшатывается, срывается, пытается отодвинуться; напрягается в попытках высвободиться, загнанной пташкой бьется в руках, пытается свести колени, вытолкнуть Иру из себя.
Волна испуга рвет тонкие вены.
Ира прижимает ее к себе так сильно, что, наверное, на хрупких плечах останутся синяки; ловит вдох, ощущает дрожь по всему телу Андрияненко и чувствует, как та утыкается ей носом в шею.
Все вокруг пульсирует: дрожь на кончиках пальцев, сердце в сломанных ребрах, кровь в висках; Лиза гаснет, обмякает, сворачивается клубочком в руках.
И Ира понимает.
Ей не просто неловко.
Ей стыдно.
И пока она обхватывает Андрияненко сильнее, пока гладит ее бедро, пока осторожно целует в висок — приходит мысль: что, черт возьми, нужно сделать с человеком, чтобы он так?..
А потом вспоминает ржавые разводы на куске веревки из черной коробки и внутренне содрогается.
Она сотрет его в порошок ради ее улыбки.
Иру вдруг охватывает нежность — шелковая, светлая, солнечная; и она говорит, наверное, самые правильные слова на земле:
— Никому тебя не отдам.