Импульс |Лиза Ира|

7

Их собирают вечером прямо посреди отделения, сразу после окончания времени посещений. Разношерстная толпа персонала, объединенная только белыми халатами и мешками под глазами, окружает двух хрупких девушек в строгих брючных костюмах. Чуть поодаль от них стоит Мелисса, и побелевшие костяшки ее пальцев комкают края сине-зеленой формы.
Протискивается сквозь толпу Андрияненко — белые волосы взъерошены, щеки алеют нездоровым румянцем, каблуки громко цокают по паркету — и скрывается в кабинете Мосса.
Наступает тишина, прерываемая лишь стуком капель дождя по стеклу.
Мелисса как-то ломко шагает вперед, будто бы ее ноги не умеют сгибаться, и, смотря в пустоту перед собой, сообщает не свойственным ей голосом:
— Сегодня вечером доктор Дональд Рэй, глава отделения неврологии, скончался. Завтра днем состоятся торжественные похороны, любой может прийти… Возвращайтесь к работе, пожалуйста.
Кто-то шепчется, кто-то театрально закрывает лицо руками, кто-то пожимает плечами. Ира роется в памяти, выуживает образ: черный пиджак, добрый взгляд, «вы неплохо постарались».
Подавленный внутренними комплексами разум хватается за каждую похвалу, за каждое хорошее слово, сказанное в ее адрес, поэтому «вы неплохо постарались» звучит в голове голосом профессора.
Вместе с остальными она выходит в коридор, ведущий к палатам; остается последний осмотр, две записи на троих — и можно будет ехать домой.
Иногда Ире начинает казаться, что проще притащить на работу одеяло и подушку — может быть, хотя бы так она выспится, не тратя по часу на дорогу туда-обратно. Спать в автобусе в шумном Лондоне не получается, даже если он оказывается безлюден: постоянно звучащая в салоне музыка и окружающие звуки за окном мешают не то что задремать — сосредоточиться на чем-то одном.
Ира идет по коридору, бодро чеканя шаг, и мягкие кроксы издают едва слышный скрип, когда она ставит ногу на кафельный пол.
Неизвестного пациента с бинтами Хиггинс наотрез отказался переводить обратно в палату, оставив на ночь в отделении интенсивной терапии; да и под повязками обнаружилось вполне милое девичье личико, правда, с вырезанным языком и такой кашей в голове, что ее поставили в завтрашний список операций у нейрохирургов. У Нил или Андрияненко — Ира не знает, но Райли обмолвился, что вторую медсестру Андрияненко ищет до сих пор.
Почему-то Лазутчикова этому совсем не удивляется — с таким отношением к людям, подобным ей, нейрохирург рискует остаться без медсестры вообще.
БАХ!
На секунду в коридоре повисает сплошная тишина, в которой нет места для вдоха; а потом кто-то включает усиленную перемотку, и шквал звуков обрушивается на голову медсестры.
Шорох разбросанных листков, мягкое шуршание халата, острый стук каблуков и пластиковый удар об пол.
И пока Лазутчикова наклоняется над разбросанными бумагами, бормоча «извините, простите, простите», ее мозг все-таки возвращается на секунду назад, услужливо показывая картинку, где Ира со всей силы цепляет плечом идущую навстречу Андрияненко. Это же нужно еще было умудриться — столкнуться с одним-единственным человеком в широком пустом коридоре!..
Мир против нее, определенно; и Андрияненко стоит во главе его.
Нейрохирург даже не наклоняется, глядя на копошащуюся внизу Иру так, словно только что раздавила таракана:
— Лазутчикова, может, вам купить очки?
— Простите. — Ира выпрямляется, кое-как собрав бумаги в одну растрепанную кучу. — Извините.
Андрияненко так близко, что в холодном свете ламп Ира может разглядеть россыпь родинок на ее ключицах и едва заметные веснушки у самых плеч — там, где заканчивается воротник серой блузки. Нейрохирург чуть выше ее — всего на полголовы, и то эти сантиметры наверняка прибавляют ей шпильки; поэтому Ира, до этого почему-то считавшая Андрияненко высокой, чувствует, как губы растягиваются в улыбке: она находит эту хрупкость до чертиков милой.
Видимо, у Андрияненко от такой наглости заканчиваются слова, потому что она продолжает молча смотреть на медсестру, ожидая дальнейшего развития событий.
Ира замечает у ног пластиковый блестящий прямоугольник и быстро-быстро, в один рывок, поднимает его с пола. На белом фоне отчетливо выделяются черные тисненые буквы: «Елизавета Андрияненко, нейрохирург».
Елизавета, значит.
Сейчас, когда между ними расстояние меньше двадцати сантиметров, Ира отчетливо чувствует запах лимона (так пахнут дезинфицирующие растворы для рук) и горький кофейный аромат; и доктор Андрияненко, казавшаяся ей сатаной, обретает все более человеческие черты.
— Еще раз простите. Я просто задумалась… Ой, — она только сейчас замечает еще одну папку в руках у Андрияненко, — это же из триста тринадцатой, да?
Ира не ожидает ответа. Ее вопрос скорее риторический — цифры написаны черным жирным маркером, сложно не разглядеть; тем более Андрияненко оперировала одного из пациентов палаты, она наверняка хочет убедиться, что все идет хорошо…
Но нейрохирург неожиданно меняет гнев на милость и абсолютно спокойным, повседневным тоном отвечает:
— Мы хотим еще раз взглянуть на снимки. Оставлю карты дежурной медсестре, когда буду уходить, так что завтра утром сможете их забрать.
— У меня завтра дежурство в ночь…
Губы Андрияненко искривляются в подобии улыбки:
— Удачи.
Она уходит так быстро, что кажется, будто слышно, как вокруг нее рассекается воздух. Ира молча провожает взглядом худую фигурку нейрохирурга, скрывающуюся за дверью, и вздыхает.
Солнце в ее кармане на секунду вспыхивает надеждой — и сразу же гаснет.
В триста тринадцатой никого, кроме двух ее подопечных, нет. Оба Доу спят, свет над их головами приглушен, только ярко мерцает кнопка вызова персонала да едва слышный, монотонный писк пульсоксиметра нарушает тишину.
Ира осторожно достает чистый бланк, щурясь в полумраке, снимает показания; стараясь не разбудить, едва слышно передвигается по палате, поправляя одеяла и закрывая жалюзи; забирает грязные чашки, проверяет температуру в помещении; наконец, кладет заполненные листы обратно в большой подвесной файл.
И выходит, не оглядываясь.
* * *
Дежурства в Роял Лондон Хоспитал отличаются от ночных смен тем, что в них нет даже намека на отдых. Каждый из младшего персонала хотя бы раз в неделю проходит очередной круг ада, носясь по приемному покою и помогая с поступающими пациентами.
У Иры такое в двадцатый по счету раз, и, переодеваясь в раздевалке, она мысленно (и гордо) называет себя ветераном — пусть это и маленький повод собой гордиться, медсестра довольна: загруженная ночь обещает быть продуктивной, сбивающей с мыслей, не дающей расслабиться.
В комнате отдыха шумно, пахнет кофе и острой китайской едой — кто-то из многочисленных ординаторов с упоением поедает лапшу из коробочки, смотря мыльное шоу по телевизору. Женщина, сидящая на другой стороне дивана, вверх ногами читает анатомический справочник; еще одна громко разговаривает с Хармоном, ожидая разогревающегося в микроволновке ужина:
— Между прочим, Apple изобрели часы, которые умеют делать ЭКГ! А у нас что? У нас в отделении не все медсестры этому обучены!.. За что, спрашивается, им платить?
Джеймс приобнимает ее за талию и неловко целует в щеку; женщина сразу вспыхивает румянцем и игриво стукает его ложкой по лбу.
За небольшим столом трое мужчин индийской внешности, вооружившись планшетом, смотрят ролик про роботов. Самый худой и высокий то и дело ударяет ладонью по столу и выкрикивает что-то на незнакомом Ире языке. Остальные двое ему поддакивают, усаживая обратно.
В паре метров от нее еще одна медсестра играет в онлайн-шашки.
Ира подходит к открытому настежь окну и вдыхает полной грудью — дождь, начавшийся вчера вечером, даже не думает прекращаться; в комнате, мягко говоря, прохладно.
— О, Лазутчикова! — Хармон отрывается от разговора и замечает ее. — Ты сегодня с Гилмором на хирургии. — Он протягивает красную кружку с логотипом NESCAFE, и на фоне серости неба она кажется яркой вспышкой. — С Гилмором, да, — повторяет он, внимательно глядя на Иру. — Считай, лекарство.
Горький, крепкий кофе обжигает нёбо и заполняет полупустой желудок. Ира благодарно кивает — и неожиданно получает улыбку в ответ.
И это подталкивает ее вперед.
— Доктор Хармон, что вы знаете о докторе Андрияненко?
Ординатор, кажется, ожидал этого вопроса с ее самого первого дня в отделении. Он усмехается, засовывает руки в карманы халата и, достав сигарету, зачем-то закладывает ее себе за ухо.
— Андрияненко, Андрияненко, Андрияненко, — повторяет он, сгибая и разгибая руки. — Хирург так хирург! — восклицает. — Пулю достанет — не заметишь, я тебе говорю, Лазутчикова, пулю из мозга твоего достанет, да, так ты даже не шелохнешься. Андрияненко как святыня, тут все молятся на нее, ха-ха, молиться на человека, вот это я сказал!.. Все — да не все, — заговорщицким шепотом добавляет Хармон. — Мосс вот не молится, ха-ха, атеист он у нас. — И вдруг серьезничает: — А что, она тебя не любит, да? Не любит, вижу, да.
— Я ей чем-то не угодила, — вздыхает Ира, делая еще глоток. — Хотя мы почти не виделись.
— Ладно. — Он машет рукой. — Понравилась ты мне, Лазутчикова, да, понравилась, ты, вроде, честная, открытая, ну, да, поэтому давай-ка ты послушай вот что. — Хармон ногой пододвигает к себе стул и садится на него. — Ты послушай, да. Внимательно. Значит, я когда пришел, Андрияненко только начинала работать; а пришел я давно, дай памяти мне, лет пять назад еще, практика была, да, практика. Так вот, значит, пришел — и был у нее на операции. Она доставала опухоль, представь, семь сантиметров, семь! Достала она ее, Гилмор режет, воняет, а мы, значит, стоим с другими, такими же, как я, сквозь стекло смотрим, как она эту дрянь достает. Начали прижигать, и аж через стекло чувствовалось, что там что-то не так пошло. Гилмор-то тогда только-только пошел в ассистенты, это сейчас он уже хирург, да, а тогда — ассистент, так вот, он сказал, что задели квадрат, да, тот самый, важный какой-то, задели, значит, и надо пациента поднимать, смотреть.
Ира не сводит с Хармона глаз — ординатор сидит, поджав под себя ногу, и сигарета, которую он уже достал из-за уха, мелькает в его пальцах, словно монетка.
— Значит, подняли они его, разбудили, поняла, да? Там младших человек шесть было, стояло вокруг, смотрело, и анестезиолог еще, и хирург, и Андрияненко, и все стоят, а пациент как давай вырываться — забился весь, паника, крики, значит, кричит он, руками схватился — и рванул. И та медсестра, что должна была ему вколоть, значит, чтобы он успокоился, она этого не сделала, потому что думала, мол, нельзя. Мозг-то открыт у него, мало ли что, значит, случилось бы, ну, ты понимаешь, да, Лазутчикова, это она так подумала. На деле-то и не случилось бы ничего, если бы она его успокоила, а тут, слушай дальше, он рванулся — и штифт выбил, знаешь, крепежный такой. А там Андрияненко стоит с электродом — и не убрать, и Гилмор занят был — держал зажим, значит. Крови было — море, ты не видела просто, море, море!.. Текла везде — по стенам даже, представь, да? Значит, штифт этот выпал, Гилмор дернулся, и Андрияненко за ним. Дальше все как в тумане — сожгли они ему центр какой-то важный, квадрат тот самый, да, где семь сантиметров были; и он все, не встал больше. Значит, на Андрияненко — в суд сразу же, мол, она хреновый хирург, на Гилмора тоже, да там весь персонал пошел, все вместе; они же там и перезнакомились все — и Кемп, и Гилмор, и Нил с ними туда же, значит, да; Рэй тогда горой за них встал, мол, не виноваты они, что пациенту перед операцией, значит, медсестра не те препараты дала, а потом не сориентировалась, но другая уже, совсем другая, да. Из шести человек, что там были, всех уволили, значит. Весь младший персонал, да. Мел же после этого стала главной, да, главной, она была единственной, кто тогда хоть как-то мог соображать, да. Да там такой бардак был, да, бардак, самый настоящий. Никто ничего не понимал, все кричат, только Андрияненко с Гилмором стоят как вкопанные, аппараты держат.
— После этого, значит, — сигарета исчезает в нагрудном кармане, — Андрияненко вообще никому не доверяет. А сейчас Рэй умер, так вообще непонятно, что с ней будет, он же ей как отец был, все знают, да. Видел он в ней что-то, чего другие не видели, понимаешь, Лазутчикова? Бывает так, да, кто-то видит тебя лучше, чем другие, да, Лазутчикова, запомни это, запиши себе, зарисуй. Если встретишь такого — береги, да, видишь, а то Андрияненко вот не сберегла. — Он вздыхает.
В комнате почти никого не остается, смолкают звуки, утихает дождь; и Ира, вцепившись в красную кружку пальцами, поджимает губы.
— Я… Спасибо, — произносит она на выдохе.
— Брось. — Хармон встает, кряхтя. — Знаю, что не расскажешь, да, можешь не обещать. А теперь — халат натянула и марш работать!.. Да, — заканчивает он. — Работать. А я пока посплю…
* * *
В приемной народу так много, что можно задохнуться; запахи хлорки и крови создают адскую смесь. Туда-сюда бегают врачи и медсестры, мелькают синие костюмы фельдшеров, с улицы доносится вой сирен. Ира жмется к стене, пропуская каталку с кровавым месивом, а потом кто-то сильно и больно тянет ее на себя за ворот халата.
Ира неловко взмахивает руками, но не падает — и слышит низкий смех за спиной. Оборачивается: прислонившись плечом к стене, тихо посмеиваясь, в хирургическом костюме стоит Гилмор; и его красные волосы в свете холодных ламп кажутся живым огнем.
— Что происходит? — Ира вертится вокруг себя, пытаясь осмотреться: повсюду каталки, воздух наполнен стонами, кто-то кричит в телефон. Посреди этого хаоса расслабленный Гилмор — настоящий островок спокойствия и безмятежности.
— Саутуоркский мост, — объясняет хирург. — Один решил объехать пробку, второй показывал своей даме ночной дрифт, а третий слишком резко затормозил. Часть машин в ничто, несколько еще купаются, остальные тут. Ну, те, кому мы нужны.
Громкоговорители взрываются фамилиями, именами и номерами операционных; Ира слышит фамилию Андрияненко, а затем мимо проносится Дэвис — второй хирург, видимо вызванный со своего выходного.
— Идите в травму, Лазутчикова, — все еще слишком спокойно говорит Гилмор. — Меня ждет Андрияненко.
Ира дергается.
— А разве мы не должны…
— Тю. — Гилмор резко разворачивается и идет к лифту. — На костях сегодня Дэвис. А там и Нил скоро подойдет. — Он зевает. — Не зря ж всех вызвали.
— Но разве…
— Успокойся. — Гилмор придерживает двери. — Андрияненко, конечно, у нас умница, но вдвоем с Диланом они вряд ли справятся. Хотя кто знает, кто знает…
— Но там еще люди!.. — восклицает Ира, пытаясь хоть как-то возразить: Гилмор представляется ей этаким ангелом-спасителем, без которого не обойтись.
Хирург бросает на нее странный взгляд: смесь жалости, понимания и интереса; а потом усмехается, ничего не ответив, и Ире становится стыдно: Гилмор не единственный хирург в больнице, в других отделениях они тоже есть, и сейчас все наверняка собраны в приемной. А она паникует.
Поэтому, когда Райли скрывается за железными дверьми, Ира не расстраивается — в конце концов, у нее нет никаких полномочий находиться в операционной, да и ее туда толком никто не звал; но зато теперь у нее появляется цель. Вырисовывается из ниоткуда, оплетается паутиной идей, поселяется в голове и сердце, ухватив лучшие места.
Доказать Андрияненко, что она ошибается.
И пока Ира бесконечно бинтует, зашивает, ставит капельницы и заполняет бланки, ее мозг лихорадочно пытается придумать, что нужно сделать. Руки работают отдельно от нее, словно на автомате выделяя поврежденные места, и все мысли вертятся вокруг того, как попасть в поле зрения Андрияненко и — самое сложное — остаться там.
Но, чтобы тебя заметили, надо перестать быть невидимкой, да?..
Ира накладывает последний стежок и отпускает пострадавшего; перебирает в голове варианты: падать в обморок на операциях ей не светит, выдающимися хирургическими данными она не обладает, поразить Андрияненко своими возможностями тоже не получится.
«Мало ли что, значит, случилось бы, ну, ты понимаешь, да, Лазутчикова, это она так подумала…»
Это она так подумала.
От неожиданной идеи Ира начинает быстро-быстро моргать, ругая себя за то, что не догадалась сразу. Конечно же, Андрияненко нужен мозг; причем не только у пациента, но еще и у персонала. И медсестра, сопровождающая ее на операциях, несомненно должна быть неглупой.
О том, как вообще попасть в операционную вместе с Андрияненко, Ира подумать не успевает: все вокруг нее происходит слишком быстро.
В крошечную перевязочную вламывается мужчина — на его теле кровь вперемешку с осколками стекол, волосы всклокочены и пропитаны бензином, одежда разорвана на тысячи кое-как связанных друг с другом лоскутков.
За ним, почти дыша ему в затылок и поддерживая за подмышки, маячит Хиггинс. Без привычного песочного пиджака, в халате с завернутыми рукавами и съехавшими набок очками он кажется воплощением конца света.
— Все операционные заняты! Кладем сюда!
Пока мужчину кладут на единственную стоящую в комнате кушетку, он не издает ни звука. Воздух пропитывается тяжелыми запахами пота, крови и керосина, на пол падают бесчисленные алые капли.
Ира подскакивает.
— Он должен дожить до операции. — Хиггинс рывком подтягивает к себе перевязочный столик с бинтами, растворами и набором для экстренного шитья. — Начинаем с шеи, я вытаскиваю, вы шьете и обрабатываете. Поняли меня?
Ира кивает.
Металлом звенят кюветки, принимая в себя бесконечные потоки окровавленных кусочков, едва слышно дребезжит встроенная лампа над головой, мир за стеклянной дверью носится и переворачивается, а Ира все кладет стежок за стежком, вытирая пот со лба рукавом халата.
Мужчина молчит, только открывает и закрывает рот, пытаясь дышать; и Лазутчикова то и дело произносит какие-то глупые, бессвязные фразы: держитесь, еще чуть-чуть, вот сейчас самый сложный, вот видите, да, больно, придется потерпеть, я уже сделала укол, вот-вот подействует, вот сейчас должен, так что нужно потерпеть…
Хиггинс, достающий осколки, в крошечных секундных перерывах не сводит с нее глаз.
А у Иры внутри все спокойно — если сейчас торопиться, зашьет она криво, кое-как; а потом еще и забинтует, закроет страшные раны, и кто знает, чего ей может стоить эта ненужная спешка. Поэтому ее движения выверенны и точны, только ресницы дрожат, когда очередная капля крови попадает на ее халат.
Она и сама не знает, почему так уверена — может быть, заразилась от Гилмора, а может, в голове нет никаких других мыслей, но, когда она заканчивает бинтовать предплечье, Хиггинс хлопает ее по спине и задает, наверное, самый неудобный вопрос в ее жизни:
— Ирина, а чего вы не в оперблоке? Вон как отлично получается.
Она дергается — игла со звоном падает в кюветку — чертыхается, глубоко вздыхает, на секунду прикрывает глаза.
— Я только на медсестру училась.
Стежок, стежок, стежок…
— А дальше?
Осколок летит в уже почти полную чашу.
— Это очень дорого.
И снова.
— У нас есть учебный блок* с парой бюджетных мест, где за неделю интенсивного обучения вас научат всему, что нужно для операций. Я сделаю вам направление, если, конечно, хотите.
Когда приходит время отрезать нить, Ира чувствует: именно так прощаются с прежней жизнью.
* * *
— Курите, Лазутчикова?
В шесть сорок утра Ира бредет по внутреннему двору больницы, с трудом переставляя ноги: всю ночь она ходила хвостиком за Хиггинсом, помогая, бинтуя, штопая. Под конец смены руки начали предательски дрожать, а голова — кружиться от постоянного запаха меди, но к шести утра наплыв пострадавших резко прекратился, и в приемном отделении повисла гробовая тишина, изредка нарушаемая хлопаньем дверей и шарканьем шагов. Ни скорой помощи, ни криков, ни звуков каталок.
И наступает пауза, во время которой Хиггинс куда-то испаряется, а затем, вернувшись, протягивает ей синюю картонную карточку-направление.
— Сейчас идите домой, Ирина. Попытайтесь немного поспать — и к полудню будьте в блоке K. Это ваш пропуск; его нельзя терять, вы это помните, надеюсь. Направление отдадите куратору. Как пройдете полностью обучение и получите сертификат — возвращайтесь ко мне, решим, что с вами дальше делать.
Ира кидается к нему на шею, словно оттолкнувшись от земли. От Хиггинса пахнет не лучше, чем от нее самой, но Ира все равно. Она целует его в щетинистую щеку и благодарит так, что Хиггинс ласково треплет ее по волосам.
— Если бы я знал, — смеется профессор, — что сделаю кого-то настолько счастливым, я бы дал это направление сразу же, как только вас увидел. Удачи, Ирина!
И сейчас она стоит, все еще прижимая к себе большой черный пакет с безнадежно испорченным халатом, в кое-как натянутом пальто, и глупо улыбается рассветному небу.
Солнце в ее кармане пылает, обжигая.
Позади нее хлопает входная дверь, раздаются мягкие шаги, шорох, щелчок зажигалки, и знакомый голос без тени ехидства спрашивает:
— Вы курите, Лазутчикова?