Импульс |Лиза Ира|

34

Она так соскучилась по блоку F, что едва не забыла забрать плановые графики у Оливии. Ира несется по лестнице, поднимается на лифте, бежит по коридору, прикладывает ключ-карту к замку и толкает серую дверь, попадая в такое родное место.
Она ведь действительно скучала.
Всего несколько месяцев назад комната отдыха персонала была чужой, неприветливой, а сейчас, спустя десять дней разлуки, Ира ощущает щемящую нежность в груди: здесь ничего никогда не изменится. Всегда будет гудеть кофемашина, мирно бормотать телевизор, греметь чашки-тарелки. На открытом окне будет стоять банка для сигарет, а синий диван вечно будет занят спящим под очередной книгой Хармоном.
Она улыбается так широко и искренне, словно весь мир сегодня только для нее. Может быть, все из-за горящей дорожки поцелуев под кожей. Может быть, из-за еще не совсем высохших волос у обеих. Может быть, да, наверное, точно — это все из-за Андрияненко.
Ира запихивает в шкафчик свои вещи, переодевается в чистую футболку и все тот же одолженный у хирургов халат. Цепляет бейджик на лацкан, кладет в карман телефон, Молескин берет в руки: все равно сейчас записывать.
Туго зашнуровывает кеды (двадцатичасовая смена — это как несколько десятков километров бега без остановки) и выходит обратно в общее пространство. Хармон все еще лежит на диване, но не спит, только лениво вставляет комментарии в монолог сидящей рядом незнакомой Ире медсестры.
— Лазутчикова, кофе! — здоровается ординатор.
Ира делает две чашки, щедро разбавляет крепость молоком и протягивает одну Хармону. Тот почти залпом выпивает сразу половину, довольно кивает и наконец обращает на нее чуть больше внимания:
— Значит, ты сегодня с Андрияненко и Гилмором, вы втроем работаете, а я, значит, с остальными. Завтра меняемся, да, ты со мной и Диланом, а Сара — туда, а потом снова, значит, Андрияненко, Гилмор и ты, Сара, Дилан и я, да, значит, послезавтра, да. Поняла?
Нет, думает Ира.
— А остальные? — Она хмурится. — Должны быть еще двое.
— Слушай. — Хармон садится. — Слушай, значит. Тебе нужно сдать экзамен, значит, и Андрияненко просила дать тебе практику, да, для экзамена практику дать. Поэтому вы втроем, значит, и двое от Джейка, может быть, да, скорее всего, именно они. Получается, — он загибает пальцы, — значит, пятеро. Андрияненко как ведущий, да, Райли как второй хирург, второй, значит, ты как медсестра, значит, да, анестезиолог и вторая медсестра-анестезист, значит, анестезист, да, от Нила. Поняла?
— Ага, — кивает Ира, записав в блокнот. — А послезавтра, получается, как?
— Короче! — вдруг рявкает ординатор. — Ты все время, значит, с Андрияненко и Гилмором, да, только анестезисты меняются, значит, поняла? Они посменно, поэтому, да, меняются. Значит, вы втроем — постоянно!
Ира зачеркивает все, что писала прежде, пишет заново: Андрияненко плюс Гилмор, зачеркивает плюсик, рисует крестик. Так куда лучше.
— А что насчет экзамена?
— Экзамен, значит! — Хармон встает с дивана, расправляет вечно мятый халат и зарывается пальцами в темные волосы. — Значит, Сара со мной и ты, да, в субботу утром мы, значит. Вместе пойдем, да, в субботу в десять. Теория, значит, потом практика, да. К вечеру закончишь, да, потом выходной, значит, и в понедельник навсегда уже, да, выйдешь. И мы выйдем, значит, тоже. Каждый на своем месте, да, на своем месте. — Подмигивает. — Работа ждет.
Суббота, думает Ира. Десять утра.
Если сдаст, то окончательно останется с Андрияненко.
Хармон кладет ей тяжелую руку на плечо, разворачивает к выходу и с силой хлопает, заставив ее подскочить. Ира покорно выходит в коридор, ординатор с важным видом следует по пятам, периодически подталкивая ее к нужным палатам, чтобы забрать карты.
Через полчаса Ира держит в руках с десяток папок, половину из которых нужно отнести в другое отделение, а остальные — отправить на подпись к Моссу. И от одной этой мысли у медсестры сводит зубы.
Хармон сочувственно смотрит на нее сквозь круги зеленых линз, и эти его маленькие круглые очки вдруг кажутся старыми, почти древними. Вопрос сам собой рождается в голове медсестры и нелепо срывается с губ:
— Откуда они у вас?
Наверное, это их связь. Глупая судьба, вечное обречение: попадать в неловкие ситуации, застывать в бредовых казусах, стоять и пялиться друг на друга удивленными глазами.
— От отца, — бормочет ординатор, поворачиваясь спиной.
Ира прикусывает язык. Наверное, нужно ему что-то подарить. Джем, например, или испечь какой-нибудь незамысловатый кекс. Шоколадный или лимонный. Интересно, какой он любит?..
— Доктор Хармон, — улыбается медсестра. — Вы завтра дежурите?
— Сплю.
— А… Эм… На работе или дома?
— Везде, — следует ответ.
— А вы любите кексы? — Ира, словно маленькая девочка, дергает его за рукав халата.
— Кексы? — переспрашивает Хармон. — Люблю.
* * *
Ира никогда не была в приемной Дональда Рэя. Тот самый первый и единственный раз, когда она видела профессора, произошел в кабинете у Андрияненко, а Мосса перед поездкой она застала у себя, поэтому сейчас, толкнув тяжелую дверь, оказывается в светло-сером помещении со множеством шкафов, длинным рабочим столом с мягким стулом и тремя мониторами. Большое устройство для печати, сканирования и копирования встроено в стену, рядом, выплевывая листки, жужжит ламинатор. Комната кажется живой и необычно просторной — отчасти благодаря цветам на светлых стенах, отчасти из-за наличия свободного пространства: кроме базовой мебели здесь больше ничего нет. Даже окна не имеют штор или жалюзи, только длинные лепестки растений свисают вниз, чуть спасая комнату от солнечного света.
Приоткрытая дверь из темного стекла в конце приемной ведет в кабинет заведующего. Никаких табличек или надписей на ней нет, стучать в стекло Ира находит глупым, поэтому просто делает шаг вперед.
И сразу же понимает, что опять сделала все не так.
Тупица.
Идиотка.
Дура.
Все вокруг морозно-рубиновое. Это какое-то чистое порно, взрыв эстетики: красная мебель в белоснежной комнате кажется раковой опухолью на обескровленном органе. Даже шкафы. Даже стол. Все кричащее, вызывающее, кровавое.
Она сидит на коленях нового босса. Спиной ко входу, так что видны только два низких золотых хвостика, перетянутых лентами, и белая болтающаяся рубашка, под которой просвечивают острые лопатки.
Елозит на его коленях, трется, выгибает спину. Задевает кончиками хвостиков документ на столе, откидывает голову назад. Алые губы приоткрыты, бедра двигаются вверх-вниз, плавно, медленно. Пальцы цепляются за бордовую спинку кресла, сведенные от напряжения.
Эндрю даже не смотрит на нее. Улыбается сам себе как-то потусторонне, словно не замечает происходящего. Только едва слышные выдохи, когда она сильнее вдавливает свои бедра в его колени.
Иру скручивает прямо перед ними. Тугой спиралью сводит позвоночник, калечит равновесие, бьет под дых. Шаг в сторону, ухватиться за дверной косяк, кое-как устоять на ногах. Никаких «извините» и «простите», только чудом не выпавшие, прижатые к груди папки.
— Вон.
Медсестре требуется минута, чтобы понять, что это обращено не к ней.
Девица испуганно поворачивает лицо, и Ира наконец делает вдох. Не Андрияненко, нет. Хотя что-то общее, бесспорно, есть: цветные губы, подведенные глаза, низкие хвосты жидкого золота. Она запахивает блузку, сползает с его колен, на высоченных стриптизерских каблуках ковыляет к двери. Фыркает Ире в лицо, брезгливо смотрит сверху вниз. Спотыкается, чуть не падает. Вихляет бедрами, выходит из кабинета.
— Новая секретарша. — Эндрю тянется к сигаретам, лежащим на столе. — Лора.
Отвращение накатывает удушливой волной, травит кислотой органы. Лора, значит. Гребаный извращенец.
— Мне нужны подписи вот здесь. — Ира молча протягивает ему стопку.
— Новые больные? — Мосс щелкает ручкой.
Будто бы ему интересно знать.
— Доставили после аварии, но мест нет, поэтому перенаправляем в Лондон Бридж. Там уже дали согласие, — чеканит Ира, оглядывая комнату.
Она почему-то уверена, что во времена Дональда тут все было по-другому. Не красно-белое, пошлое, вульгарное, а спокойно-бежевое, с нотками пыли на книжных стеллажах и дорожкой выцветшего коррозированного металла на сейфах. Ира ясно представляет уютные кресла напротив стола, резное обрамление искусственного камина в углу, чуть состаренную медную раму зеркала. Все было теплым, светлым, домашним. Лиза наверняка любила это место, может быть, она даже зависала здесь часами — с книгой в руке, свернувшись калачиком в кресле перед столом.
Или стояла у окна, с ног до головы облитая закатным солнцем, сквозь сжатые зубы ручаясь за Чарли в очередной раз.
Бывает ли она здесь сейчас, когда Мосс раскрасил все в белоснежно-алое? Он ведь словно окропил кровью святой алтарь. Что чувствует Андрияненко, находясь здесь?..
Он ставит свою подпись молча, бегло проглядывая документы. Знает свою работу, в этом Ира не сомневается. Плохой человек не значит плохой врач. Как и наоборот.
— Слышал, у вас экзамен, — внезапно говорит. Спокойно, без тени сарказма или гнева. — Желаю удачи, мисс Лазутчикова.
Это так непривычно слышать, что Ира удивленно распахивает глаза.
— Спасибо. Но… разве вы не против?
Мосс отдает ей папки, ловит смуглой кожей солнечный луч, впитывает его в себя, насыщается золотом. Устало снимает очки, потирает переносицу двумя пальцами, качает головой.
— Доктор Андрияненко вас очень упорно рекомендовал.
— Рекомендовал?.. — непонимающе уточняет Ира.
— Да, мисс Лазутчикова, — раздраженно повторяет Эндрю. — Вы не ослышались. Речь не о Ли.
Ли.
Он, конечно же, знает, как ее ранить. Всадить нож между ребер, повернуть, прорезать бумажные кости насквозь. Оставить там рану величиной с сердце. Такую, чтобы его потрогать можно было при желании. Чтобы он мог видеть, как ее птичье сердечко бьется, заходится в нервной аритмии, сбоит.
Вот как он ее называл. Две буквы, всего две буквы, а у нее — целых четыре, но зато ее четыре — общие, почти для всех, а у него только две. Персональные, собственные. Л и И. Любовь и отвращение. Лекарство и отрава.
Ли имеет два длинных хвостика, Ли вертится перед зеркалом, Ли приносит кофе в постель по утрам.
У Лизы отросшая челка длиной до подбородка, костлявые лодыжки и сердце набекрень.
У Елизаветы узкая юбка, тонкие шпильки и тяжелый черненый медальон камнем на шее. Вместе с братом, висящим рядом.
Есть еще доктор Андрияненко — цельный сухой лед, у которой скальпель — продолжение руки, а слова прошивают насквозь. Непокорная, беспощадная, острая.
Только вот, какой бы она ни была, Мосс все равно превращает ее в Ли. Оставляет от нее только две буквы, словно снимая все оболочки, покровы и панцири. Стаскивает одежду и вторую кожу. Выбивает скальпель.
Он не победил, понимает Ира, нет. И не проиграл. Он вообще не сражался, не принимал участия в этом спектакле. Мосс просто мужчина, который устал от игр. Которому это уже не нужно, ведь он вошел дважды в одну реку и вернулся оттуда живым. Сломал все преграды.
Доказал в первую очередь самому себе.
Наверное, она поэтому на него сейчас смотрит совсем по-другому. Не как на зловещего невролога, плюющегося ядом, а как на человека. Такого же, как и она сама.
Лиза никак его не называла. Он был и остался для нее простым пятибуквенным «Эндрю», потому что у Мосса нет других оболочек. Он — это он. Вот такой, как сейчас. Он не играет никакую роль, не пытается казаться другим, не носит маску. Он вообще не персонаж этой повести.
Он никто.
Просто еще один ее шеф.
— Простите. Просто я не думала, что доктор Андрияненко может что-то говорить обо мне, — тихо отвечает Ира. — Мы с ним не ладим, кажется.
Мосс усмехается:
— Доктор Андрияненко часто бывал здесь в ваше отсутствие. Слишком часто.
— Почему?..
Есть ли у нее право задавать ему вопросы? Ответит ли он? И если да, будет ли это значить, что он сделал шаг навстречу? Изменится ли что-то от этого?..
Эндрю склоняет голову набок, смотрит на нее. Знакомый до боли жест, еще чуть-чуть — и распахнет узкие губы, коротко выдохнет. Но — нет. Тушит сигарету в пепельнице, прикрывает глаза.
— Боюсь, я не могу ответить вам на этот вопрос. Я мало имею представление, что творится в его голове. Возможно, он просто возвращался туда, откуда все началось.
— Да, наверное. — Ира улыбается. — Доктор Мосс, а почему… — она набирает воздуха в грудь, — почему вы решили отдать мне тех пациентов? — выдыхает.
И понимает, что промазала.
Или, наоборот, попала точно в цель.
Потому что невролог хмурит брови, смотрит на нее в замешательстве и переспрашивает:
— Пациентов? Вам? Что?..
Он не растерян. Не поражен и не ошарашен. Но то, что он не понимает, о чем идет речь, Ира улавливает сразу. Значит, очередной промах. Очередной довод не в пользу Андрияненко. Очередная загадка.
— Вероятно, я не так поняла доктора Андрияненко, — выкручивается Ира. — Возможно, речь шла о другом, а я просто…
— Мисс Лазутчикова. — Мосс распахивает ноутбук. — Если у вас больше нет вопросов, то можете быть свободны.
* * *
Андрияненко сидит в кабинете, скукожившись в своем кресле. Одной рукой прижимает телефон к уху, второй поддерживает голову. Ира точно не знает, сколько проходит времени после начала разговора, но утренняя летучка постепенно перерастает в завтрак и грозится закончиться ланчем.
А ведь им еще оперировать!
— Лиза, заканчивай. — Гилмор закатывает глаза. — Это длится уже сорок минут. Кричи, что пожар, и бросай трубку.
— Я не могу, — шепчет Андрияненко одними губами. — Это начальство. Что?.. — произносит в телефон. — Да-да, я слушаю. Восемнадцатый спектр… Да, да, нет, да не может быть. Да, да, да, — повторяет. — Нет, нет, нет…
— Скажи, что тебе надо спасать хомячка. — Сара деловито поправляет волосы. — Всегда прокатывает.
— Или что телефон украли…
-…и тебя вместе с ним…
-…пусть звонят в полицию…
-…вызывают скорую…
-…и пожарных!
— Да просто игнорируй, — не выдерживает Хармон.
— С моей мамой это не работает, — возражает Ира. — Но можно просто убрать телефон подальше от уха и ждать, пока она сама не отключится.
— Отличная идея, — соглашается Гилмор. — Просто поставь на ожидание. Скажи, что твоя секретарша перепутала кнопки.
— У меня нет секретарши. — Андрияненко делает мученическое лицо.
— Тогда пусть их перепутает Ира!
— Извините, — громко говорит Лиза. — Мой пациент только что воткнул ручку себе в глаз. Да, под наркозом. Я перезвоню вам позже. — Она кладет трубку на рычаг и громко выдыхает. — Как же они меня достали. После того случая с Робинсом каждый второй член ассоциации хочет у нас оперироваться. Вот куда я их должна вставить? — жалобно спрашивает Андрияненко. — Окон в графике на ближайший месяц нет. У нас даже на внеплановые две очереди!
— Бесконечный круговорот, — кивает Гилмор. — Итак, мы прервались на…
— А, да. — Лиза возвращается к ноутбуку. — К концу декабря нужно сделать полную сводку по каждому из вас, так что мне нужны ваши отчеты. Финансовый отдел запрашивает общие документы для переводов всех троих. — Она показывает пальцем на Сару, Иру и Хармона. — Так что мне нужны копии…
Ира пишет уже третью страницу. Рутинная, монотонная загруженность: бумаги, графики, цифры. Работают две смены подряд, а в перерывах нужно успевать дежурить на приемке и поспать одновременно. Меняются только анестезиологи: из-за повышения Хармона и перевода Сары состав сильно сдвигается, поэтому Андрияненко запрашивает помощь у ребят из бригады Нила. Сам Джейк уже трижды предлагал и вовсе махнуться сменами, но каждый раз Лиза всеми силами выпроваживала его из кабинета.
— Ира, что по плану? — Кемп зевает. — Слышал, мы до часу не нужны?
Медсестра быстро листает назад, находит график операций, кивает:
— В час у нас плановая. Но до этого нужно проверить новое оборудование…
— Опять. — Андрияненко закатывает глаза. — Я пас.
— Нельзя. — Ира качает головой. — Это прием-передача. Нужен полный осмотр и подписи везде. Это даже не столько приборы, сколько материалы. Насадки на «микрон», скальпели. Мы же просили полное переоборудование девятки, вот они и подвезли.
— Я хочу, чтобы они умерли, — ласково говорит Сара. — Опять все заново настраивать. А новую ингаляционку они не хотят подвезти?
— Ну… Они привезли мониторы. Только их уже подключили и проверили, — улыбается Ира. — Так вот, в час у подгруппы А (там я, доктор Андрияненко и доктор Гилмор) плановая, а у подгруппы В (где остальные) — срочная. Затем у обеих подгрупп плановые в пять и в девять. С полуночи мы на дежурстве, в семь утра снова плановые. До двенадцати…
— Достаточно. — Гилмор прокашливается. — Давайте для начала просто попробуем дожить до утра.
— До пяти вечера завтрашнего дня, — поправляет его Ира. — Потом сутки на отдых и…
— Боже, замолчи! — Это уже Сара. — Нечеловеческие условия от нечеловеческого босса. Он там совсем охренел.
— Потерпи. — Хармон ободряюще хлопает ее по плечу. — Значит, сейчас отмучаемся, потом, значит, наладится все, вот, да.
— Наладится, — кисло улыбается Сара. — Ира тогда сегодня без меня?
— Будто бы есть выбор, — откликается Андрияненко, до этого молча вбивающая данные в компьютер. — Если налажает…
— Я сама ее убью. — Операционная медсестра облизывает губы. — Но она справится. Да, крошка?
— Да, — испуганно пищит Ира.
— Вот и славно. Ну, — Лиза хлопает в ладоши, — встретимся на обеде. А пока советую найти тихое место и выспаться. В инфекционке есть свободные палаты.
— Как Мосс? — тихо спрашивает нейрохирург, когда все выходят из кабинета. — Слышала, он неплохо устроился.
Ира вспоминает секретаршу, сидевшую у заведующего на коленях, и часто-часто моргает:
— Там все такое отвратительное. Красно-белое. Я словно долбаная Алиса в стране чудес.
— Ну, ему можно простить. — Лиза усмехается. — Жаль кабинет, конечно. Раньше там было так светло и уютно. Рэй разрешал мне оставаться допоздна, и я читала и читала бесконечные книги.
Ира улыбается так широко, что щеки начинают болеть. Не прогадала, значит.
Телефон звонит снова, режет уши громкой мелодией. Андрияненко поднимает трубку — с опаской, словно бомбу, — но через секунду вздыхает с облегчением, молча выслушивая собеседника.
— Я подумаю, — смеется. — Увидимся. — Кладет черное стекло обратно.
Ира вопросительно смотрит на нее: в мире существует не так много людей, способных заставить ее смеяться. Их, наверное, можно пересчитать по пальцам одной руки.
— Нил, — коротко отвечает нейрохирург. — Все еще хочет поменяться сменами.
— Вы дружны. — Медсестра открывает карты пациентов, аккуратно переписывает данные с графиков: дату и время операции, состав бригады, диагноз. — О, черт. Доктор Хармон забыл взять согласие.
Желтый бланк, обычно заполненный и с двух сторон подписанный пациентом, кристально чист. Даже общие слова не пропечатаны. Пустая бумажка, которая может спасти или обрубить кому-то жизнь, думает Ира.
Отказ от ответственности.
Информированная смерть.
— Не Хармон, — поправляет Андрияненко. — Этим обычно занимается Райли. Как и всей социальной работой, в общем-то. Попроси кого-нибудь из хирургии напечатать новое и отдай ему. А еще лучше — сделай это сама.
Ира заинтересованно смотрит на нее:
— Ты вообще никогда не говоришь с пациентами?..
Лиза все еще занята файлами. Белыми виртуальными папками системы связи. Бесконечными сканами, анализами и тестами. Разбирает по полочкам, сортирует, вносит правки. Ира видит, как ее тонкие пальцы с массивным серебряным кольцом на безымянном порхают над клавиатурой, листают базу данных.
— Нет.
Она ждет, положив подбородок на руку. Неотрывно смотрит в белоснежный монитор, на крутящийся синий кружочек перед глазами. Ира знает, что за этим последует. Их собственная статистика, все ошибки и промахи, каждые неудачные операции или операции с повышенным риском. Поводы для штрафов, выговоров и увольнений. Причины бессонных ночей и мешков под глазами.
Принтер выплевывает листки один за другим, и Андрияненко молча показывает на него пальцем.
Ира подскакивает, забирает гору нагретой бумаги, сразу же раскладывает по двум папкам: одну для Мосса, вторую для архива. От мысли, что опять придется идти в красно-белый кабинет, сводит зубы.
— Я видела пару раз, как доктор Нил…
— Доктор Нил, — вдруг резко говорит Андрияненко, не отрываясь от компьютера, — имеет свою политику. Я — свою. Что вообще за сравнения, Лазутчикова?
— Я просто была однажды в его бригаде, — осторожно говорит медсестра. — У него очень интересный стиль работы. Он…
— Так, все. — Андрияненко ударяет ладонями по столу. — Я не хочу это слушать. Но если тебе так нравится доктор Нил, то его общие собрания проходят в кабинете рентгенологии. Кажется, он собирает там весь отдел, включая ординаторов, и устраивает игру «угадай диагноз». Уверена, тебе понравится.
Что?..
Стоп. Стоп. Стоп.
Андрияненко что, ревнует?
Ее. Иру. К другому хирургу.
Которого она видела-то два раза в жизни!
Это настолько смешно, нелепо и мило одновременно, что медсестра не выдерживает и смеется, прикрывая рот ладонью.
В этот момент она готова обнять весь мир. Или заобнимать Лизу до смерти, что, собственно, одно и то же.
— У меня дела. — Андрияненко поднимается с места. — Увидимся через пару часов.
— Лиза, я… — Ира кидается следом, но дверь захлопывается прямо перед ее носом. — Да черт!..
* * *
Ира ходит за Андрияненко хвостиком, не позволяет пропасть из поля зрения. Шпионит исподтишка, прикрывается папками, будто работы нет. Знает же, что есть. Здесь переписать, там разложить, тут отнести на растерзание Моссу или его секретарше.
Лиза сидит у себя в приемной, не высовывается даже тогда, когда Ира проходит мимо нее в кабинет шефа. Никаких разговоров, молчаливые десять-пятнадцать-двадцать минут, пока Мосс ставит подписи, разбирает ее почерк. Где-то вчитывается, что-то подмахивает сразу, а потом грузит Ире еще тонной работы и вышвыривает за дверь коротким «не задерживаю».
Секретарша выглядит помятой и не такой радостной, как утром. Может быть, Мосс действительно не в лучшем расположении духа, а может, она просто взяла не те буквы для своего имени. Он ведь ее уже отпрепарировал, разворотил. Ире становится ее жалко.
Нейрохирург возникает в поле ее зрения почти сразу же. Белоснежный халат, развевающиеся полы, стук каблуков по паркету, огромный планшет под мышкой — Лиза идет по коридору, и Чарли Андрияненко побитой собакой семенит следом.
Ира затаивает дыхание, опускает голову. Она отлично умеет притворяться невидимкой, этого не отнять. Они проходят мимо, даже не посмотрев на нее, и обрывки их разговора доносятся до Иры словно с задержкой:
— …нужно идти к нему.
— Нужно.
— Он не знает.
— Значит, пора.
Ира тихонечко, едва заметно идет за ними. Не прячется, не скрывается, просто позволяет распущенным волосам — неслыханная дерзость — обрамить лицо, а подбородку до боли прижаться к груди. Сейчас, в белом халате, джинсах и кедах, с кучей папок в руках и невысокого роста, она может казаться кем угодно — интерном медсестринской кафедры или младшим ординатором неврологии. Андрияненко уж точно наплевать.
Они полностью пересекают блок F, толкают тяжелую стеклянную дверь и спускаются по небольшой, но широкой лесенке. Ира узнает вход в палаты интенсивной терапии отделения P — здесь проходят обследования пациенты, находящиеся на добровольном лечении у психиатров. Большинство из них переведено из соседних корпусов — онкологии и неврологии, поэтому Ире доводилось здесь бывать несколько раз.
Любопытство кошки, которую вот-вот вздернут на веревке, отказывается отступать, и Ира, вздохнув, прижимает к себе папки сильнее. Если что — скажет, что искала только что поступивших. Это сработает, пусть и ненадолго.
Пока она разглядывает стопку в поисках кого-то из блока P, Андрияненко останавливаются у какой-то палаты, и Чарли вдруг, совершенно внезапно, отступает назад.
— Это плохая идея.
Ира шмыгает в закуток, ведущий в комнаты отдыха персонала. Лопатками прижимается к стене, тяжело дышит, смотрит на часы прямо перед ней: до первой операции меньше полутора часов, ей нужно бежать и готовиться.
Что она вообще сейчас делает? Шпионит за своим вторым боссом? Преследует Андрияненко, чтобы… чтобы что? Объясниться? Прости, я не хотела смеяться над твоими чувствами?.. Но ведь это так глупо.
О, нет. Глупо было бы, если бы Андрияненко умела понимать грани. Но она их не видит. Поэтому — нет, не глупо. А маленькой тупой Лазутчиковой определенно стоило подумать об этом раньше. Может быть, она вообще все не так поняла и эта странная секундная вспышка — просто мимолетная слабость, что делает ее еще ценнее. Может быть, она действительно ревнует. Может быть, может быть, может быть…
Старшая Андрияненко обхватывает плечо брата тремя пальцами и разворачивает к себе одним движением руки.
Ира даже издалека видит ее насыщенные вишней губы — такие красные, перешагнувшие все черты вульгарности. Гипертрофированная, уродливая красота — на ее лице, без косметики кажущемся лет на десять моложе, подобный оттенок смотрится слишком пошло.
Но куда лучше, чем развратный фиолет.
И сейчас Андрияненко выговаривает что-то по слогам, так тихо, что не расслышать, но спокойно и твердо, словно читают лекцию по неврологии.
Чарли раскачивается на носочках. Раз, второй, третий. Опускает голову, но Лиза указательным пальцем берет его за подбородок и заставляет посмотреть себе в глаза.
Наверное, сделай бы она так Ира, та бы упала на колени: этот жест выглядит настолько властным и острым, настолько выточенным, естественным и ей подходящим, что у медсестры сводит низ живота.
Это так странно: высокий, худой, разодетый в свои павлиньи наряды Чарли вдруг весь оказывается на костяшке пальца своей сестры. Он словно провисает, теряет внутренний стержень.
Они разговаривают долго. Достаточно долго для тех, кто просто сомневается, входить ли в кабинет или палату. Стоят, не меняя позиций, переговариваются. Бросаются словами, хлесткими, едкими; Ира сразу замечает, как у старшей Андрияненко скулы сводит от напряжения. Едва сдерживается, чтобы не кинуться к ней, вовремя останавливается.
И вдруг Чарли резким движением хватает ее за запястье. Пальцы сжимаются сильнее и сильнее, не дают Лизе убрать руку. Ира видит побелевшие костяшки младшего Андрияненко, чувствует электричество, повисшее в воздухе. Они стоят совсем близко — Чарли вынуждает ее сделать шаг к нему навстречу — и молча сверлят друг друга взглядами.
Сталь и топленое серебро.
Ира впивается в полы халата. Еще несколько секунд — и она выскочит из своего укрытия, чтобы вмешаться. В очередной раз.
Но все заканчивается так же быстро, как и началось. Разве что неясно, кто вышел победителем: Лиза с шипением лелеет руку с нежно-розовыми следами от пальцев брата, Чарли вдруг говорит одно и то же слишком долго, но замолкает, когда сестра поворачивается и уходит.
Просто оставляет его, отпускает, распускает стальные нити, посылает к черту — читает по губам — и уходит, на ходу запахиваясь в свой халат, как в кокон.
Ей, наверное, очень больно.
Но Ира ничего не может сделать.
Именно поэтому она бежит в свой блок через общий коридор, наскоро переодевается в хиркостюм, собирает волосы в пучок, царапая шпильками кожу. Еще одна зона риска.
Вместе с вечной девятой она готовит и восьмую — чтобы в случае внеплановой можно было свободно перейти в соседнюю, приложив минимум усилий. Правда, делать в ней особо нечего — Ира, вымыв руки, ходит с бланком и ставит галочки: там запущено, тут отключено, а здесь, наоборот, ничего не сделано, хотя должно быть.
Привычным движением кидает инструменты в стерилизатор, часть достает из крафтовых пакетов и раскладывает на столике. Даже если операции не будет, в обстановке почти полной стерильности с ними ничего не случится. А вечером, в конце смены, она просто сложит их обратно в новые пакеты и засунет в сухожар.
На сердце странно саднит: монотонная работа не утихомиривает мысли, как бы ни утверждали обратное. Все такое знакомое, простое, привычное. Обыденное. И когда только операционная — святая святых больницы — успела стать рутиной? Три месяца назад она заполняла бланки и говорила: «Я буду работать с вами», а сейчас стоит справа от ведущего хирурга. По правде говоря, слева, но там обычно Гилмор. У «Лейки» вообще нет понятий конца и края, поэтому Ира смело может представлять себя в любой точке.
И от этого сладко. Приторно-лакрично, будто переела хармоновского мармелада. Ложку дегтя добавляет Чарли, который ей в этом посодействовал, но Ира слишком быстро отпустила эту мысль. Может быть, игра действительно удалась, пусть и наполовину. Может быть, все дело в подаренной судьбой и оранжевым журавликом старшей Андрияненко.
Андрияненко.
Операция.
Ей надо бежать!..
Ира в последний раз оглядывает комнату, поправляет стопки стерильного белья и выходит в предоперационное пространство, где сбрасывает с рук перчатки и быстро омывает их — скорее для себя, чем по уставу.
За дверью слышатся знакомые стальные нотки: кажется, Андрияненко разговаривает по телефону.
И она очень, очень недовольна.
Чертенята виснут между ребер и дьявольски пищат, требуя внимания.
Ира смеется, приоткрывает дверь и втаскивает Лизу в операционную так быстро, что Андрияненко не успевает даже вскрикнуть от неожиданности.
Прижимается к губам мгновенно, не позволяя сделать вдох, удерживает, чтобы не вырвалась.
Не сейчас.
У нее горячая кожа и ледяные руки, и сейчас Ире особенно сильно нравится это сочетание. Вечно ледяные кончики пальцев. Вечно горящая огнем кожа. Две грани в одном человеке.
Она знает ее хорошо — даже слишком, потому что такую память не обманешь, не вычеркнешь просто так каждую трещинку, родинку, синяк или шрам. Она знает все ее тело, потому что на нем не осталось ничего неизвестного. Это уравнение было решено, и ответ сошелся.
У Андрияненко выглаженный, накрахмаленный белый халат, на который даже смотреть запрещено: слишком дорогая, ухоженная ткань, слишком безупречно отутюжена лучшей химчисткой города. Именно поэтому Ира сминает его пальцами, словно тряпку, губами льнет к шее, пальцами забирается под блузку, впивается в нежную кожу.
Это какое-то чистое безумие. Сумасшествие. У них меньше двадцати минут, пространство вокруг них слишком стерильно, холодный свет ламп не оставляет ни намека на скрытность. Любой, кто сделает больше трех шагов из предоперационной, увидит их — целующихся до боли в губах, цепляющихся друг за друга. Белый халат и светло-голубой хирургический костюм.
Словно подростки, прячущиеся от взрослых по углам.
Ира улыбается собственной мысли, на секунду теряет контроль над ситуацией, оказывается прижатой к ледяной стене. Шаг вправо, шаг влево — и инструменты, тщательно разложенные на столиках по бокам от нее, полетят на пол.
Она чувствует дыхание на своей шее, чувствует легкое прикосновение губ, раззадоривающие движения руками. Тронуть, надавить, сжать.
Нет, в ее планы входит не это.
Может быть, у Андрияненко действительно сильные руки, но сама по себе она легче бумажного листа. Ира делает шаг на нее, чуть толкает плечами, кладет руки на бедра, заставляя отступить. Шаг за шагом, не отрываясь друг от друга, они выходят на середину операционной.
Главная сцена безмолвного театра.
Андрияненко упирается в высокий ничем не застеленный стол, и все шесть его незакрепленных секций жалобно всхлипывают под ее весом. У Лизы высоченные шпильки — такие, что она кажется еще выше и тоньше, и сейчас каблуки перестают быть точкой опоры: если она перенесет вес на пятки, то панели с грохотом упадут, привлекая всеобщее внимание.
Безвыходная ситуация: все, что она может, — только недовольно шипеть и впиваться ладонями в черную поверхность, балансируя на носочках.
Наверное, если нога подогнется, она сломает лодыжку.
А еще Ира некстати вспоминает, что так и не поставила стол на тормоз — и, если на него надавить, он откатится к стене и обрушит все, что рядом.
Она смеется в губы Андрияненко, заражает ту смешинками — нелепая ситуация рождает полнейшую вседозволенность — и проводит подушечками пальцев по тонкому кружеву под блузкой.
Это так странно — видеть ее напряженной, замершей, неподвижной. Словно боится, что вот-вот зайдут, узнают, увидят. Ире плевать, но Андрияненко — нет. Она застывает под прикосновениями, закусывает губы, сжимает пальцами гладкую поверхность стола.
Но это неважно. Потому что она уже себя выдала, уже закрыла глаза, уже подалась навстречу. Уже позволила расстегнуть верхние пуговицы, положить ладонь на бедро, царапнуть короткими ногтями спину. И хочется, и колется, и страшно, и ноги дрожат, балансируя. Совсем не спортсменка, настоящая деловая женщина.
Ира знает, как она одевается утром, как подводит глаза и как красит губы, знает, какой тихой может быть и как все еще прячет предательские стоны в ладонях, как кусает губы в попытках замолчать, как она заставляет ее прекратить это делать.
Но она и понятия не имеет, что то, что сейчас произойдет, окончательно сведет с ума.
Потому что ладонь Иры медленно-медленно, сантиметр за сантиметром спускается.
Лиза пахнет горечью духов и непривычным ароматом чужих сигарет, въевшимся в тонкую ткань блузки — чистым табаком без примеси мяты, и это заставляет Иру зажмуриться на секунду.
Она режется о скулы Андрияненко, рассекая собственную внутреннюю кожу, вытаскивает наружу другую себя — сильную, уверенную, и каждое движение, направленное к женщине перед ней — к этой натянутой до предела белоснежной нити — пропитано чувственной нежностью.
Распахнутый белоснежный халат становится для Иры трофеем, который она никогда не получит. Недосягаемым знаменем, красной тряпкой в руках тореадора. Он скомкан и смят, и ей до чертиков хочется оставить на нем свои следы — просто чтобы стерильная ткань хранила отпечатки их безумия. Губы скользят вдоль шеи, цепляют обнаженную кожу плеч и запечатлевают поцелуй на белоснежном хлопке.
Ставят метку.
Юбка задирается наверх — после Оттавы этот жест врос Ире под кожу, стал определенным и необходимым как воздух рефлексом; пальцы трогают нежную кожу бедер, чуть царапаются о шелковые чулки — единственная вещь без кружев в гардеробе Андрияненко — забираются под белье. Ира помнит, что оно черное, будто бы созданное для контраста. Дорогое, из блестящего атласа. Слишком вызывающее, если быть только в нем. Слишком заводящее, чтобы от него избавиться.
Лиза такая влажная, податливая, до бесстыдства заведенная, и щеки алеют, когда она давит короткий выдох в плече Иры. Эта секунда — вся она на кончиках ее пальцев — превращает ее в хрупкую девочку, так доверчиво прижимающуюся к медсестре. Каждый резкий выдох, каждый громкий вдох снимает с нее броню, превращает железо в пух и перья, оставляет след на сердце, трогает кости, гладит изнутри, окончательно раздевает, оставляя только ненужную ткань и ту, настоящую Андрияненко.
Стеклянную. Прозрачную. Слабую.
Лиза едва может балансировать на своих бесконечных каблуках и только прерывисто дышит, впиваясь пальцами в металлический стол, пытаясь удержаться, сохранить ритм. До боли жмется к губам, кусает, тянет на себя. Медсестра становится ее точкой опоры — и она не сдвинется с места, даже если планета пошатнется.
Ира выходит из нее так резко, что Андрияненко чуть не срывается на стон, но тут же прикусывает губы. В затуманенных глазах искрами сверкает обида и непонимание, и она склоняет голову, позволяя длинной челке упасть на лицо.
И вдруг вскрикивает, впивается зубами в ладонь, когда Ира опускается на колени.
Да.
Это помешательство. Безрассудство чистой воды, смертный приговор. Если Ира сейчас сделает что-то не так, если позволит ей уйти, если…
Это станет крахом для обеих.
У нее только один шанс из миллиарда.
— Что ты… — выдыхает Андрияненко и сразу же осекается, судорожно пытаясь вдохнуть.
Кажется, каждый сустав ее вцепившейся в стол руки хрустнул от напряжения. И весь ее покрытый льдом скелет только что взорвался, костной пылью рассыпался по операционной.
Потому что Ира коснулась ее бедер своими губами.
И это настолько нежно, трепетно и акварельно, что Лиза откидывает голову назад и издает едва слышный стон.
Звук отскакивает от стен, яркими звездами повисает в воздухе. Все вокруг окрашивается в золото, превращая операционную в отдельную вселенную.
Галактику с двумя связанными созвездиями.
Рождающийся на глазах астероид.
И каждое действие Иры, каждое движение кончика ее языка, каждый горячий выдох, каждое прикосновение губ к коже отзывается в этом новом космосе вспышкой сверхновой.
У Андрияненко ощутимо дрожат колени, а пальцы ног в черных глянцевых туфлях скользят по полу каждый раз, когда Ира делает движение вверх.
Это невозможно перебороть, этому невозможно противостоять. Она бы застонала в голос, будь они одни, но слишком велик риск, слишком глупо было бы попасться вот так. Поэтому все, что остается Андрияненко, это впиваться ногтями в ледяной металл и жалобно скрести по нему ухоженными ногтями.
Ее дыхание рвет воздух и сбивает пульс.
И, когда все внутри сжимается, когда биение сердца оказывается на кончике языка Иры, когда она особенно сильно касается Лизы там, галактика взрывается.
Остаются только осколки рожденных звуком звезд.
Колени Андрияненко окончательно подкашиваются, и она падает в объятия Иры.
Раздается звук удара стола об стену, грохот падающих инструментов и — кажется — всей тумбы в общем.
И они смеются в плечи друг друга, чувствуя, как что-то внутри крепнет и растет с каждой секундой, связывая воедино.
Ира всегда думала, что так не бывает.
Но ошибалась.
* * *
Ира стоит рядом с Андрияненко и впервые за последние полтора месяца бок о бок работы с нейрохирургом чувствует страх. Липкий и холодный, он забирается под ее хирургический костюм, холодит волосы на затылке, заставляет дышать через рот. Сары нет рядом — и в экстренной ситуации Ире остается полагаться только на себя. У наркозного аппарата двое неизвестных мужчин: анестезиолог и его ассистент. Проверяют экраны, строчат в журнал данные.
Все вокруг кажется иным: пленка хрустит слишком громко, простыня лежит неровно, пациент пугает Иру едва ли не больше, чем перспектива облажаться. Хочется завопить во все горло, развернуться и выбежать из операционной к черту.
Пошло оно все.
Черт, кстати, уже здесь — моет руки, переговаривается с Райли и кивает в ответ на длинные реплики хирурга.
Здесь до жути не хватает Кемпа с его шуточками.
Страх влажными дорожками скользит по спине, и Ира едва соображает, что происходит. Мозг, до этого идеально функционировавший, отключается. Она ловит ртом воздух и едва стоит на ногах, когда завязывает на Андрияненко стерильный халат. Нейрохирург молчалива и сосредоточена, а у медсестры руки дрожат от волнения.
Налажает.
Знает же.
— Ее величество решило, что мы будем оперировать сидя, — велит Гилмор.
Ира судорожно сглатывает.
Сидя?..
Андрияненко закатывает глаза, отходит к «Лейке» — еще не до конца включенной, но уже с основным работающим экраном, — и углубляется в настройку. Двое санитаров закрепляют голову пациента в черепном фиксаторе, встроенном в металлическую стойку на операционном столе. Затем одним нажатием на педаль они раскладывают стол пополам и приподнимают верхнюю половину так, чтобы туловище мужчины держалось в вертикальном положении. По сути, то же кресло, только вместо спинки и упора стальной штатив.
Ира впервые на подобной операции, но память бережно подсовывает картинки из справочника. Локализация опухоли в основании мозга позволяет провести операцию сидя, что сужает риск кровопотери, но повышает шансы критического исхода: венозное давление в голове сидящего ниже, чем привычное атмосферное. Случайное повреждение вены приведет к тому, что сердце будет всасывать воздух, и тут никакое везение уже не поможет.
Требуется еще двадцать минут, чтобы подобрать для конструкции из человека, трубок, проводов и стерильных простыней правильное положение, в котором руки и ноги не пережимались бы. Андрияненко закатывает глаза: она ненавидит отставать от графика.
— Надеюсь, дело пойдет быстрее, когда мы срежем эту дрянь. — Гилмор выводит все изображения на экраны.
— Скрести пальцы. — Андрияненко позволяет Ире зафиксировать на себе оптику. — В прошлый раз мы возились почти три с половиной часа.
— В прошлый раз и прогнозы были неблагоприятные. — Райли прижимается к окулярам микроскопа. — Свет.
Вспыхивают ксеноновые лампы, освещая операционное пространство. Андрияненко лишь пожимает плечами, регулирует главную камеру, придирчиво ставит максимальное увеличение и наконец кивает.
— Мы готовы начинать.
У медсестры пересыхает горло.
На гладко выбритом черепе пациента Райли аккуратно делает разрез, снимает верхний слой кожи. Ира нажимает на педаль дренажного устройства, осторожно обводит рану по краям, собирает кровь и потихоньку успокаивается. Трепанация уже стала рутинной, совсем привычной: ткани отходят без лишних движений, расширитель ставится в открытую рану, зажимами закрепляются мягкие мозговые оболочки. Андрияненко почти не участвует, все еще возится с главным окуляром «Лейки», фыркает что-то себе под нос и на Иру не обращает никакого внимания.
Вся сложность работы медсестры в одни руки состоит только в том, что каждый инструмент нужно вовремя подать, а старый — вовремя забрать. Если нужно поменять сверло, насадку или резку, у нее есть всего несколько секунд на правильный подбор. И при этом Гилмор, полностью погруженный в работу, почти не разговаривает с ней!..
Только когда Райли делает вспомогательные отверстия — пять ровных круглых дырок в черепе — и поддевает кость, Лиза наконец берет в руки сине-желтый «Микрон».
Запах жженой плоти ударяет в нос так резко, что у Иры — уже в который раз — начинают слезиться глаза.
— У Хармона в субботу экзамен. — Андрияненко быстро запаивает кровоточащие сосуды.
— Знаю. — Гилмор отдает Ире фрагмент черепа. — Думаешь, справится?
— Нет, — внезапно говорит Лиза. — Он не готов.
— Брось. Серьезно?
— Абсолютно. — Она передает Ире «Микрон» для смены насадки. — На семерку… Ага… Так вот, — она возвращается к сосудам, — я бы подержала его еще годик около себя. Но время не терпит.
— Годик? — Хирург отрывается от «Лейки» и пристально смотрит на Лизу. — Серьезно? Год? Сколько он здесь работает, лет шесть?
— Восемь, если не ошибаюсь. — «Микрон» отправляется обратно на станцию, сменяясь нейрошпателями. — Сейчас я разберусь с мозгом, и нужен будет ток. Хотя я бы вообще поставила там скобы. — Андрияненко хмурится. — Может, и правда, с двух сторон… Смотри, как хорошо будет. И снимем тогда куском.
Ира роется в голове, перелистывает страницы. Где-то это было, да, она уверена. Кажется, вчера или позавчера она читала целый раздел, посвященный гемангиобластомам. В мозгу щелкает: единственная опухоль, которую нужно удалять целиком, чтобы не вызвать сильное кровотечение. Поэтому Андрияненко и предлагает зажимы, чтобы одним движением отсечь зараженную часть от здоровой.
Нейрошпатели похожи на ложечки для мороженого — тонкие полосочки гибкой стали с закругленными концами. Андрияненко постепенно, медленно-медленно, приподнимает желтый, с белыми прожилками мозг, создавая своего рода канал между ним и опухолью.
Ира перестает дышать.
— Восемь лет — немалый срок, — запоздало говорит Гилмор, не сводящий глаз с экрана. — Он не заслуживает стоять на месте. Ты так не думаешь?
— Хармон что, наука? Постоянно должен двигаться вперед? — возражает Андрияненко. — У него слишком мягкое сердце и горячая голова. Как лектор или исследователь он отличный специалист, но поставь его на место Дилана или себя — и я получу комок переживаний и нервов.
— Ты считаешь его плохим человеком только потому, что он восприимчивый?
— Я не говорила «плохой человек». Я сказала «переживающий». Сентиментальные доктора никому не нужны. Они вышли из моды еще до инквизиции.
— Ты не объективна, — мягко упрекает ее Райли. — Хармон сам по себе…
— Он такой ребенок! — Андрияненко продолжает работу с мозгом. — Посмотри на него. Куда ему в анестезисты? Я вижу в нем педиатра.
— Ты во всех добрых людях видишь педиатров.
— Потому что в педиатрии все неженки!
— А в кардиологии и нейрологии, значит, циники и моральные уроды? — Гилмор хмыкает.
— И снова: я такого не говорила, — повторяет Андрияненко. — Я лишь хочу до тебя донести, что если ты проникаешься к каждому пациенту, находишь с ним контакт и общий язык, то тебе все труднее и труднее становится его оперировать. И однажды утром, накануне операции, ты входишь в палату и понимаешь, что не просто делаешь свою работу. Ты берешь на себя ответственность за жизнь уже знакомого тебе человека. Это определенный фактор риска.
— Как Нил?
— Как Нил, — вздыхает Лиза. — Дайте мне… что-нибудь.
Ира послушно снова протягивает ей «Микрон» — зеленый экран прибора показывает нужные значения, состоящие из единиц и нулей, пластиковая педаль на полу чуть вибрирует, когда аппарат выходит из ждущего режима.
— Жаль, что у тебя с ним не сложилось, — говорит Гилмор. — Он был бы отличной партией. Куда лучше Эндрю.
Инструмент в ее руках не дрожит.
Даже не вздрагивает.
Только пальцы обхватывают ручку крепче, и брови сдвигаются к переносице.
— Да. — Андрияненко нажимает на педаль. — Отличной партией, — эхом повторяет.
— Знаешь, — Райли отрывается от окуляров, — я бы все-таки поставил на Хармона.
— Что?
— Я бы поспорил, что он сдаст. Я в него верю.
— Твоя вера слепа, — кривится нейрохирург. — Начинаю перекрывать сосуды.
Их так много, что они похожи на гроздья нераскрывшихся соцветий. Темные, почти черно-белые, они моментально теряют своего донора — опухоль — и опадают, скукоживаются, скручиваются.
В полной тишине, без каких-либо переговоров или команд, Андрияненко в течение часа отделяет мешок с новообразованием внутри от мозга. Ира наблюдает за настоящей ювелирной работой: какими бы крохотными ветки-сосуды ни были, повреждение и разрыв одного может привести к настоящему потопу.
И от этого у Иры низ живота сводит какой-то странной горячей волной, потому что вот такую Андрияненко — полностью сосредоточенную, отрешенную от всего мира, уверенно двигающуюся вокруг бластомы — можно увидеть только здесь.
Наконец Лиза передает медсестре аппарат, снимает ногу с педали и коротко выдыхает. Ира видит на экране опухолевый узел — плотный, наполненный желто-черными кусками шар едва держится на остатках тканей. С помощью прибора, похожего на крохотные кусачки, Андрияненко аккуратно отсекает последние нити, и импровизированный мяч сам собой проваливается в ее щипцы.
Медсестра едва успевает подставить кюветку, чтобы принять ненужный отросток.
Операция проходит с минимальными потерями крови — кажется, Ира ставила дренаж только в самом начале, поэтому гемостаз проходит быстро: она подает Райли зажим с крохотными саморассывающимися пластинами на конце, и процесс полным ходом движется к концу.
Андрияненко смотрит на их работу пару минут, а потом все так же молча встает, бросает инструмент в кюветку и уверенными шагами направляется к выходу. Ее работа закончена.
Ира наблюдает, как хирург делает шов за швом, осторожно ставит на место череп, соединяет заплатками поврежденные оболочки. Райли расслабленно насвистывает какую-то песенку себе под нос, анестезиологи суетятся у мониторов, Ира не меняет кюветку, зная, что осталось меньше пяти минут.
Когда Райли заканчивает, пациента выводят из наркоза сразу в операционной — проверяют, не повреждены ли критические зоны мозга. Мужчина смотрит на мир невидящими глазами, а потом его сухие губы растягиваются в улыбке, и он вполне спокойно и осознанно отвечает на классические вопросы и просьбы.
— Молодец, Лазутчикова. — Гилмор выключает «Лейку». — Неплохо для первого раза.
Она благодарно улыбается — значит, для Андрияненко она отработала «приемлемо» или хотя бы «выше ожидаемого» — собирает оставшиеся отходы, выбрасывает их в мешки. Заканчивает быстро, забирает папку и кучу бумаг у анестезиологов, коротко кивает — скоро увидятся снова — и, наскоро переодевшись, выбегает в общий коридор.
Андрияненко, конечно же, у себя. Пьет кофе большими глотками, смотрит в зеркало. Только-только переоделась — три верхних пуговицы рубашки до сих пор не застегнуты, волосы в легком беспорядке. Стоит, держит кружку в одной руке, алую помаду — в другой.
Ира смотрит на нее с минуту — потому что никак не может, ну никак не может представить с ней рядом доктора Нила, которому явно больше сорока пяти, а то и пятидесяти. А потом вдруг воображение очень четко вырисовывает его силуэт — от пяток до макушки, не забывая сине-желтую кляксу татуировки на руке и мягкий, но звучный голос, — и вздрагивает.
Да, он бы точно подошел Андрияненко.
Силуэт второго нейрохирурга наклоняется к первому и…
— Ты была с Нилом? — прямо спрашивает Ира просто для того, чтобы сбежать из собственной головы.
— Тебя это не…
— Я хочу знать. — Медсестра ставит руку на дверцу шкафа. — Я просто хочу знать. Неважно, касается меня это или нет.
Наверное, есть в ее голосе что-то такое, что заставляет Андрияненко ответить прямо, без уловок.
— Нет. — Лиза качает головой. — Не было и не могло быть. Никогда.
Ира продолжает стоять на месте, словно приклеенная к серебристому линолеуму. Андрияненко тоже не двигается, только опускает глаза, старается не смотреть на медсестру, даже взглядами не встречаться.
Чувствует себя виноватой?..
— Ты никогда не спрашивала, кто был до тебя, — тихо говорит Лиза.
— И не буду. — Ира тянет к ней руки, обнимает, прижимает к себе. — Это неважно. Прости.
Легкие покалывает такой родной и привычный запах.
Лимонный антисептик.
Хинин.
И кофе.