Импульс |Лиза Ира|

32

Лестница в самолет состоит из десяти ступеней — именно столько карточек-моментов Ира может насчитать в своей памяти.
Ровно десять вспышек, которые делают три оставшиеся дня в Оттаве самыми волшебными в ее жизни.
Раз.
Андрияненко берет ее с собой на конференцию по новейшим системам лазеров: большой зал с проектором, кафедра для выступлений посередине, вокруг столы и стулья. Лиза в узкой юбке сидит, закинув ногу на ногу, конспектирует в большую тетрадь, набрасывает схемы, иногда поднимая светло-голубую Parker вверх, задавая вопрос.
Ира сидит позади нее — может коснуться пальцами плеча. Сжимает колени, ерзает, пытается сосредоточиться, но вместо этого сверлит Андрияненко взглядом.
Лиза делает вид, что не замечает, — или действительно не замечает — и продолжает сыпать вопросами, скользить тонким стержнем по бумаге, вырисовывая выходные трубки, изредка наклоняется к сидящему рядом Гилмору. Длинная челка падает на лицо, Андрияненко раздраженно отводит ее пальцами и на мгновение оглядывается назад.
Уже почти постигшая все тонкости интерстициального воздействия Ира снова теряет нить рассказа. Картинки на экране меняются быстрее, чем лекторы: на рассказ каждого отводится едва ли четверть часа.
В получасовой перерыв Ира утаскивает Андрияненко в номер, где выясняется, что узкая юбка легко превращается в широкий пояс, если потянуть ее не в том направлении.
Два.
В четверг утром Ира просыпается первой, бежит в душ и целует Лизу до того момента, пока та не просыпается, лениво отмахиваясь. Медсестра бросает в нее одежду, оставляет мокрое полотенце на кровати и уносится к себе переодеваться: накануне было решено всей бригадой посетить Биворд Маркет — один из самых больших рынков Оттавы.
Андрияненко недовольна до ужаса, бурчит и шипит на каждого, кто к ней подходит без чашки кофе. Райли сонно потирает глаза, заявляя, что в Лондоне в такое время все еще спят. Кемп ноет, что три квартала до основной части рынка — слишком долго, Сара держит путеводитель вверх ногами, и оказывается, что идти не три квартала, а четыре.
Дилана этот ужасающий факт выводит из равновесия, и он вешается на Хармона — единственного довольного жизнью из их компании и на ходу поедающего клубничный мармелад.
Ира, пользуясь случаем, угощает его яблоком — спелым и сладким, припрятанным в ее большой мешковатый рюкзак, и ординатор, окончательно проникшись к ней симпатией, обещает научить медсестру всему, что умеет.
Скорость речи Хармона обгоняет скорость света, и медсестра только кивает, окончательно увязнув в сплошных «да?» и «значит».
У самого входа настигают первые потери: Сара остается у прилавка со специями, позволяя своему дорогому плюшевому пончо пропахнуть корицей и кардамоном.
Хармон с болтающимся на шее Диланом сразу же направляется к небольшим домикам с едой на вынос — от цветастых шатров с гирляндами-флажками валит густой дым.
Ира раскрывает рот от удивления: на огромных глубоких сковородках прямо перед ней до хрустящей золотистой корочки обжаривают рыбу с картофелем, посыпают приправами, щедро сдабривают кунжутом и укладывают в картонные коробочки с гербом города.
— Японско-канадская кухня? — Райли читает ее мысли. — Думаете, это вкусно?
— Учись, пока я жив. — Кемп откашливается, одергивает анорак, поправляет ярко-желтую бандану и, отпихнув от себя Хармона, обращается к девушке за прилавком: — Очаровательная мадемуазель, у моего близкого друга день рождения, и мы бы хотели купить сто тридцать четыре порции для праздничного стола. Но мы сомневаемся, что это вкусно. Не могли бы вы дать нам на пробу этого диковинного яства?
Ира, стоящая сразу за его спиной, прыскает в кулачок.
— Боже. — Гилмор прикладывает ладонь к лицу. — Мне за тебя стыдно.
— Ш-ше-го-эт? — Дилан тыкает в него пластиковой вилкой. — Я получил бесплатную порцию еды и познакомился с красивой девушкой, между прочим, тоже бесплатно.
— Это единственная девушка, значит, которая с тобой знакомится бесплатно, да? — Хармон протягивает купюру. — Да, и три порции, значит, пожалуйста. И да, за этого идиота, значит, тоже.
— Вот именно благодаря таким, как Джеймс, я и развелся, — вворачивает Гилмор, согревая руки о горячую коробочку.
— Не ври. Ты развелся потому, что она была слишком хороша и терпелива. — Андрияненко появляется из ниоткуда. — О, Лазутчикова, спасибо, что вновь обо мне позаботилась!.. — Выхватывает тарелку из рук медсестры. — И кофе принеси, там где-то я видела…
— Нет уж!!! — Медсестра твердо намерена стоять до конца. — Отдай немедленно!!!
Андрияненко вскидывает бровь:
— А то что?
Ира упирает руки в бока:
— А то больше никакого кофе в постель!
Повисает тишина.
Лицо Андрияненко медленно-медленно вытягивается.
— Охренеть, — говорит Дилан. — Охренеть.
Три.
Ира завязывает красную нитку на запястье у Андрияненко так крепко, что захочешь — не снимешь. Нейрохирург возмущается: на операции нельзя, рвать жалко, но Ира непреклонна: снимешь — и я исчезну. Серьезна, как никогда, волосы вьются тяжелыми локонами, щеки от холода румяные, почти пунцовые. И Лиза сдается: улыбается, кивает, целует ее в уголок губ, пока никто не видит. Ладно, говорит, пусть будет нитка, если так хочешь. Шутит: хорошо, что не кольцо с бриллиантом и предложение на колене.
Осекается, столкнувшись с Ирой взглядом, отводит глаза, прикусывает губы. Понимает: сморозила глупость, но сказанного не воротить.
— А хочешь? — спрашивает медсестра.
— Не уверена, что готова связать с кем-то свою жизнь еще раз, — уклончиво отвечает Лиза. — Пойдем?
— Угу.
Даже свет заходящего солнца не может вернуть блеск глазам Иры.
Четыре.
— Я кое-что купила, — говорит Ира, скидывая с плеча тяжелый рюкзак.
— Ерунду на память? — Лежащая на кровати в одной футболке Андрияненко фыркает.
— Почти. Ты мне доверяешь?
— Частично, — следует ответ.
— Ну, тоже неплохо, — удовлетворенно кивает медсестра. — Раздевайся.
И заходится хохотом при виде вытянувшегося лица нейрохирурга.
— Шучу. Но глаза все-таки придется завязать. — Ира снимает с крючка шарф.
— Боже, Лазутчикова!..
— Боже, Лазутчикова! — передразнивает медсестра. — Ну что за игры ты затеяла, глупая-глупая Ира? — добавляет она. — Потом повозмущаешься. Ты готова делать все, что я скажу?
— Разумеется, нет.
Андрияненко с ногами забирается на кровать, скрещивает руки на груди и смотрит на нее исподлобья. Ира вздыхает: другого ответа она и не ожидала.
— Тогда предлагаю сделку. Мне хватит и десяти минут, чтобы осуществить задуманное, а за это я каждое утро до конца своих дней буду бегать тебе за кофе.
— К Коннорсу? — Лиза прищуривается.
— К Коннорсу.
— И следить, чтобы пенка была большой и воздушной?
— Большой и воздушной, — покладисто кивает Ира. — Двойной, побольше кофеина, в высокий цветной стакан. И сладкая посыпка сверху.
Андрияненко широко распахивает глаза.
— Ты запомнила?
— Ты каждый день берешь один и тот же. Было бы странно, если нет. — Ира пожимает плечами. — Так ты согласна?
— Валяй. — Лиза расставляет руки в стороны. — Что нужно делать?
— Я где-то слышала, что, чтобы выучиться на хирурга, нужно научиться держать стул одной рукой в течение нескольких часов. Это правда? — Кивок. — О боже! И ты это можешь?! Какой кошмар.
— Зато мои руки очень выносливые. — Андрияненко как-то странно улыбается. — Даже слишком, я бы сказала.
Ира краснеет.
— Ладно… Значит, так…
Медсестра подтаскивает рюкзак, усаживает Лизу спиной к себе и накидывает на ее глаза шарф. Узелок, узелок, обмотать — и готово.
Теплые пальцы поднимают футболку, стягивают, бросают на пол, и Андрияненко дергается:
— Слушай, я…
Продолжение фразы тонет в опаляющем дыхании Иры на ее щеке.
— Пожалуйста. — Медсестра целует ее в скулу. — Знаю, это тяжелее, чем стул, но пожалуйста.
— Я убью тебя.
— И я тебя люблю.
Ира соскакивает с кровати, несется в ванную, набирает стакан воды. Возвращается в комнату, ставит его на тумбочку, достает картонную коробочку и тонкую кисть.
Семь баночек оттенков мира — детской гуаши радужных цветов — она раскладывает по кровати, обмакивает в первой — красной — кисточку и проводит первую линию по обнаженной спине Андрияненко.
И чувствует, как все мышцы нейрохирурга напрягаются под белоснежной кожей.
— Я хочу тебе кое-что рассказать, — едва слышно говорит Ира. — Только не перебивай меня, пожалуйста, ладно?.. Так вот, каждое утро я встаю на работу в пять пятнадцать утра. Знаешь, я ненавижу это число. Пять пятнадцать. Только вслушайся в него. Пять. Пятнадцать. Когда я просыпаюсь, небо надо мной еще черное, но со временем на нем начинает проявляться полоска зари. Раньше я думала, что она цвета крови, а потом поняла, что нет. Она цвета маков. Полевых, солнечных, ярких. Мое утро — красное, как цветы.
— Однажды вот таким утром я не успела сделать себе кофе на работу. — Ира соединяет лопатки ломаной, уже оранжевой линией. — Потому что проспала и дико опаздывала. И мне пришлось зайти к мистеру Коннорсу. Знаешь, мой кофе стоил четыре фунта, и тогда мне казалось, что это очень дорого, но я все равно его взяла. Просто потому что хотелось. Так вот, там все окно было в бумажных самолетиках, а на стойке лежала цветная бумага. Я взяла оранжевый квадратик, написала на нем свое желание и прикрепила к остальным.
— Ты не можешь себе представить, сколько раз я возвращалась в тот день. — Она споласкивает кисточку. — Я спрашивала себя: если бы я знала, что случится потом, то поступила бы так же? Написала бы это слово на крыле самолета? Заговорила бы с Чарли Кларком? Рискнула бы заплатить за чашку кофе четыре фунта? Что бы я сделала, окажись я там еще раз? Мама всегда говорила мне, что у надежды только один цвет. Зеленый. — Кончиком кисти медсестра вырисовывает изумрудные спирали. — Наверное, это была она. Надежда на то, что что-то наконец изменится. Поэтому мой ответ на свой собственный вопрос был таким же. Я бы ничего не поменяла в этом дне. Позволила бы всему случиться.
— А потом была череда событий, и среди них я наконец-то увидела тебя. Там, на набережной, я разглядела тебя лучше, чем на наших больничных встречах. Знаешь, что мне первым бросилось в глаза? Твоя помада. Она была отвратительна. Такая мерзко-баклажановая! Боже, самый крутой доктор больницы, ходячие руки бога — и с такого цвета помадой! Лиловой!.. Тебе кто-нибудь говорил, что ты без нее совсем другая?.. Настоящая. Человеческая. Она словно наносит на тебя какой-то липкий защитный слой. Удивительно, — Ира вычерчивает фиолетовый ромб, — как какая-то косметика может иметь такой эффект. Как ты можешь иметь такой эффект. У меня от тебя до сих пор колени дрожат, а тогда я боялась даже просто дышать одним с тобой воздухом.
— Мама всегда говорила мне, — продолжает Ира, — что желтый — цвет разочарования. Помнишь, — она рисует лимонную волну чуть выше поясницы, — как я сказала очередную глупость? Халат и деньги делают тебя врачом. Я ведь тогда сказала и забыла, а ты — вы оба — это запомнили. И стало так горько. Горчично-горько. И еще стыдно. До сих пор ведь стыдно, не поверишь. Жаль, что я поняла это слишком поздно, чтобы забрать свои слова назад. Просто… — она закусывает губы, — просто знай, ладно? Мне все еще ужасно стыдно за прежнюю себя.
— Однажды ты взяла меня за руку. Ты не помнишь этого уже, наверное, но это было у тебя в кабинете. — Ира окунает кисть в ярко-голубую краску и рисует запутанный узор. — Я тогда подумала, что забралась на Эверест. Глупо, наверное, да?.. Ты взяла мою руку, показала на снимок пациента, и мы нашли гематому под твоими пальцами. Но это все было неважно. Я почему-то так хорошо запомнила этот оттенок. Он небесный, голубой, лазурный. Морское небо. И звезды такие… серебряные, крошечные. Как в твоих глазах, когда ты лежишь у меня на руках. — Она краснеет и улыбается. — Знаешь, в тот день я впервые взяла тебя за руку по-настоящему. Ты хотела убить Чарли, он хотел сбежать, я хотела тебя коснуться — в общем, все сложилось. Я тогда думала, что ты пошлешь меня к черту. — Ира смеется, водит кисточкой по бледной коже. — Но ты согласилась сходить со мной в театр. Жаль, что так и не сходили.
Она замолкает, переводя дыхание. Губы дрожат от напряжения, пальцы свело судорогой — они впились в деревянную кисточку так сильно, что вот-вот сломают пополам, — но Ира не сдается. Остается последний штрих. Самый сложный.
— Темно-синее небо было над головой, когда мы приехали к тебе после вечеринки. — Она нажимает слишком сильно, оставляя тяжелые масляные следы, и кожа под кистью покрывается мурашками. — Оно осталось таким, когда ты… когда ты поцеловала меня. Когда мы поцеловались впервые. Темно-синее небо было в ту ночь, когда ты осталась у меня на следующий день, а я проснулась и увидела тебя спящей. Темно-синее небо было тогда, когда я нашла тебя в твоей квартире в синяках и крови. Темно-синее небо было на том видео с твоей свадьбы. И когда мы… когда… когда все случилось, оно тоже было над головой. Оно повсюду. Все, что с нами случается, — все в оттенках синего. Знаешь, что фиолетовый и синий близки по спектру?.. Между ними только красный. — Ира зачерпывает красную гуашь и мазками рисует линии. — Цвет любви. И крови. И маков. И рассвета в пять пятнадцать. И еще много чего. Вот и получается: между моим небом и твоей помадой где-то есть мы.
Ира раскрашивает тонкую полоску светло-кремового белья, оставляя широкие, резкие мазки. Синий — цвет глубины, тишины и спокойствия; и для Иры он пахнет медом и лимоном, хотя, казалось бы, желтый в ее палитре тоже есть, но он другой, кислящий на языке, не такой, каким его рисуют в книжках. Она смеется абсурдности: синий цвет пахнет желтым лимоном.
Да откуда он вообще взялся в ее голове?..
Вспоминает, выводя очередную линию: лимонный антисептик. Хинин. И кофе. Андрияненко, состоящая из этой квадры слов, едва дышит под тонким ворсом кисти. Не шевелится, замирает, врастает в кровать. Спина яркая, раскрашенная плотными слоями краски, цветная.
Ира стирает с нее монохромный защитный слой и рисует новый. Совсем другой.
В оттенках радуги.
Воспоминания рождают четвертую вспышку-карточку: худая спина Лизы, разноцветные разводы и сладкий запах детства.
Синий.
Как лимон.
Пять.
Это того стоило: ее резкого поворота, срыва шарфа с глаз, чуть подрагивающей нижней губы. Может быть, ей не понравилась кисть или сила нажатия. Может быть, ей не понравился нескладный, запутанный, непоследовательный рассказ. Ира не знает — только сжимает тонкое дерево до судороги сведенными пальцами и смотрит в ледяные серые глаза.
— У меня нет черного и белого, — четко проговаривает. — С тех пор как я увидела тебя, все перестало быть двухцветным.
Ира думает, что Андрияненко вообще-то не из сентиментальных. Ее броню не пробить красивыми словами и нелепыми обещаниями, поэтому медсестра заранее проиграла. Лизу не зацепишь сказками о вечном счастье. Такие, как она, в это счастье не верят.
И это их объединяет.
Андрияненко выглядит так, словно сейчас воткнет кисточку Ире в глаз.
— Зачем? — спрашивает одними губами. — К чему это?
Ну да, думает Ира. Действительно, зачем? Кому был нужен этот спектакль с семью баночками самой дешевой гуаши? Что она хотела этим сказать? Посмотри, какой мой мир, в котором только драма и жалость к самой себе?..
Нет. Не жалость. Не драма. Не спектакль. Хватит, наигрались.
Ира задирает подбородок вверх:
— Потому что только так ты можешь меня хоть немного понять.
Мосс, конечно же, черный. Чарли — белый с разводами грязно-оранжевого. Андрияненко — серая с синевой. Хотя синий ей не идет, определенно. Надо было купить блесток и засыпать в серую банку. Заморозить и вырезать сердце. Вот это была бы Андрияненко.
— От того, что ты завязала мне глаза и раскрасила спину, я тебя не пойму. — Андрияненко тянется к застежке, снимает белье. — Черт, Лазутчикова. Это был мой любимый.
Ира закручивает крышки на баночках, наскоро кидает их в коробку. В уголках глаз собираются слезы. Обидно до чертиков. До безумия. До соплей, намотанных на кулак. Но расплакаться сейчас — значит снова скатиться до драмы, которую Андрияненко так не любит.
— Зачем ты вообще согласилась? — выпаливает. — Что мешало сказать «нет» сразу? Или у доктора-ненавижу-сопливые-драмы язык онемел?
— Я…
— Нет! — Ира закрывает уши руками. — Не у всех жизнь состоит из бетона и стекла, ясно? Для меня раньше каждый день был одинаковый, пока меня не увидели ты и твой брат и не решили создать для меня какой-то дурацкий квест! Но я даже в этом что-то хорошее нашла, а ты, а ты…
Она вскакивает, роняя коробку, и каждая из баночек падает на кровать, откатывается от нее к Андрияненко, остается лежать возле бедер.
Ира даже уже не ругает себя за наивность или какие-то поломанные надежды. Она пережила это столько раз, что, кажется, обрела иммунитет. Просто обидно. Как-то глупо и по-человечески. И глаза еще предательски щиплет.
— Увидимся на ужине, — говорит, подхватывая рюкзак. И голос — победа — не срывается.
За столом не разговаривают. Даже словом не перекидываются. Ира молча размазывает по тарелке диковинный десерт, почти не прикасается к чашке чая, стоящей перед ней. Сомневается, есть ли у Андрияненко сердце. Или там, в худой груди, крутятся шестеренки механизма. Точного, как часы. Качающего кровь, но не разгоняющего ее по организму.
Не поднимает глаз, не вслушивается в происходящее за столом. Голос Хармона монотонен и дарит приятное убаюкивание, Райли необычно молчалив, Дилан с Сарой негромко обсуждают планы на завтра. Андрияненко ест мало, быстро. Сидит в черной водолазке, иногда вставляет пару слов в беседу. На длинной челке едва заметное синее пятнышко.
Ира уходит первой. Встает, извиняется, ссылается на головную боль и выходит из зала. Внутри гуляют сквозняки; понимает: и глупо обижаться же, вроде взрослая, но на деле-то обидно до сих пор. Красок жалко. Красивые были, яркие.
Андрияненко приходит спустя полчаса — стучится в дверь, в руках коробка с гуашью, стакан и кисть. Улыбается.
— Не права была, — бросает. — Расскажешь еще?..
Они занимаются любовью в красочных всполохах.
И под кожей у каждой
мерцает
цвет.
Шесть.
Ира раз за разом возвращается в тот момент, когда увидела его впервые.
Кажется, они с Лизой впервые в жизни обедали вместе, и растянутый ворот свитера обнажил ее худые ключицы.
Вот тогда она и заметила его — продолговатый серебряный овал, болтающийся на каучуковом шнурке. Старый, громоздкий, совершенно не подходящий к ее стилю. Андрияненко снимает его, когда идет в душ или перед занятием любовью — едва уловимое движение, расстегивающее застежку. Все остальное время тяжелый кусок металла кажется чужеродным предметом, приклеенным к ее коже.
Ира его не любит: медальон пахнет порохом, пеплом и кровью. Войной, в которой погибли все без исключения. Страхом и копотью. Пылью долгих дорог и бензином. Машинным маслом.
Чем угодно, только не Лизой.
И Иру это бесит.
Андрияненко не прячет его — носит чуть ли не с гордостью, не боится показывать. Вопросов ей не задают, к внешности не цепляются. Ира знает: для других это просто безделушка. Дамский каприз.
Любопытство царапает горло, но спросить напрямую Ира не решается. Подключает логику: если не забирает в душ — значит, боится, что что-то намокнет. Что может намокнуть внутри? Бумага. Фотография. Часть чего-то важного, хрупкого.
И, когда Лиза выходит принять душ перед сном, она не отводит взгляда от медальона, лежащего на прикроватной тумбе. Черненое серебро, старинное. Такое сейчас уже не найти — разве что в антикварных лавках.
И хочется, и колется.
Чарли Андрияненко в ее голове ликует и танцует самбу: сказка о любопытной кошке, вздернутой на веревке, приходится как нельзя кстати.
Руки чешутся, пальцы дрожат, во рту сухо: взять его, раскрыть, положить обратно — секундное дело, и она тянется, а потом снова — сбивается, сворачивается в спираль, рычит в подушку. Давай же, Ирина Лазутчикова. Ты уже везде успела влезть, так растормоши все секреты любимой женщины, узнай их и солги, что все отлично.
Для тебя ведь это уже дело привычки.
Щелкает замок ванной, испуганной птицей Ира вспархивает на свою половину кровати (и когда она успела обзавестись собственной половиной?), и Лиза выходит из душа, заматывает мокрые волосы полотенцем, поддевает указательным пальцем шнурок.
Соединительное кольцо раскрывается так быстро, что Ира не успевает ойкнуть. Раскрывшись, медальон падает на белоснежные простыни. В месте соприкосновения цепочки и резного металла вместо соединительного кольца торчит только кусочек проволочки.
— Надо было давно отнести к ювелиру. — Андрияненко прикусывает губы. — Я просто тупица.
— Вернемся и отнесем. — Медсестра приподнимается на локте. — Это дело двух минут.
Застывает.
Он лежит прямо перед ней — раскрытый, словно признающий свое поражение. Ира касается его пальцами, трогает покатые грани, укладывает на ладонь.
Чужие секреты, раскрытые на одном быстром выдохе, страшнее, чем кошкино любопытство.
Черненое серебро течет по ее линиям, превращается в колкий лед, оттуда — в ртуть и по венам; въедается, создает снимок в памяти.
Это происходит быстрее следующего вдоха.
Лиза царапает ногтями ее ладонь, забирая медальон с руки, качает головой, убирая в ящик. Делает вид, что ничего не произошло. Ведет себя, как обычно.
Но Ира видела, Ира все видела, и теперь Ира знает, что постоянно носит с собой Андрияненко, с чем так боится расстаться.
Маленькая девочка с золотыми волосами.
И надпись на другой стороне.
Aliis inserviendo consumor.
Сгорая сам, свети другим.
Семь.
Ира смотрит на черную футболку — приталенную, хлопковую, с глубоким вырезом — и вздыхает. Кажется, весь гардероб у Андрияненко одинаково мрачный.
— Лиза. — Ира закрывает дверцы шкафа. — Тебе никогда не приходила в голову мысль надеть что-нибудь менее э-э-э…
— Врачебное? — Андрияненко отрывается от зеркала. — Не могу же я пойти на заседание в рваной майке и драных джинсах. Это как-то… неправильно.
— И это говоришь мне ты? — Медсестра с укором смотрит на нее. — Разве здесь и сейчас это важно?
Лиза подводит глаза черным — кисточка-фломастер бабочкой порхает в ее руке, выводит тонкие длинные линии, — поэтому долго не отвечает.
— Это дресс-код. — Нейрохирург вздыхает. — Там все такие. И потом, это же просто футболка, а не белая рубашка и пиджак.
Ира становится за ее плечом, надувает губы. Андрияненко рисует светло-розовые лепестки губ, чуть припудривает нос, проводит пальцами по волосам, отбрасывая длинную челку назад. Ни капли не смущается, даже не напрягается, когда Ира наклоняется и целует ее горькую шею.
— А хотела бы? — Медсестра царапает обветренными губами тонкую кожу.
— Что?
— Хотела бы ты… — Ира набирает полную грудь воздуха и выпаливает на одном дыхании: — А давай сбежим с твоего заседания? И майку твою порежем на куски. И дырки на штанах сделаем. И волосы покрасим!
С минуту Андрияненко молча смотрит на нее как на сумасшедшую, прикусывает губы, а потом смеется, качая головой:
— Обязательно, Лазутчикова. Но не сегодня. Сегодня мне надо… Боже, Ира, нет!!!
Шалость.
Девчачья прихоть.
Маленькие маникюрные ножницы режут низ футболки на полоски, распарывают шов на плече. Ира проворно перетягивает висящие кончики — завязанные, теперь они спадают лентами только с одной стороны.
Андрияненко за спиной чуть ли не вопит в голос, и ради этого ошарашенного, шокированного, не поддающегося описанию лица Ира готова делать это снова и снова.
Превращать эту Лизу в ту, другую.
— Даже не смей спорить! — кричит, бросает через плечо, уносится в ванную. Мокрым полотенцем стирает всю косметику с лица Лизы, с диким визгом уворачивается от подзатыльника, хохочет в голос. Андрияненко — взъерошенная птица. Стрелки размазались, тушь потекла, от помады остались только мерцающие частички во впадинках губ, волосы стоят дыбом, взлохмаченные, растрепанные до неприличия.
Лиза настолько в ярости, что даже не сопротивляется, когда Ира вдевает ее худое тело в порезанную футболку, втискивает в узкие джинсы с прорезями, напяливает тяжелые ботинки с распущенными шнурками вместо обычных шпилек. Нейрохирург глотает ртом воздух, дышит отрывисто и часто, губы сжимает в белую полоску, а Ире смешно и страшно одновременно.
— Нужно больше цвета!
Гуашь, конечно же, в ее рюкзаке — просто потому, что так складывается, — и Ира зачерпывает пальцами сразу три цвета — оранжевый, желтый и синий — и проводит по черной ткани футболки. Удовлетворенно вздыхает, любуется: выходит неплохо, даже, пожалуй, хорошо.
И все равно чего-то не хватает.
Андрияненко улавливает ее желание быстрее, чем она сама, поэтому закрывает лицо руками и глухо стонет в ладони.
— Не смей!!!
Ира растирает краску между ладоней, подходит ближе, почти теснит Лизу к стене. Та тоже уже смеется, совсем не злится, растеряла весь свой лоск, променяла юбку на джинсы, блузку — на дырки в футболке, и то ли истерика у нее, то ли действительно поймала эту озорную волну, проглотила смешинки, выпустила чертей наружу.
Андрияненко покорно наклоняет голову.
Ее волосы жемчужно-пепельные, ухоженные, пахнущие шампунем и бальзамом. Ира уже знает: на то, чтобы поддерживать цвет, Андрияненко раз в неделю проводит пару часов в салоне, но — уверяет и врет, конечно же, — ей нравится эта серость на голове.
На секунду становится боязно, но ладони уже сами взбивают пряди, придавая им безумный яркий цвет.
Желтый.
Оранжевый.
Синий.
Ира пищит от восторга, адреналина и бурлящих пузырьков чудачества в крови, хлопает в ладоши, вытирает уже успевшие высохнуть руки о всю ту же черную футболку, рвет джинсы сильнее — так, чтобы острые коленки Андрияненко выступали вперед, — накидывает на нее дорогущее пальто и делает книксен, расставив руки в стороны.
— Детка, — Ира пытается, чтобы голос звучал по-театральному сексуально, но смех, клокочущий в горле, мешает сосредоточиться, — как насчет бросить своих старых дедов и выпить чашечку кофе? — Она подает нейрохирургу локоть.
У Лизы щеки пунцовые, лицо горит, а краска с волос сыпется на плечи, оставляет на шарфе цветные крошки. Она цепляет Иру под руку, оставляет пальто небрежно распахнутым и послушно выходит из номера.
— Я убью тебя, — говорит на ухо.
— Признай, это лучшее, что ты делала за последние несколько лет, — улыбается Ира.
— Если меня сейчас кто-нибудь увидит… — шипит.
— Лиза! Просто наслаждайся! — Медсестра прижимает ее к себе. — Ты похожа на Тома Сойера, который наступил сразу во все ведра с краской.
— И так уснул, видимо.
— Все как в книге.
Они смеются так громко, что стены лифта дрожат; целуются до распухших губ, до сладости краски во рту, до сведенных, сжатых пальцев.
— Десять метров, — выдыхает Ира, — и ты свободна.
Андрияненко выпрямляется, смотрит прямо перед собой, но руку медсестры не отпускает до самого первого этажа.
Тяжелые металлические двери лифта раздвигаются, Ира делает шаг вперед и сразу же останавливается.
— О… Простите, — слышится знакомый голос над ухом. — Не знала, что в лифте кто-то есть… О боже, доктор Андрияненко, что с вами?!
Лиза делает самое серьезное лицо из всех, каких только можно, и чинно произносит:
— Я решила изучить все аспекты лечения шизофрении. Можете меня не искать.
И тащит Иру к дверям.
Ева Роуз, кажется, впервые в жизни не находит слов, молча глядя вслед двум согнувшимся от хохота, прижатым друг к другу, кое-как добирающимся до выхода Лизе и Ире.
Восемь.
— А давай поиграем, — предлагает Ира. — Я тебе свой секрет, а ты мне свой.
Сидят на балконе, укутанные в шарфы и кофты, потягивают глинтвейн и смотрят на небо с тяжелыми черными тучами. Андрияненко расслабленно-красива и по-домашнему уютна: красная лента и серебряные блестки в волосах, теплые гетры, низкие ботинки. Курит медленно, глубокими затяжками, из-под полуприкрытых век наблюдает за Ирой.
Медсестра впивается зубами в апельсиновую дольку, тянет на себя, высасывает кисло-сладкий сок. Облизывает губы, обгрызанную корочку кладет обратно в стакан. Счастливая, солнечная, нос в веснушках, непонятно откуда взявшихся. Во рту кислит и горчит одновременно.
— В прошлый раз это закончилось постелью, — напоминает Андрияненко. — Но давай. Мне даже интересно, что у тебя творится в голове. Начинай.
— У меня никогда не было друзей. — Ира дует на горячий напиток и любуется паром. — Даже в детстве. Все никак не могла сойтись с людьми, а потом уже и не нужно было. Твоя очередь.
— Меня всегда бесили медсестры! — в сердцах восклицает Лиза и сама над собой смеется. — До ужаса просто! Иногда мне кажется, что кусок картона умнее, чем они! Извини, — она хохочет, — само по себе вырвалось.
Ира с укором смотрит на нее:
— Твой отрицательный опыт с медсестрами не значит, что мы все глупые и мерзкие. Есть и хорошие.
— Ты, например? — Лиза хихикает.
— Нет. — Вздох. — Но со мной раньше много девочек хороших было.
— О-о-о. — Андрияненко тянется к сигарете. — Ну-ка, Лазутчикова, давай-ка с этого места поподробнее.
— О, нет! Ты не о том подумала! Совсем не о том!.. — Ира закрывает лицо руками. — Я вовсе не в этом смысле!.. Они просто были милые и добрые. И достаточно хорошо учились. Но мне никто никогда не нравился. — И добавляет смущенно: — Как ты.
— Ладно-ладно! — фыркает нейрохирург. — До двадцати лет у меня была мысль, что куда проще пробиться к верхушке через постель, чем через знания. Одно время я даже серьезно задумывалась над тем, чтобы соблазнить своего декана. Двух зайцев одним махом — он был красивым мужчиной, а я была человеком, которому очень не хотелось учиться.
— Что ж не соблазнила?
— Вокруг него уже вертелась одна. — Андрияненко кривится. — А мне не хотелось скандалов.
— Я научилась делать оригами в детстве. — Ира кладет ногу на ногу и откидывается назад. — Верила, что если сложить тысячу журавликов, то сбудется самое сокровенное желание. Не сбылось, — сразу же говорит она. — Но это неважно.
— Боже, я чувствую себя такой… такой… мрачной! — Лиза всплескивает руками. — Кажется, все мои секреты связаны с чем-то ужасным, а твои — наивны до ужаса.
— Тем не менее. — Ира показывает ей язык. — Твоя очередь.
— Окей. Я люблю цветы.
— И все?
— И все.
Ира непонимающе смотрит на Андрияненко:
— В чем же здесь секрет?
— Ну, все думают, что такие женщины, как я, не любят цветочки. — Лиза наставляет на нее сигарету. — А я безумно люблю пошлые розы.
— Красные? — улыбается Ира.
— Красные, — кивает Андрияненко.
— Это самый прямой намек в моей жизни, — смеется медсестра. — Что еще ты любишь?
— Мы уже не играем? А мне только начало нравиться! — Лиза отпивает большой глоток глинтвейна.
— Ну пожалуйста, расскажи! — Ира надувает губы. — Расскажи, расскажи, расскажи!.. — тараторит.
Андрияненко сдается: просто потому, что настроение слишком хорошее, вокруг спокойно и тихо, а Ира настойчивая и живая, приносящая какую-то детскую энергетику.
Поэтому Лиза рассказывает, перечисляет, загибает пальцы: любит цитрусы и крепкий холодный каркаде; рассыпчатый рис, такой, чтобы было не ухватить палочками; лоскутные одеяла, и да, хочет себе такое; любит старые фильмы и запах новых книг; мечтает побывать на маскараде, потому что влюблена в ручную роспись масок; любит музеи — немноголюдные, редкие, почти заброшенные, чтобы можно было посидеть и подумать о том, что видит перед собой; любит горечь духов и сладость белого шоколада; любит природу — свободное небо, холодящий легкие воздух, сильные, могучие вершины гор. Лиза любит находить потенциал во всем, верит, что в каждом есть зернышко — яблочное, вишневое или апельсиновое — и оно может дать ростки.
Прикладывает палец к губам, сообщая самую большую тайну на земле: она без ума от фигурной посыпки на пенке у кофе.
— А что любишь ты? — Андрияненко тушит сигарету.
Ира долго думает, даже кусает губы, перебирает в голове варианты. Что она любит? Цветные всполохи журавликов, пятна краски на постельном белье, плаксивые мелодрамы с хэппи-эндом, блины с кленовым сиропом, нелепые пижамы и надписи на футболках; еще вишневый джем, свитера крупной вязки и нелепые традиции вроде подарков, состоящих из бесполезных безделушек.
— Тебя.
Щеки Лизы медленно-медленно приобретают розовый оттенок.
Девять.
К вечеру пятницы Ира впервые видит, как действительно выглядит разъяренная Андрияненко. До этого времени медсестра была уверена, что Лиза способна на человеческие эмоции в самом строгом смысле этого слова: утонченная агрессия, ледяная жесткость. Но в ярость — кипящую, плавящуюся, заливающую органы серной кислотой — Ира не верила.
Андрияненко стучит в дверь ее номера безостановочно, беспрерывно долбит кулаком в темное дерево, дергает металлическую ручку. Врывается ледяной метелью, когда Ира испуганно открывает замок; ставит перед фактом:
— Мне нужно позвонить.
Ира молча протягивает свой мобильный.
От Андрияненко пахнет виски и сигаретами — тяжелый, почти удушающий запах вмиг заполняет комнату, въедается в постельное белье. Андрияненко пьяна после ужина, но слова в предложения связывает весьма успешно, только глаза темные, стальные, словно наполненные горечью.
Ира не спрашивает ничего — только подтягивает к себе колени, обхватывает их руками и забивается в угол кровати. Сейчас ее здесь нет.
Андрияненко набирает номер по памяти, дважды попадает не туда, но на третий наконец дозванивается.
У Иры неприятно сосет под ложечкой, бурлит в груди: думает, что Лиза звонит Чарли, но промахивается.
— Я не буду этого делать, — ледяным тоном произносит Андрияненко вместо привычного «алло». — С чего ты взял, что можешь теперь мной командовать?
Ира качает головой: не пьяна, нет. Разозлена до чертиков, до кровавых пятен перед глазами, до клокочущих в горле слов. Звонит не Чарли — Моссу, запоздало узнав важные новости.
Семейная сцена. Маленькая ссора, которая будет иметь большие последствия.
Она старается об этом не думать.
Лиза вышагивает по номеру, совершенно не обращая на Иру внимания. Она вся прошита этой злостью, напичкана стеклянной крошкой. Того и гляди посыпется вниз.
— Позволь я тебе напомню, — шипит, — ты не можешь утверждать график без моего согласия. А я его тебе не даю. Ясно?
Ира не сводит глаз с ее фигуры: короткое синее платье, оголяющее ноги, туфли без каблуков, черный шарф вместо накидки. Глаза подведенные, черные, с осыпавшейся тушью — темное на светлом. Лиза мечет молнии, сворачивает их в спирали и бросает обратно на небо.
— Даже не думай. — Светло-розовые губы искривляются. — Найди себе другую секретаршу, если эта тебе не дала. Ты начинаешь меня раздражать.
Она кричит на него. Не срывается, не теряет над собой контроль. Кричит — осознанно громко, четко, выговаривая по слогам, растягивая гласные. Не дает ему ответить.
Ты засранец, срывает горло. Пошел ты, плюется ядом. Не тебе мне указывать, цедит сквозь зубы.
Ее корежит. Скручивает этой яростью, шипучей ненавистью, самим фактом этого разговора. Мосса почти не слышно: Ира слишком далеко, но она знает, каким тоном он с ней разговаривает. Почва из-под ног бы уходила, если бы Андрияненко не знала его так хорошо.
Не ошибается.
— Я тебя не боюсь. — Андрияненко вцепляется в собственное бедро, сжимает пальцы, и Ире становится страшно. — Ты ничего мне не сделаешь. — И добавляет, коротко, на выдохе: — Хуже не будет.
Что-то за грудиной лопается с противным звуком, и Ира подскакивает с кровати, делает три шага к тумбочке, на которой стоит небольшой термос, наливает себе чашку кофе. Впивается в нее пальцами до хруста суставов, ищет себя на кремовом донышке.
Он говорит ей что-то очень долго, даже слишком, а Лиза только молчит — тяжело, душно, но внимательно, прижимает телефон к уху, мнет ткань платья. Так вбивают какую-то мысль: до Иры доносятся ровные, спокойные интонации. Мосс пробует темную воду, пьет из бутылочки Алисы, скрещивает пальцы, чтобы Андрияненко не взорвалась снова.
Лиза успокаивается. Выдыхает полные легкие воздуха, прикрывает глаза, разжимает пальцы. Облокачивается на стену, кивает, забыв, что ее не могут видеть, трет переносицу.
Превращается из железной уверенной леди в уставшую женщину, в очередной раз поругавшуюся с мужем.
— Я прослежу за этим, — говорит в трубку. — Я прослежу. — Повторяет. — За ним — особенно. А теперь не мешай решать.
Андрияненко нажимает «отбой» во время того, как Мосс все еще что-то говорит; кладет телефон на кровать. Устало вытягивает ноги, зарывается пальцами в волосы. День закончился, а значит, можно побыть самой собой.
Медсестра садится рядышком, пытается подобрать какие-то слова, но получается только одно:
— Кофе? — Ира подает ей чашку.
Их пальцы соприкасаются.
— Лучшее, что можно придумать, — улыбается Андрияненко.
Десять.
За несколько часов до вылета Ира собирает свои вещи в чемодан, бережно упаковывает свертки-сувениры, снимает телефон с зарядки, закрывает молнии-замки. По тысяче раз перепроверяет: бизнес-класс, вылет в полдень, терминал 34D. Разбредается мыслями, растекается по балконной двери, прижимается лбом, рисует на тумане дыхания узоры.
Считает все мгновения, важные моменты, крохотные бесфотоаппаратные фотокарточки в памяти, раз-два-три — семь-восемь-девять; мнет украденную сигарету в кармане, улыбается сама себе, кутается в теплую кофту. Хочется все бросить и побежать к Андрияненко, как бежала, сверкая пятками, несколько дней назад, в дурацком полотенце и мятой футболке, хочется целовать ее до рассвета, разговаривать до ночи, не спать и держаться только на кофе.
Андрияненко — ее причина для бессонницы.
Ира думает о том, что по приезде научит Лизу делать модели ракет из картона, раскрашивать их хвосты во все цвета радуги и пускать из окна дома на Трити-стрит. Ира будет торопить: собирайся скорее, давай, полетели, а Андрияненко в ответ будет только смеяться да обнимать ее вечно холодными руками, и от ее улыбки станет еще ярче, а космос окажется чуть ближе, чем обычно. Скажем, на их ладонях.
Ира прячет солнце в кармашке, чувствует, как оно не собирается гаснуть, взращивает киловатты тепла, думает о детском и наивном: клубничное молоко и пряничный человечек, теплые смешные пижамы, вишневый табак и добрые сказки.
Хочется показать другой мир — состоящий не только из лимонной стерильности и белоснежных палат.
Запах ментола проникает в комнату вместе с ней — стоит на пороге в той самой изрезанной футболке, вечных рваных джинсах и бежевых отельных тапочках, руки скрещены на груди, сигарета заложена за ухо, под глазами черные синяки, синий космос. Улыбается так, что планета теряет ось.
Шальная, безумная.
Ее.
Ира кидается навстречу, лепечет что-то про раскрытую настежь дверь. Прижимается к пропахшей табаком футболке, целует скулу. Заходи, шепчет. Я так ждала тебя.
Лиза заходит, топчется посередине, отводит глаза, словно не знает, куда себя деть. Мнется, прикусывает губу, садится на незастеленную кровать, впивается пальцами в матрас.
Что, немо спрашивает Ира.
— Мы со вторника на дежурствах. — Лиза разговаривает не с ней — с полом. — И отработка часов. А еще у тебя экзамен, к которому нужно готовиться, и… — Вдох. — Не хочешь перебраться ко мне на это время?.. — Выдох.
Ира медленно-медленно оседает на пол.
И это десять.
***
У Чарли Андрияненко опухшие красные глаза, дрожащие губы и потерянный взгляд.
Чарли Андрияненко ужасно худ, будто не ел неделю, колени и локти острые, выпирающие, и в нем нет никакой жизненной силы.
В нем вообще ничего нет.
И когда Лиза стоит напротив него, выговаривая что-то, произнося по слогам, он не поднимает на нее взгляд, только рассматривает носки своих мягких кожаных ботинок. А потом старшая Андрияненко сдается, обнимает его, и тот опадает, поникает, складывается пополам, прижимая ее к себе.
Чарли шепчет что-то ей на ухо, и Лиза впивается в его черный тренч ногтями, качает головой и делает шаг вперед, к выходу. Не оборачивается на Иру, не прощается, не кидает через плечо «увидимся», а только обнимает брата за талию и уводит от них.
Прячет от всего мира.
И вот тогда у Иры внутри вдруг становится больно, пусто и холодно.
Понимание очевидного приходит само по себе.
Это все просто вспышки на память.