Импульс |Лиза Ира|

16

Она боится.
Андрияненко, ее внутренней силы, ее глаз, ее рук, ее белоснежного халата, ее внутренней стальной опоры и вот этих слов, брошенных на второй за утро операции:
— Вы не разочаровываете, Лазутчикова.
Не разочаровывать — значит проснуться посреди ночи, смыть ночной кошмар и сесть за старенький ноутбук.
Не разочаровывать — значит сидеть и читать учебник в половине третьего утра, заново зазубривая термины по неврологии, просто чтобы больше понимать Андрияненко.
Не разочаровывать — значит стремиться стать лучше. Намного лучше. В тысячу раз.
Чтобы услышать это, сказанное с одобрительной ухмылкой:
— Вы не разочаровываете.
Настоящий бешеный темп своей новой работы Ира познает сегодня утром — перерыв между двумя операциями меньше сорока минут, и, едва Андрияненко заканчивает с одним пациентом, медсестра бежит в соседнюю, уже простерилизованную, операционную раскладывать инструменты, проверять готовность, заполнять бланки, а потом снова к столу, бок о бок с Андрияненко, пахнущей горьким деревом; принеси-подай-помоги; скальпель-дренаж-зажим.
Чем дольше Ира рядом с Андрияненко, тем больше она понимает: солнце, что она носит в кармане, с каждой минутой притягивается к Лизе все сильнее.
Она боится сама себя, осознает, что это ненормально — так зависеть от человека, которого знает меньше недели, но ничего не может сделать с этим — раскаленное карманное солнце уже переплетает свои лучи с белоснежным халатом нейрохирурга.
Ира монотонно заполняет бумаги, мыслями находясь в утреннем кафе — если бы вопросительные знаки имели форму, она бы обложилась ими со всех сторон.
«Посидите с нами?» — и ни слова больше.
Ни одного словечка.
Даже намека на попытку разговора.
— Ненормальная. — Ира ломает голову в поисках ответа. — Зачем так делать?..
А потом ее дергают в финансовый отдел, где с почетом вручают серебристо-зеленую карточку «Barclays» с первой зарплатой на новой должности и расчетом за старую, и мир вдруг ослепительно улыбается Ире.
Она планирует: в большой двухчасовой перерыв между операциями сходит в ближайший магазин, где купит ежедневник — непременно черный и строгий, потому что от многочисленных записок-бумажек-заметок, постоянно сыплющихся из карманов, устает даже она сама; забежит выпить кофе с салатом в какое-нибудь теплое кафе, может, даже доберется до «Starbucks», что на соседней улице; и, конечно же, халат.
Она мечтает об этом так сильно, что почти ощущает на коже прохладный полиэфир, видит вышитый логотип Роял Хоспитал, вдыхает запах чистой ткани.
Но это потом; сейчас Андрияненко сидит в своем кресле, закинув ногу на ногу, и трясет в воздухе съехавшей с ноги туфлей, а вокруг нее, словно цыплята вокруг наседки, стоит вся команда.
Ира забивается в привычный уголок между шкафом и тумбочкой, стараясь сделать вид, что ее нет, но Андрияненко неожиданно сворачивает конверт в трубочку и, направив его на медсестру, изображает выстрел.
Тебя заметили.
— Мосс занимается ерундой с утра пораньше. — Лиза зевает. — Теперь он решил освоить скайп. Мне понравилось, я просто сделала звук на минимум и… Кхм… В общем: через неделю у нас внеплановая, привозят кого-то из NHS — кажется, главу трастового фонда, я в подробности не вдавалась — с опухолью на четверть головы. Прооперируем удачно — дадут премию и оплатят отпуск, налажаем — уволят с записью. И самое хреновое, — она кривится, — что это даже не самого Мосса приказ. Так что рекомендую начать знакомиться с делом, — нейрохирург достает из конверта охапку сложенных вдвое листов, — и вечером высказать свои идеи, как безболезненно удалить почти семь сантиметров этой дряни. К ней в подарок идут диабет, анемия и тяжелая переносимость наркоза, но это никого не останавливает. Вопросы?
— А премия большая? — сразу же интересуется Гилмор.
— Нет, это же Мосс выдает, — хмыкает Андрияненко.
Сара первой забирает листки и бегло просматривает:
— Есть что-то, чего тут нет?
— Понятия не имею, — честно отвечает Лиза. — Пока что наш будущий пациент проходит лечение у Роба, так что мы можем дергать его сколько захотим, но со вторника его переводят во власть Мосса, и достать приватную информацию будет проблематично.
— Не курит, не пьет, не принимает… — Гилмор шелестит страницами. — Так не бывает.
— Не бывает, — кивает Андрияненко. — Тем более токсинов в крови хватает для более интересных сведений. В общем, — она потягивается, — это все надо будет решить до вечера: уже в пятницу мне нужна будет полностью оформленная папка с правдивыми данными, а не эта чушь, что диктовал мне Мосс. Я его не слушала, если честно, а данные вообще пришлось забирать в ортопедии. — Нейрохирург показывает на красно-желтый логотип конверта.
— Сдается мне, что он и сам не рад, — бурчит Кемп.
— Еще бы, — фыркает Райли. — Запорем мы — уйдет и он. Да бросьте, — он машет рукой, — справимся, и не такое проворачивали. Ставлю сотню баксов, что если все пройдет отлично, то у нас будет новый шеф. Может быть…
— Даже не думай! — Сара поджимает губы.
— Мы спасем сотню жизней!
Медсестра крутит пальцем у виска.
— Идея хороша. — Дилан кладет руку хирургу на плечо. — Знай: я тебя поддержу, — серьезно заявляет он.
Раздается смех.
— О, чуть не забыла. — Лиза снимает ноутбук с блокировки. — В воскресенье у Марка день рождения, он зовет всех нас на вечеринку, а в понедельник у нас выходной, зато во вторник мы на дежурстве в ночь. В субботу, — она щелкает мышкой, — двое отменилось, Роджерс и Андерсон, они, хм, короче, они отменили сами себя, вместо них поставят кого-то из срочников… До пятницы нужно собрать базы данных. Лазутчикова, как поживает статистика?
— Делаю. — Голос Иры, стремительно заполняющей свои крошечные листочки, превращается в писк.
— Отлично, — удовлетворенно кивает Андрияненко. — Внесешь туда все операции вплоть до завтрашнего вечера… Райли, мне нужны твои подписи вот на тех бумажках. — Она показывает на кипу распечаток. — Забери их, распишись, и пусть Сара подошьет к текущим делам. Как сделаете — отправьте в архив, пусть валяются, но бланк заберите, я отдам Моссу. Дилан, нужны копии перевода Хармона. — Ее пальцы летают по клавишам ноутбука. — И твой отчет за последнюю суточную, я не увидела его на почте. Лазутчикова, сделайте на завтра три операционных — тройку, восьмерку, десятку, Нил просил застолбить их для него; кроме того, мне нужна сводка самих операций за неделю для отчета; и еще у нас скоро закупка, отдел просил подготовить список того, в чем нуждаемся; попросите их сменить сухожар в девятке, мне не нравится его работа. Моя работа мне тоже не нравится, но сухожар сейчас важнее. — Она переводит взгляд с монитора на Иру: — Я надеюсь, что уже завтра увижу на вас халат. И не увижу этот мусор, с которым вы работаете. — Андрияненко почти перекашивает, когда она видит обрывок мятой бумажки в руках Иры. — Все, до встречи в три тридцать… А, да, и — Лазутчикова, останьтесь.
* * *
Андрияненко отрывается от компьютера только тогда, когда Ира аккуратно присаживается на краешек холодного кресла; хмурясь и то и дело сверяясь с заметками на отрывной бумаге, нейрохирург дожидается, пока они останутся вдвоем.
И она преображается — исчезает стальная выдержка, приказной взгляд, полная сосредоточенность; черты лица становятся мягче, морщинки в уголках постоянно напряженных губ разглаживаются.
— Лазутчикова, — устало начинает Андрияненко, — сколько ты здесь уже работаешь?
Ира удивленно смотрит на нее: ожидает, как обычно, чего угодно — ругани, отчитываний, колких замечаний, но вместо этого слышит только вопрос о работе.
— Почти два года.
— И все два года ты…
— Была младшей медсестрой.
Андрияненко стучит подушечками пальцев по столу, и в тишине этот звук кажется Ире похоронным набатом.
— Вы часто виделись с Эндрю?
Вопрос застает врасплох — в первую очередь потому, что она не имеет никакого понятия, кто такой «Эндрю», но потом все-таки соображает:
— С доктором Моссом? Я впервые его увидела, когда искала вас неделю назад. Чуть больше. Они были с доктором Рэем в вашем кабинете, обсуждали пациента. А почему…
Вместо ответа Андрияненко достает из нижнего ящика три карты — до боли знакомые, заполненные почерком Иры, светло-коричневые папки; только теперь у них появилось наполнение — вместо одного листка с анамнезом внутри лежат снимки и остальные анализы.
— Доктор Мосс решил, что будет здорово, если этими пациентами займется тот, у кого нет опыта.
Прохладный картон тяжело ложится Ире в руки, она открывает первую карту: та самая слепая Джейн Доу, поступившая восемь дней назад; гадать, что в остальных, ей не нужно.
— Простите, что?
— Мосс перевесил их на Джеймса, но тот сейчас слишком занят, поэтому пациенты автоматически переходят к тебе; а так как ты не можешь этим заниматься, то, следуя внутреннему кругу, они теперь на мне.
Ире требуется вся ее выдержка, чтобы не уронить папки. В раскаляющейся тишине она чувствует, как лицо покрывается пятнами стыда.
Идиотка.
Тупица.
Она же сама хотела этого, она же сама себя выдала — своим вечным стремлением помочь, своей выходкой с увольнением Лизы, она же сама указала врагу на свои слабые точки: Лорейн и пациенты, осталось только сложить два плюс два — и получить идеальное уравнение с одним-единственным неизвестным.
Ей самой.
Она закрывает лицо руками.
Что теперь о ней будет думать Андрияненко?..
«Вы не разочаровываете».
Мячик взлетает вверх.
Мячик падает вниз.
— Я не…
Какие ей пациенты, она едва-едва научилась справляться в операционной, да что она вообще может с ними делать — ставить диагнозы? Возить на обследования? В какой период времени — в двухчасовой обеденный перерыв?
Паника — холодная, морозящая, бросающая в дрожь, совсем не такая, как обида — нет прорастающих горящих веток, есть только сухой лед, ломающийся в сантиметре от костей, заставляющий дрожать.
Ей бы сбежать сейчас, скрыться — ничего нового, опять и опять это предательское чувство.
Словно она идет ко дну.
— Я не знаю, чего он хочет, — тихим голосом произносит Андрияненко. — Я правда не знаю, Ира.
Она ее… понимает?
И это уставшее «Ира» на выдохе — свинцовая тяжесть гласных, срывающаяся с губ.
— Но я подумала вот что: у Хармона есть отличный интерн. Он, правда, хирург, но это неважно. Мы отдадим ему их на попечение, пусть отрабатывает практику, только нашу работу все равно делать придется — особенно если учесть, что диагносты давно закрыли на этих людей глаза. Вот только знаешь… — Андрияненко хмурится. — Мне не нравится все это. У тебя когда-нибудь было чувство, что ты выполнила план, но не до конца? Словно кто-то забыл внести нужные пункты.
Вдох.
Выдох.
Ира отнимает ладони от лица и смотрит на Андрияненко щенячьими глазами: она не ослышалась? Ее не уволят? Андрияненко подумала над ее проблемой? Андрияненко подумала о ней?
Мир что, перевернулся?
Мячик катится по земле.
— Знаешь, почему диагносты отказались? — Лиза словно бы не замечает ее реакции. — Потому что это тупик. Можно бесконечно выяснять что-то и ставить теории, но, пока нет официальных диагнозов — даже полиция не возьмется за это дело. Но ведь так не бывает. Помнишь, что Чарли говорил? Никто не становится немым, глухим и слепым просто так. А в совпадения я не верю. Так что… — Она одергивает бессменную черную футболку. — Ты мне нужна, чтобы ответить на вопросы.
— Я вам… что?
* * *
Господи, да почему она такая жалкая? Такая одинокая, ничтожная, ничего не значащая; почему она сейчас выглядит особенно жалкой, скукожившись на кончике черного кожаного кресла, засунув ладони себе под мышки, наклонившись вперед всем корпусом, потерянная в выбившихся локонах каштаново-медных волос, в своей вечной растянутой водолазке, давно уже ей не по размеру?
Жалкая Ирина Лазутчикова.
От одного ее вида Лизе хочется выкурить всю пачку сигарет прямо сейчас.
Прямо здесь.
Открыть окно и курить одну за другой, потому что Ирина Лазутчикова до ужаса, до сумасшествия, до дьявольских происков напоминает ей
Чарли.
Чарли, приходящего домой за полночь, зарывающегося пальцами в светлые кудри, дергающего себя за волосы и раскачивающегося туда-сюда.
Чарли в старых обносках: нелепых джинсах, свитере с вытершимися рукавами, треснутых очках, переклеенных-переломанных.
Чарли, сидящего на полу, воя, что он больше так не может, что он больше так не хочет, что он устал и все, что он делает, он делает зря.
А она…
А она, конечно, должна быть сильной.
Иру, наверное, даже ломать не надо; ее согнуть — и сама рассыпется, как сейчас осыпается на пол по кусочкам, смотря на нее такими глазами, будто Андрияненко только что подарила ей миллион фунтов.
Люди не бывают такими просто так, думает Лиза.
Ей неловко — именно сейчас; неловко стоять здесь, одергивать одежду, рыться в шкафу, чтобы достать еще один отчет об операциях; у нее ведь ничего нет для Иры — никаких слов, только дежурные сожаления: если Эндрю кого-то ненавидит, то превращается в мальчишку, гонимого своей яростью.
И чем ему досадила маленькая глупая медсестра?..
— Если ты никуда не спешишь, — говорит Андрияненко, — то можем посмотреть снимки сейчас; а можем после обеда.
Она не отвечает — только жадно вглядывается в нее, и пальцы хаотично двигаются, будто в каком-то неврозе; потерянная, нахохлившаяся, пустая; а потом начинает тихонечко дрожать; и Лиза понимает: осознала-таки, что такое вляпаться.
— Эй, — опять эта чертова неловкость, — послушай, Лазутчикова, это не конец света. Все не так плохо, как кажется.
Она садится рядом с Ирой на корточки — тонкие каблуки шпилек слегка разъезжаются — и ловит ее взгляд.
Лиза не знает, почему не села обратно в кресло.
Может быть, потому, что стол — это дурацкая преграда на пути к разговору.
Она, конечно же, не умеет утешать — ревущий Чарли не в счет, — но помнит, как отец всегда гладил ее по голове своими грубыми мозолистыми ладонями, и шершавые подушечки пальцев чуть касались подбородка маленькой Лизы, чтобы та подняла голову.
Но она, разумеется, так делать не будет.
— Помоги мне найти папку, — невпопад говорит Андрияненко. — Я хочу тебе кое-что показать.
Медсестра кивает, резко и оборванно поднимается, боясь смотреть Лизе в глаза, и механическими движениями подходит к шкафу.
Андрияненко становится рядом, чуть повернувшись, рассеянно глядя на полки с прилежно расставленными картами, соображая, что именно нужно найти — она и не помнит, когда видела то, что нужно, в последний раз.
Раздается всхлип; торопливый, неаккуратный взмах рукой — и несколько файлов падают на пол.
Секунда — и Ира обнимает ее: ойкнув, смыкает руки за ее спиной, прижимается к тонкой ткани футболки, пахнущей горькими духами, ладонями вжимается в худые плечи; и каждая клеточка мозга Лизы кричит: «Прекрати это немедленно», но Ира такая теплая, доверчивая, испуганная, что она просто не может оттолкнуть; так и стоят — Андрияненко, не знающая, что делать, застывшая, окаменевшая, и Ира — молча обнимающая и глубоко дышащая, словно пытающаяся перенять в себя частичку нейрохирурга.
Полная тишина. Разбросанные папки. И дождь.
— Я…
Голос Андрияненко, конечно же, предательски хрипит, словно она не хочет это говорить, и кажется еще более низким, чем обычно; и почему-то она замолкает, но, если бы кто-нибудь когда-нибудь спросил ее отчего, она бы не ответила.
— Вы меня спасаете, вы все время меня спасаете, вы все время мне помогаете… — шепчет Ира в чужое плечо, и голос у нее ровный, без намека на панику, просто бросающий в воздух факты.
Лиза не знает, как у нее это получается — постоянно кого-то спасать.
Как обнимать кого-то, если свои собственные кости истерты в порошок?..
Она тихонечко, по миллиметрам, по бесконечным секундам, будто бы сопротивляясь тяжелым потокам воздуха, поднимает руки.
И едва-едва, словно может обжечься, прикасается к Ире.
Рэй всегда крепко обнимал ее, пусть она и увиливала, вырывалась, кривила лицо, ну-мне-же-не-пятнадцать, а он только добродушно смеялся и стискивал ее в своих железных объятиях: вырастешь, поумнеешь, наберешься опыта и тогда найдешь себе кого-то такого же, как ты сама.
А потом он…
И ее пальцы сами собой сжимаются в кулаки, чуть царапая кожу Иры, и та вздрагивает, но не отпускает.
Вот странно, думает Лиза, умер Дональд, а будто — я.
И как стеклянная стала; только уронишь — сразу же разобьюсь.
И сентиментальная.
Смерть меняет людей, оправдывает себя Андрияненко, все дело в этих обостренных эмоциях, ведь наш мозг…
А потом Ира касается губами ее щеки.
И мозг отключается.
* * *
Ира водит кончиками пальцев по холодной поверхности снимка, повешенного на негатоскоп, и бесконечные цифры, буквы и анаграммы складываются в полную картинку.
— У них у всех почечная недостаточность. Не острая, хроническая, значит, была до того, как они сюда поступили — но как узнать, если спровоцировать обострение может что угодно: стресс, например. Отсюда никаких выраженных симптомов, кроме гематом, которые можно принять за последствия ударов. У всех поврежден участок одной почки, значит, вторая работает за двоих, идя на износ еще быстрее. Нужно взять токсины. — Ира кивает сама себе, а потом резко мотает головой: — Нет, это все равно что искать иголку в стоге сена, мы так ничего не найдем. Как тогда?..
Она оборачивается, чувствуя на себе взгляд сидящей в кресле Лизы — закинутые на стол ноги без обуви, пластиковая вилка в одной руке, большая тарелка с салатом в другой — и сразу сжимается, ссутуливается, опускает взгляд в пол; опять зачем-то вылезла, высказала, сейчас получит за свои слова.
— Браво, Лазутчикова. — Андрияненко взмахивает вилкой. — Все-таки отличная была идея с почками.
Ира чувствует, как краснеет.
— Спаси…
— Но мы все еще ничего не понимаем. — Нейрохирург возвращает ее с небес на землю. — Давай, ты думай, а я пока поем. Потом поменяемся.
Рядом с вечным «Макбуком» Андрияненко стоят два пакета с едой: в них теплые салаты и высокие стаканы кофе, обернутые в красивые капхолдеры и помещенные в подставки.
И, пока Лиза разбирает-раскладывает свой обед, Ира все прокручивает и прокручивает в голове момент, когда она набралась смелости и поцеловала доктора Андрияненко в щеку.
В прохладную, пахнущую лекарствами щеку.
Боже.
Она действительно это сделала.
Она же говорила себе: не сейчас.
Не сейчас.
Не сейчас.
Не сейчас.
Несейчаснесейчаснесейчаснесейчас.
Не в тот момент, когда Андрияненко положила ладонь на ее спину, изображая объятие — такое же железное, непробиваемое, недосягаемое, как и она сама, но это было неважно.
Потому что она дала реакцию.
Сутки назад Ира и подумать не могла, что сможет просто прикоснуться к ней; а сейчас…
И эта смелость, эта чертова смелость, да где она в себе столько сил-то взяла, чтобы обнять такую, как Андрияненко: кости из стали, хребет — острие меча? Как она вообще додумалась, господи, откуда достала эту мысль — объятие?
И этот поцелуй.
Будто в губы поцеловались, ей-богу.
А Андрияненко и не против — вспыхнула, заискрила, загорелась пламенем от скул до висков: смущенный румянец, глаза вниз, ресницы длинные-длинные, черные, накрашенные — когда она вообще успевает краситься?
Отстраняется через секунду, виноватый вид, взгляд в пол, лаковые лодочки блестят в холодном свете, качает головой, но ничего не говорит, разве что свое фирменное:
— Пообедаем?
Улыбается, стирая Иру в порошок — бесовская, дьявольская улыбка, чертики в серых глазах, дышит тяжело, будто ее не обнимали уже давно; а Ира все стоит и теребит свою болотную водолазку, словно так правильно делать — брать и целовать коллег-начальников в щеку.
Может, и правильно.
Мама бы назвала это состояние истерикой нервных клеток. Мама вообще любит давать всему дурацкие названия; к примеру, Дэвид был мистером Дарси, словно она — Лиза Беннет. Гребаная сказка.
Смелости хватает ровно на тридцать секунд — шершавые губы скользят по коже, руки разрывают объятия, — но это больше, чем ничего, поэтому Ира кивает и выуживает из кармана ту самую карту:
— Я угощаю.
Один — один.
И теперь они рассматривают снимки, занявшие всю поверхность настенного негатоскопа, и ломают голову, где же ошибка.
Точнее, это она ломает, уже все листочки исписала, скоро на стене будет написывать диагнозы и цифры, а Лиза бесстыдно пялится ей в спину, периодически подгоняя.
— Может, нефрит? — с надеждой спрашивает Ира. — Или что-то с сердцем?..
— Не-а. — Андрияненко рассматривает салатный лист. — Ни то, ни другое. Ищи лучше.
Ира прикусывает губы.
— Не хотите помочь?
Лиза круто поворачивается на кресле — белой вспышкой мелькают волосы — и, закидывая голову назад, произносит:
— Давай еще раз, Лазутчикова. Что мы знаем про мисс X?
— Хм. — Ира хмурится, перебирая листочки. — Слепая девушка…
— У нас нет понятия «слепая», — напоминает Андрияненко. — Ты же не писатель.
— Извините. Пациентка с поврежденным зрительным центром…
— Как именно поврежденным?
— Издеваетесь? — Ира скрещивает руки на груди.
— Уточняю, — спокойно отвечает Андрияненко.
— А ведь вы правы. — Медсестра смотрит на снимки. — У нее поражение затылочной доли мозга, отсюда и взялась корковая слепота. Зрачки на свет реагируют, но она не видит.
— Именно. Чувствуете разницу?
— Да. Исключили артериовенозную мальформацию, подтвердили диагноз. Затем мы залезли ей в голову, увидели воспаление и убрали его. Воспаление вследствие неаккуратного хирургического вмешательства, — быстро добавляет Ира. — Выяснили, что зрительный перекрест цел, Грациоле повреждена, косой пучок в удовлетворительном состоянии. Затем ее хотели выписать, но случился обморок из-за высокого скачка давления, начались судороги, и затем… — пауза, — затем прием стимулирующего. Стабилизировали в реанимации, отправили обратно в палату до выяснения. И ничего не выяснили, да?.. Из остального — она помнит, что у нее были красные волосы, и остро реагирует на слово «мозаика».
Андрияненко, прищуриваясь, наставляет на нее вилку:
— И снова лажаете, Лазутчикова. Зрительный перекрест, скорее всего, цел. Это предположение. А вот терминаль как раз таки после операции пришла в норму. — Она откладывает пустую тарелку в сторону. — Нужно взять ее результаты осмотра у Чарли.
Ира кивает.
— Теперь о мистере Y, — продолжает медсестра. — Отсутствующий Вернике, отсюда — глобальная афферентная афазия; были взяты анализы на белок, энцефалит и тяжелые металлы; провели ряд тестов на аллергию; исключили эпилепсию. На тот момент, кроме почек, о которых никто не подумал, он был почти полностью здоров. Он тоже у доктора Андрияненко?
— Угу. — Лиза встает с места и босиком подходит к Ире, разглядывая панель. — И последний?
— Про пациента Z ничего не известно. — Ира пожимает плечами. — Повреждения центра Брока привели к тому, что он не разговаривает. Странно. Я точно помню, что доктор Нил оперировал ему кисту на спине, но об этом здесь ни слова. — Она протягивает папку нейрохирургу. — И снимков, сделанных до этой операции, я тоже не вижу. Но, доктор Андрияненко, я же не глухая! Я точно помню, что…
— Я поняла. — Андрияненко хмурится. — Давай уберем все это, оставим только два снимка X. — Она быстро сдергивает все проекции с негатоскопа, оставляя только крайние. — Этот сделан в день поступления, этот — сутки назад.
— Вот тут, смотрите, — сразу же замечает Ира. — Несимметричность желудочков и смещение структур. — Она ставит палец на снимок. — Но ведь на старом снимке этого не…
Осекается.
Теплые, тонкие пальцы Лизы уверенно обхватывают ее запястье, чуть сжимают и уверенно передвигают руку вверх.
Ира чувствует, как что-то нежное распускается внутри нее, обвивая позвонки, расцветая майскими цветами, горячими стеблями окутывая каждую косточку.
Это словно взять запредельную высоту.
Словно забраться на Эверест.
Ощутить вкус неба.
И коснуться солнца.
Лиза просто трогает ее руку — пальцами по запястью, ладони — кожа к коже, асимметрия родинок, тонкая цепочка браслета; все ведет и ведет, что-то говорит, шепчет своими губами, хранящими едва уловимый фиолетовый оттенок безумной помады, и улыбается — Андрияненко снова улыбается, — глядя на Иру.
Планета сбивается с курса своей орбиты.
Если она сейчас опустит руку…
Если перехватит длинные пальцы нейрохирурга…
То сможет сцепить их пальцы в замок.
О господи.
О чем она только думает?
Все диагнозы, термины и понятия вылетают из головы Иры быстрее, чем Андрияненко задает очередной вопрос, который можно только прочитать по губам:
— Есть идеи?
И тогда Ира додумывается (она обязательно будет ненавидеть себя за это) ляпнуть:
— Не убирайте руку.
Лицо Андрияненко выпрямляется.
— Прости?
Сама себе удивляясь, Ира быстро ориентируется в сложившейся ситуации:
— Вот здесь. Прямо под вашими… нашими… пальцами. — Она показывает на затемненный участок. — Это же гематома?
Андрияненко молча кивает.
— Свежая, — продолжает Ира. — Значит, вчерашняя. Гематомы приводят к смещению желудочков, но тут такой объем…
— Квадрат.
Ира вопросительно смотрит на нейрохирурга:
— Квадрат?
— Каждый раз, когда смотришь на снимок или на часть тела, с которой работаешь, — терпеливо поясняет Андрияненко, — представляй сетку шесть на шесть и мысленно накладывай сверху. Так будет проще объяснить, где находится нужная часть. Счет слева направо.
— Так вот что это значит… — понимает Ира. — Я думала, это очередные термины-загадки. Значит, здесь у нас задеты четвертый и десятый, верно?
— Верно. Но гематома появилась из-за падения и удара головой, такие последствия — результат ослабленных тканей, а не хирургии.
— Такое возможно?
— Наш мозг, Лазутчикова, самый чувствительный орган во всем организме. — Андрияненко все-таки убирает свою руку с ее. — Значит, дело не в этом. Нужен список лекарств, которые они принимали, вдруг там есть что-то, что нам может помочь; и результаты обследований у Чарли. Если поторопишься — успеешь все сделать до следующей операции и даже пообедать.
Ира кивает: до конца перерыва чуть больше сорока пяти минут, за это время можно трижды сбегать в психиатрию и вернуться.
И тогда, быть может, она выкрадет еще несколько мгновений, чтобы…
У Лизы звонит стационарный телефон, мигает синей лампочкой, оглушает трелью весь кабинет, и нейрохирург, хмурясь и закатывая глаза, снимает трубку, оставляя медсестру разглядывать снимки в одиночестве.
Кожа на руке Иры отчетливо хранит прикосновения Андрияненко, и она улыбается.
Лимонный антисептик. Хинин. И кофе.
— Доктор Андрияненко, я тогда в блок P и…
Черная пластиковая трубка с громким звуком падает обратно на базу.
Ира резко оборачивается.
— У нас срочная в шестнадцатой. — Андрияненко поддевает халат, висящий на спинке кресла, и накидывает его себе на плечи. — Огнестрельный в голову.
Она вылетает из кабинета, даже не закрыв за собой дверь, и бежит по паутине служебных коридоров в операционные.
— А кто пациент? — Ира едва успевает за ней.
Андрияненко прикладывает ключ-карту и толкает тяжелое стекло входа в операционный блок.
— Кто-то от Чарли.