Импульс |Лиза Ира|

14

Елизавета Андрияненко не знает слова «нет». Ира убедилась в этом давно, но сейчас, глядя на нейрохирурга в черном длинном пальто, цветастом шарфе и туго зашнурованных армейских ботинках, медсестра думает, что, в общем-то, для недавно раненной и болеющей женщины Андрияненко выглядит даже слишком хорошо.
И эта вечная вульгарно фиолетовая помада, делающая из нее фрика и обнажающая розовую полоску внутренней стороны губ, когда нейрохирург спрашивает:
— Пойдемте?
Ира ожидает, что Андрияненко поведет ее в дорогой ресторан или вообще отвезет на другой конец города ради чашки кофе за сорок фунтов; но Лиза уверенно пересекает А11, заворачивает на Кембридж Хит Роуд и оттуда ныряет во двор.
Нет. Она была готова ко всему — вплоть до того, что у Андрияненко под подушкой хранится фотография королевы, — но только не к едва заметной вывеске «Blind Beggar» над обшарпанной дверью.
«Слепой нищий»? Это шутка?
Андрияненко толкает массивное дерево от себя — мелодично звучит колокольчик, теплый воздух ударяет в лицо; в свете красно-желтых широких ламп Ира видит ряды столиков и диванов; звон приборов мешается с негромкими разговорами; пахнет пивом и жареным мясом.
Типичный лондонский паб: сам хозяин, конечно же, за барной стойкой, по залу едва заметно передвигаются официанты, полная женщина у входа кивает Андрияненко, как старой знакомой, и ведет их к столику с табличкой «резерв».
При их приближении табличка сразу же исчезает.
Пока Андрияненко разматывает бесконечные слои шарфа, Ира замечает, что место пореза на руке плотно перевязано бинтом телесного цвета, скрывающимся под длинными рукавами свитера.
— Это место показал мне Чарли, — делится Лиза, складывая пальто на стоящий рядом стул и водружая сверху свой крошечный рюкзак.
— Необычно. — Ира следует ее примеру. — Я почти не бываю где-то кроме дома, работы и кофейни, — признается она, силясь вспомнить, сколько у нее осталось денег и может ли она вообще позволить себе что-то дороже бесплатного стакана воды.
У медсестры дрожат руки — она так нервничает, будто вот-вот отправится на сдачу самого важного в жизни экзамена. Хотя, зная Андрияненко, та действительно может устроить ей тест на ровном месте, и вовсе не по медсестринским знаниям.
Кто знает, что творится в голове нейрохирурга?
Но сейчас Лиза расслабленно откидывается на спинку диванчика и, чуть прищурившись, разглядывает меню. Все еще боящаяся даже громко вздохнуть, Ира тянется к кожаной папке, стараясь производить минимум шума.
Притвориться мебелью.
Но не успевает даже открыть — изящная женская рука с тонким браслетом мягко забирает меню из рук.
— Я угощаю.
— Я… э-э-э… — Ира чувствует, как краснеет. — Не надо, я…
Андрияненко вздергивает бровь:
— Бросьте. Вы себе не можете даже халат купить, о каком обеде…
И тут Ира вспыхивает, словно давно потухшие угли от последней искры, неосторожно брошенной спички, зажженного рядом костра.
— Ну, знаете ли!..
Она поднимается так резко, что на нее оборачиваются, да так и остается стоять, до побеления костяшек вцепившись пальцами в столешницу.
Ее колотит от гнева, но слезы больше не подступают к горлу — только сухие ветки недавней обиды горят так ярко, словно их облили керосином.
Ира не знает, что нужно делать — картинно уходить, кричать, бросаться словами, винить Андрияненко в собственной ранимости, — но осознает, что хочет это прекратить.
Мир сужается до невозмутимой, даже не дрогнувшей от ее выходки Андрияненко и самой медсестры — натянутой, дрожащей, искрящейся.
— Вы что, привели меня сюда поиздеваться?
Голос Иры срывается.
Мячик падает вниз.
Ударяется о землю.
И остается на ней лежать.
— Это просто чертов халат! Чертов. Гребаный. Халат. Он не делает меня лучше или хуже!
— Да? А мне показалось, что только именно благодаря ему вы что-то значите, — усмехается Андрияненко.
— Что? — Она теряется.
— Ну, вы же так хотели быть врачом. — Лиза жестом подзывает официанта. — Как обычно, для меня и моей спутницы.
— Я не буду с вами обедать!
— И пару бокалов красного.
— Я на работе!!!
— Тогда больших.
— Да, мисс. — Юноша исчезает так же быстро, как и появился.
В Ире все еще кипят невысказанные слова.
— Лазутчикова, ну что за истерики? — устало спрашивает Андрияненко. — Сядьте, это не театр, здесь люди едят, а не смотрят спектакли.
Ира послушно садится.
— Что бы вы там ни думали, я не собираюсь над вами издеваться, — говорит Лиза, спокойно глядя на нее. — И позвала вас сюда не для этого.
— А зачем тогда? — бормочет Ира.
Ей хочется спрятаться. Скрыться, заползти в свой панцирь, возвести стены и остаться там в одиночестве, свернувшись клубочком и жалея себя. Повести себя как обычно, бросить все, опуститься на дно, потащив за собой свой дом.
Но Андрияненко так смотрела на нее тогда — словно увидела в ней что-то, чего она сама не замечает до сих пор; и чертова вера, чертов шанс — один-единственный, мерцающий, греющий солнечным светом карман, чертов шанс не может быть упущен.
Просто не может.
В серых глазах нейрохирурга отражаются развешанные лампочки.
— Чарли сказал мне, что у вас очень странное представление о врачах, — медленно проговаривает она. — Будто бы врачом делает белый халат, лицензия или машина. Но ни ткань, ни бумажка, ни кусок металла не сделают из вас ровным счетом ни-че-го.
Ира пристыженно опускает взгляд, хотя ветки обиды все еще не сгорели до конца — только теперь Чарли кажется ей врагом номер один, рассказывающим ее тайны направо и налево.
Конечно, на что она надеялась? На приватность беседы? На сохранение всех ее секретов?
Глупая.
Им приносят вино и теплые салаты — говядина и овощи в хрустящих корзинках, и Ира с удивлением отмечает гигантский размер порции: одной такой тарелкой можно накормить четверых таких, как она.
— Кроме того, нам работать в связке. — Ира подцепляет вилкой цукини. — Знаю, что с Хармоном и Гилмором вы уже подружились. Остались Кемп и я, но наш Дилан не очень социализирован.
— Подружились — это громко сказано, — вздыхает Ира.
Андрияненко улыбается уголками губ.
— Ну, они настроены к вам весьма миролюбиво.
— А вы? — осмеливается Ира.
Бросающаяся в крайности Андрияненко — что-то новое для Иры: то плачущая в объятиях, то отталкивающая до боли в костях, то разозленная до искр по волосам, то такая, как сейчас.
Сейчас Лиза кажется ей почти уютной.
— Вы меня раздражаете.
…но только кажется.
Ира фыркает.
— Меня редко замечают, поэтому, наверное, я даже рада тому, что вызываю хоть какие-то эмоции.
Лиза откашливается.
— С чего такие мысли?
— Ну, — Ира пожимает плечами, — со мной даже не здороваются.
— Приветствие — не символ значимости. Как и халат. Не любите красное?
Ира смотрит на свой бокал.
— Я на работе, я же сказала.
— Больше нет, — улыбается Лиза. — Я вас похитила до конца дня.
Ира переводит на нее недоуменный взгляд.
— Как?
— Ну, ваша основная работа — помогать мне. — Лиза ест так быстро, что Ира даже не понимает, как она успевает говорить в перерывах между кусочками пищи. — Так что сегодня вы помогаете провести мое время.
— Ага, — кивает Ира. — Как в цирке?
— Как в театре, — кивает Лиза. — Попробуйте. — Она касается подушечками пальцев бокала. — Домашнее.
Вино действительно оказывается вкусным — ягодно-фруктовым, чуть терпким, но не кислым; и Ира решается сделать еще глоток.
Пить она не умеет — пока Лиза размеренно прикладывается губами к холодному стеклу, Ира залпом выпивает больше половины.
Повисает неловкая пауза.
— Вы любите театр? — Вспомнив, что слышала это сравнение уже дважды, Ира пытается выпутаться из окутавшей их тишины.
— Безумно, — сразу же отвечает Андрияненко. — Мы с Чарли постоянно ходим на мюзиклы или комедии. Только не драмы! Ненавижу драмы, они такие скучные и предсказуемые. В конце либо смерть, либо счастье; будто третьего не дано.
— А что может быть третьим?
— Спокойствие, что же еще. — Лиза подхватывает свой бокал под горлышко. — Ну, а вы, Ирина? Вы любите театр?..
Неожиданно атмосфера заведения кажется Ире настраивающей на беседу — и разговор складывается сам по себе, словно кто-то невидимый снял границы или раздвинул рамки.
А может, это все потому, что Андрияненко сидит рядом с ней — не напротив, а именно рядом — смеется, прикрывая ладонью фиолетовые губы с почти не стершейся помадой, улыбается, вертится; искрятся волосы, вязаный свитер спадает с плеч, обнажает ключицы и родинки; Лиза то и дело поправляет его, но, едва она взмахивает рукой, тот снова сползает вниз, и она смеется, ругает непослушную вещь.
Ира ощущает, как расслабляется собственное тело; что послужило отправной точкой — алкоголь, атмосфера, близость Андрияненко или все вместе — она не знает, но чувствует, как из позвоночника вынимают металлические пластины, и ветки обиды растворяются, окончательно догорая.
Андрияненко перескакивает с «ты» на «вы», не изменяя своим традициям; заказывает еще по бокалу вина и вазочку мороженого; берет ложкой виноградный шарик и, пока тот тает, смеется:
— Я спустила всю свою первую зарплату на еду. Помню, что принесла домой с десяток пакетов, наполненных всякой ерундой. Ну, знаете, наверное, как это бывает. Это была моя первая ненужная покупка — и мне хотелось зарыться в эти пакеты, обложиться едой и спать в них. Чарли был в ужасе!
— Вы живете вместе с братом? — Ира не выпускает бокал из рук.
— Лет до… двадцати, кажется, — хмурится Лиза, припоминая. — Потом дела пошли успешнее, и мы сразу же разъехались. Сейчас между нами почти час езды на машине. — Вздох. — Так что видимся мы только на работе. Жизнь не стоит на месте, Ирина. Все меняется.
— Как вы смогли так все изменить?
— Просто захотела. — Андрияненко пожимает плечами. — Сначала свою жизнь, потом — Чарли. Это не так сложно. Нужно просто…
— Идти прямо, — заканчивает Ира, вскидывая руку с бокалом.
Нейрохирург улыбается:
— Рада, что вы запомнили.
— Чарли сказал мне, что вы часто говорили ему эту фразу.
— Чарли говорит слишком много. — Лиза качает головой. — Иногда мне кажется, что ему не хватает социума. Вокруг него колоссальное количество людей, но он все равно один.
Ира ставит на стол пустой бокал — уже второй за сегодняшний обед, и затуманенным, напрочь отказывающимся работать разумом осознает, что Лиза смотрит на нее как на ребенка:
— Ира, тебе говорили, что ты не умеешь пить?
Лазутчикова кивает — точнее, думает, что кивает, но вместо этого ее тело дергается вместе с головой, и Лиза со смехом закатывает глаза.
— Извините, — бормочет Ира, пытаясь выпрямиться.
— Ничего, — понимающе кивает Лиза, — последние дни выдались слишком стрессовыми, чтобы не напиться.
— Неправда, — не соглашается медсестра, хватая салфетку и комкая ее в руках. — Это просто я такая слабая. И не умею пить, да.
Андрияненко достает из рюкзака зеркальце и помаду, одним движением откидывает крышку и четкими линиями подкрашивает губы.
— Я не считаю тебя слабой, — серьезно говорит она, поправляя волосы. — Глупой — да. Но не слабой.
— Я не глупая! — слишком громко возражает Ира, а потом, устыдившись, повторяет тише: — Я не глупая. Я, между прочим, была отличницей в колледже! Хотя готова поспорить, что вы тоже, — вздыхает она.
— Не-а. — Лиза откладывает помаду в сторону и опирается головой на руку, встречаясь с Ирой взглядом. — Ошибаешься. Я была лютой двоечницей, впрочем, это предсказуемо, наверное? У нас все учились очень слабо. Я кое-как закончила базовую школу, наверное, просто чудом, — признается она.
Свитер спадает с правого плеча, оставаясь висеть собранной тканью где-то в районе локтя, обнажая каучуковый шнурок на шее — все тот же, что Ира видела на набережной, только теперь, высвобожденный из вязаных пут, на стол с металлическим звоном выпадает кулон.
Медальонная простота: черненое серебро, местами почти позеленевшее от старости, резная вязь, широкий замок. Ира, затаив дыхание, замирает, пожирая его глазами: кончики пальцев покалывает от желания коснуться теплого металла.
Лиза раздраженно возвращает ткань на место, пряча кулон, но Ира успевает заметить, что верхнее соединительное кольцо почти разошлось, грозясь отвалиться в любой момент.
— Этот свитер вам явно велик, — комментирует медсестра, выпрямляясь.
— Зато он удобен, — усмехается Андрияненко. — За исключением того, что спадает.
— Это не он спадает, — возражает Ира, — это вы из него выпадаете… Вы рассказывали о колледже, — напоминает она.
— О колледже? — Андрияненко едва заметно потягивается. — А, да, точно. Учеба. Знаешь что, Ира, может, пройдемся? — Она поднимает руку, привлекая внимание стоящего у стойки официанта, и негромко говорит: — Картой, пожалуйста.
Юноша мгновенно срывается с места, захватив портативный терминал оплаты и небольшой картонный конверт.
— Знаете, собеседник из меня неважный, — честно признается Ира. — Как и спутник для долгой дороги.
— Ну, зато ты отлично справилась с ролью алкоголика. — Лиза достает из рюкзака платиновую VISA и прикладывает к терминалу, даже не заглянув в папку со счетом. — Ничего, сейчас проветримся. Надеюсь, ты стоишь на ногах…
* * *
К тому времени, как они доходят до парка Виктории, Ира трезвеет; и вместе с этим чувством к ней приходит стыд — надо же, ее позвали на обед, а она умудрилась напиться! Хорошо, что не натворила глупостей, а то пришлось бы увольняться, и уже никто бы за ней бегать не стал — кому нужна медсестра-алкоголик?..
А Андрияненко, кажется, и вовсе забыла об этом: она идет рядом, рассказывая о случаях на работе, иногда обращая внимание Иры на архитектуру Кэмбридж Хит — усеянной художественными галереями и ресторанами улицы, по которой они идут.
На Паунд Пат Кларк замирает, разглядывая бурлящую воду, — Регентский канал сегодня неспокоен, разбивается сердитыми волнами о камни, — а потом вдруг спускается под мост, останавливаясь почти у самой кромки воды, отделенной тонким резным забором. Едва поспевающая за ней Ира улавливает чувство дежа вю — всего пару дней назад они точно так же стояли, опираясь на парапет, и разговаривали. Как далеко отсюда? Километров десять, не больше — при желании она могла бы дойти пешком до своего дома.
— Вы любите воду, — констатирует Ира едва слышно просто для того, чтобы сказать хоть что-то.
— Да, — неожиданно кивает Андрияненко. — Она успокаивает и настраивает на нужные мысли. Это Хармон меня научил слышать воду, отрешившись от других звуков. Полезный навык.
— Вы его хорошо знаете? — Ира становится рядом. — Доктора Хармона.
Андрияненко выставляет руку вперед и делает ладонью покачивающее движение:
— Ну, так. Хотелось бы лучше, конечно, но у него нет времени на все это. Слишком много женщин в жизни, — хмыкает она.
— Он мне нравится, — улыбается Ира. — Единственный, кто меня поддерживал, когда я вернулась.
— О боже, — Андрияненко хлопает себя по карманам и вынимает пачку сигарет, — тебя еще поддерживать надо было? Уверена, что не ошиблась профессией?
Медсестра обиженно фыркает.
— Джеймс не всегда был таким, — продолжает Андрияненко, зажимая сигарету зубами. — Черт, куда же я ее дела…
— У меня есть зажигалка. — Ира выуживает из недр рюкзака оранжевый пластиковый прямоугольник. — Держите. Всегда ношу с собой, вдруг пригодится.
— О господи! — Андрияненко щелкает колесиком. — Это лучшее, что есть в твоем рюкзаке. Я одолжу?
— Если расскажете о Хармоне. — Ира хитро смотрит на нейрохирурга.
— Я тебе не отдел персонала, чтобы о сотрудниках рассказывать.
— Вы знаете больше, чем они, я в этом уверена! — вворачивает Ира, ставя рюкзак на кеды и слегка покачиваясь. — Кроме того, вам слишком сильно нужна зажигалка, чтобы не принять мое предложение!
— Ладно-ладно, — сдается Андрияненко. — Только не говори Хармону, что я продала его за сигареты, он не переживет этого. — Она делает глубокую затяжку. — И, честно говоря, я не знаю, что ты хочешь услышать. Мы раньше жили на одном этаже: я, Чарли и Джеймс с родителями. Я с ним не общалась толком, хотя мы и учились в одном месте — только Хармон, хоть он и старше меня, поступил гораздо позже. Вроде раньше он просто фельдшером был, а потом решил переучиться на анестезиолога-реаниматолога. Они с Чарли были дружны — он мне и рассказал, собственно, что у отца Джеймса крыша поехала, но это все как-то проходило мимо меня, если честно. Но я знаю: Джеймс не такой был. Он… — Андрияненко только сейчас выпускает дым, — он был добрым, открытым, честным, помогал всем. Часто подвозил нас с братом до учебы — у него старенький пикап, он до сих пор на нем ездит. А однажды, — еще одна затяжка, — они просто исчезли. Вся его семья. Знаешь, Лазутчикова, люди просто так ведь не исчезают, так и здесь — Чарли поднял тревогу, навел панику, и в итоге нашли Хармона — ну, как нашли, почти из петли сняли. Оказалось, они семьей за город поехали, на озеро. Костер разожгли, а отца перемкнуло — он взял горящую палку и ткнул сыну в лицо. А пока тот пытался сбить пламя, он и мать поджег. Мать не спасли, отца в больнице закрыли, а Хармон после этого сам чуть с катушек не съехал. Знаю, что Чарли тогда только-только начал практику, и Джеймс был первым его пациентом. Они проводили вместе сутки, а потом все как-то — раз! — и наладилось. — Андрияненко стряхивает пепел. — Потом мы снова с ним потерялись и встретились уже в больнице — он был интерном, а затем очень быстро вскарабкался до ординатора. Как закончит ординатуру — пойдет к нам реаниматологом.
— Да, — выдыхает Ира. — Чарли просто герой. Спасает жизни, исправляет судьбы. Как ангел.
Андрияненко перекашивает так сильно, что сигарета выпадает из ее рук в воду.
— Да, — сдавленно произносит она. — Как ангел.
А потом разворачивается, прислоняясь спиной к парапету:
— Знаешь, Лазутчикова, а ведь Чарли был прав: для тебя врач — это халат да машина; а ангел — спасение жизни и исправление судеб. Странные у тебя понятия, Лазутчикова, ломаные и извращенные. Успешность — не признак профессионала.
Ира сбивается со счета, сколько раз за сегодняшний день щеки горели от стыда.
— Я… Я просто…
Андрияненко достает еще одну сигарету.
— Я просто всегда думала, что если ты хорошо работаешь, то получаешь много денег, — на выдохе поясняет Ира. — Но, встретив вас, я поняла, что это не так… То есть… Я хочу сказать, что я была не права. Я просто все время…
— Драматизирую, — услужливо подсказывает Андрияненко.
— Да, наверное. — Ира переминается с ноги на ногу. — Знаете, идти прямо так трудно, — признается она. — Прошло всего двое суток с момента моего возвращения, а мне так хочется сломаться пополам. Кажется, что я никогда ничего не достигну, — шепотом добавляет она.
— Опять драма, — кривится Андрияненко. — Нельзя достичь чего-то, стоя на месте. А ты опять застряла в своих соплях, жалея себя. Как ты вообще это делаешь? Мне кажется, это чертовски сложно — лежать на диване в надежде, что мир тебя поймет. Мир, Лазутчикова, никогда никого не поймет. Он вообще понимать не умеет.
— Не говорите, что вам никогда не было жалко себя, — бурчит Ира.
— Думаешь, у меня было на это время? — Андрияненко грустно усмехается. — За моей спиной все время стоял брат, которого я должна была прикрывать.
— Вчера в кабинете вы тоже прикрывали брата?
Ира слишком поздно соображает, что за глупость только что сморозила — битым стеклом слова осыпаются возле ее ног.
— О, Лазутчикова, ваше благородство такое же лживое, как и вы. — Андрияненко покрывается льдом за секунду. — Собственно, другого я и не…
Договорить она не успевает — Ира закрывает ей рот ладонью, прижимая руку так сильно, как только можно, готовясь вцепиться в Андрияненко в любой момент.
Только бы удержать ее.
Не дать уйти.
И вода под мостами — черный над голубым, и небо кажется холоднее, чем прежде; и становится так страшно, что еще секунда — и момент будет упущен, очередная сделанная-сказанная глупость сломит все.
По спине пробегает волна мороза, оставляя на коже кусочки льда, врастающего в позвоночник.
Ира смотрит Андрияненко в глаза — золото и платина — и качает головой, беззвучно шепча одними губами бессвязный бред, превратившийся в одно сплошное «ненадоненадоненадо».
Ей страшно — и этот страх разливается по венам, заставляет сердце колотиться так громко, что его слышно, наверное, за сотни миль от них, стоящих под мостом, укрытых от посторонних глаз.
Андрияненко теплая, почти горячая; Ира и забыла, что та еще утром выглядела больной, а теперь стоит на ветру, пусть и спрятанная от ледяных порывов, в своем чертовом длинном пальто, которое совсем не производит впечатление надежного.
При дневном свете ее кожа кажется стеклянной — ровной, гладкой, с редкими бликами света; только в уголках глаз прячутся морщины, не от возраста — от усталости; и ресницы дрожат едва заметно.
Она даже не пытается вырваться, только медленно-медленно моргает, все еще не осознавая происходящего.
— Не надо, пожалуйста. — Она умоляюще смотрит на нейрохирурга. — Я говорю глупости, постоянно, да, но не надо, пожалуйста. Не уходите. Не надо. Пожалуйста…
Они так близко, так чертовски близко, что ткани их пальто соприкасаются — грубая серая шерсть и нежный черный кашемир; Ира чувствует размеренное дыхание Андрияненко, пойманное в ладонь.
— Пожалуйста, — шепчет Ира, — послушайте, я просто… Я творю много глупостей, я говорю много ерунды, но мне важно, мне так важно, что вы меня заметили. Из всех их вы заметили меня, и это бесценно, понимаете? Да я всю жизнь невидимка, пусть, пусть я себя жалею, пусть я снова кажусь жалкой и драматичной, но зато я искренна, понимаете?.. Вы заметили меня в толпе, вы за эти дни сделали для меня больше, чем кто-либо за всю жизнь. Я… я просто не знаю, как сказать вам «спасибо» так, чтобы вы поняли это. Вы же дали мне шанс, понимаете, не ваш брат, а вы, вы, вы. Это все вы. Вы меня нашли тогда у дома, вы специально отпрашивались с работы, я знаю это, мне Джеймс рассказал, что вас не было несколько часов. Я знаю, что от меня одни проблемы, знаю, что раздражаю вас каждой своей частицей, знаю, как вам трудно найти со мной хоть какой-то контакт, но я обещаю, я обещаю, что стану лучше. Чтобы вы не пожалели о том, что выбрали меня. Только не уходите сейчас, пожалуйста. Я просто… не подумала. Простите меня. Пожалуйста.
Андрияненко, наверное, считает ее психом. Больной на голову девочкой, которая помешалась на нейрохирурге — даже не самом лучшем на планете.
Даже не самом лучшем в больнице.
Косточки на шарнирах, пластиковое тело, полное отсутствие ума — именно такой, думает Ира, считает ее Андрияненко.
Бесполезной. Несуразной. Бестолковой.
— Пожалуйста…
В ладони птицей бьется дыхание, оставляя едва заметные фиолетовые перья на коже. Она просто не может сказать что-то еще — она не умеет, она способна только на стежки, что скрываются за эластичной повязкой на руке.
Они такие до чертиков правильные и ровные, что ей становится тошно от самой себя.
Будто единственное, что она может, это штопать чьи-то раны.
Когда Ира наконец убирает руку, Андрияненко не двигается с места.
А потом выбрасывает давно потухшую сигарету и, улыбаясь, говорит:
— Я замерзла. Может, по пуншу?
* * *
Пожалуйста, уходи, молится Ира, прижимая к себе подушку.
Вылезай из моей чертовой головы.
Растворись.
Отпусти.
Я не вынесу тебя в ней.
Но Лиза уже внутри — сидит, закинув ногу на ногу, курит ментоловые сигареты, смотрит своими серыми небесными глазами, прищуривается, наклоняет голову набок, распахивает сухие губы.
У Лазутчиковой в рюкзаке украденный чек из бара и два стаканчика из-под пунша, на одном из которых отпечаток фиолетовой помады; ее собственные маленькие тайны, которые утром она спрячет в большую коробку и будет доставать, чтобы помнить об этом дне.
Иру знобит, и пол сливается с потолком, когда она наконец засыпает.