Импульс |Лиза Ира|

29

— Лазутчикова, подъем. У меня пленарная сессия.
В нее со всего размаху летит подушка, ударяется о живот, отскакивает. Ира сразу же открывает глаза.
— Сессия?
Андрияненко сидит на пуфе, подогнув под себя одну ногу, и легкими круговыми движениями замазывает синяк на шее.
— Собрание. — Кривит накрашенные губы. — Два с половиной часа ворчания старых дедов о том, что раньше было лучше. — Кисточкой проходит по коже, припудривая. — Раздражает.
«Раздражает» в исполнении Андрияненко звучит как «расстрелять». Уволить к чертовой матери, закрыть отель и вернуться домой. А еще лучше — сделаться невидимкой, как Ира, которой нет ни в одном списке мероприятий, кроме открытия и закрытия.
Словно она попала туда по ошибке.
Это злило первые двадцать минут — просто потому, что Мосс опять указал на ее место, но потом пришло простое осознание: меньше пробудет в душных залах, выслушивая непонятные слова, — останется больше времени на исследование города.
— Значит, мы увидимся за обедом? — Ира приподнимается на локте, зевнув. Одеяло падает вниз, обнажая грудь, и она поспешно его ловит, прижимает к себе, закрывается.
Андрияненко поворачивается к ней — сама безупречность — поправляет лямку белоснежного бюстгальтера и молча кивает.
На ней шпильки — невероятно высокие, острые и тонкие, лаковые, черные, почти вызывающие — и шелестящая красная юбка с объемными складками.
Будто специально выставляет одну ногу вперед, отчего та кажется еще длиннее; отодвигает юбку, пробегается по коже подушечками пальцев, поправляет широкую резинку чулок.
Ира не сводит с нее глаз.
— Поспи еще, — вдруг говорит Андрияненко, одним движением надевая белую футболку. — И закрой плотно дверь, когда будешь уходить. Я закончу к двум. — Она поднимается, одергивает одежду, бросает на себя взгляд в зеркало, убеждается, что все идеально. — Встретимся в три внизу.
Ира откидывается на подушку, любуется: высокая, грациозная Лиза прикрепляет к низу футболки бейджик, снимает телефон с док-станции, строчит кому-то СМС.
— Ты очень красивая. — Ира произносит это едва слышно, но Лиза улавливает суть, улыбается, бросает на нее взгляд из-под длинных черных ресниц.
Шепчет:
— Спасибо.
В дверь стучат — настойчиво, громко, а потом мужской низкий голос недовольно спрашивает:
— Ну где ты там?
Ира сразу же узнает Райли, накрывается одеялом с головой, словно это может спасти (будто он сейчас материализуется прямо над ней), тяжело дышит, пугается; Андрияненко усмехается.
— Не бойся. Не зайдет, — тихо говорит она.
Ире страшно: не потому, что ее увидят в таком виде, нет, а потому, что узнают, с кем она проводит вторую ночь подряд. Она боится реакции Андрияненко: та ее выгонит? Скажет, что ничего не знает? Придумает отговорку или подтвердит факт, что теперь они вместе?..
Сжимает зубы: не подтвердит. Знает, что так только в сказках, на деле такое нужно скрывать, отделять работу и личную жизнь, как делают все взрослые. Правда, она не знает ни одной такой истории с хэппи-эндом.
Наверное, Андрияненко это чувствует — подходит, наклоняется, целует в уголок губ. Оставляет на ее коже невесомый горький запах своих любимых духов, нежно-лиловый отпечаток помады на коже.
Лиза выходит — спешно, быстро, ничего не говоря. На туалетном столике лежит черный прямоугольник толстого ежедневника — сквозь исписанные страницы виднеются десятки голубых закладок.
— Стой, ты забыла!.. — Ира подскакивает с кровати, но дверь уже захлопнулась.
Все, что повисает в воздухе, это удаляющийся стук каблуков и негромкий бас Гилмора, сетующего на то, что он проспал завтрак.
Ира остается одна.
В воздухе висят пылинки, пахнет горькими травами, сладковатой пудрой и теплой, уютной ночью. Она и не помнит, чтобы выпускала Андрияненко из объятий, наверное, поэтому так ноет спина: спать в одной позе оказывается трудно.
На кровати рядом лежит футболка — аккуратно сложенная в черный прямоугольник, с яркой надписью и длинными рукавами. Подумать только — Андрияненко спит не в кружевных ночных сорочках.
Улыбка не сходит с губ Иры, когда она лениво поднимается, набрасывает на плечи банный халат с логотипом отеля, просовывает ноги в мягкие тапочки и, зевая, направляется в ванную.
Пока Лизы нет, она успеет выполнить хотя бы четверть своего плана. А после обеда они проведут время вместе.
Но черный ежедневник все еще лежит на столике, словно испытывая ее на прочность.
О нет. Ты же помнишь, что было в прошлый раз, глупая Ирина. Ты залезла туда, куда тебя не звали, увидела то, что не должна была видеть. И до сих пор об этом никому не сказала.
Ты что, хочешь повторить?
Ира чистит зубы, Ира принимает душ, Ира ходит кругами. Все ее внимание сосредоточено на черной записной книжке, и никакое самовнушение, что внутри нет ничего кроме работы, не спасает.
Она касается пальцами черной кожаной обложки, открывает и сразу же закрывает: глупая, глупая Ира, неужели ты снова, неужели ты опять?..
Это ведь просто блокнот.
Она сама его оставила.
Был бы так важен — не забыла бы. Да?
Ведь не забыла бы?..
Что будет, если она просто посмотрит одним глазком? Она ведь никуда не лезет. Даже не раскрывает коробки, не достает тайны. Просто заглянет внутрь. Узнает, чем живет такая женщина, как доктор Андрияненко.
Ира собирает мокрые волосы в пучок, влезает в футболку и джинсы, забирается с ногами на кресло в кабинете. Теперь, если вдруг Лиза решит вернуться, она увидит и сможет быстро положить ежедневник в ящик.
Еще не поздно прекратить. Вернуть его на место, закрыть дверь и уйти гулять по рынку или центральной площади.
Положи его на место, глупенькая Ира.
Потому что там нет солнца.
Она откидывает тяжелую толстую обложку, вглядывается в неаккуратный круглый почерк нейрохирурга.
Делает глубокий вдох.
И ничего. Даты, числа, номера операционных, несколько имен. Записная книжка ведется с середины лета — Ира знает, что тогда были открыты новые палаты, выделенные восклицательными знаками в записях.
Цифры сменяются буквами — знаменитые андрияновские A, B и C мелькают на страницах все чаще. Ближе к сентябрю появляются закладки — синие стикеры, крепящиеся на уголки, — и места с короткими приписками: ужин с Рэем, обед с Чарли, консультации, клиника, дежурства…
Обыденность. Наверное, у Андрияненко тоже есть своя рутина — все дни как один похожи друг на друга: операции, собрания и Чарли.
В октябре закладки пропадают. Исчезают, словно нет никаких важных событий, — но вместо них появляются восклицательные знаки. Никаких пометок или указаний. Линия и точка.
Седьмое октября.
Андрияненко очень просил перевести тебя в неврологию, у них там кто-то так и не вышел после болезни.
Ира скользит взглядом по цифрам, восстанавливает картину: пятого привезли трех пациентов, седьмого ее перевели, тринадцатого она должна была сдать экзамен, но не сдала.
Ты не можешь меня игнорировать.
Пятнадцатого ее вернули.
У Иры дрожат руки. Все числа, все даты, связанные с ней, выделены восклицательным знаком: порез на руке, ужин в «Blind Beggar», первый поцелуй, даже позавчерашняя ночь. Словно Андрияненко отслеживает ее путь, ходит по пятам, наблюдает.
В висках пульсом бьется кровь, когда она переворачивает страницу.
Давайте назовем этих пациентов X, Y и Z.
Андрияненко действительно дала им буквенные прозвища. Бумажные пометки, несложные обозначения. Но своя память подводит, поэтому под столбцами короткие и лаконичные диагнозы: каждый — разного цвета ручкой, написанный на бегу или на коленке, в разное время.
Ничего нового Ира не узнает — разве что не может разобрать некоторые слова на латыни и множество вопросительных знаков, перекрывающих страницы.
И номера палат.
Ира жмурится, силясь вспомнить: она знает всю неврологию, но что за дополнительные цифры и буквы в конце — догадаться не может.
Никаких имен нет, но медсестра чувствует, доверяет своей интуиции: Андрияненко знает, как их зовут. Не может не знать — они ведь гости на ее свадьбе, наверняка она рассылала им приглашения.
Ненавидит себя за то, что делает, но достает телефон и фотографирует разворот. Знает: пригодится. Не сейчас, так потом.
Закусывает губы так сильно, что рот взрывается болью, наполняется жидким металлом. Заслужила. Опять полезла не в свое дело. Глупая Ира.
Кладет ежедневник на место, почти плачет: уже дважды обманула Андрияненко. Дважды сделала что-то исподтишка, словно специально вынюхивала самое страшное. Неудачный брак и рабочие тайны. Хуже уже некуда.
У себя в номере она долго сидит на кровати, смотрит в одну точку, мнет одеяло пальцами. Ее тошнит от самой себя. Взять бы да вырезать свою черноту, вырвать Андрияненко из конференции, упасть на колени, зарыдать, покаяться.
Брось меня, уйди, растопчи, потому что я этого заслуживаю.
Но она уже влезла. Вляпалась по самое не хочу. Стоит по колено в грязи и улыбается, радуется, что втянулась туда, куда нельзя было. Вот-вот — и будет истерика. Сумасшедшая, безумная Ира.
Достает свой «Молескин», пишет все, что помнит: годы зубрежки в университете не проходят даром — любой поставленный диагноз отскакивает от зубов. Сортирует информацию, пальцы сводит от количества написанного, но держится, дописывает. Нужно разобраться.
Телефон звонит так неожиданно, что она подскакивает, взвизгнув. Разрывающая уши трель, еще одна и еще. Да как он вообще до сих пор работает? Ира опять забыла его зарядить, и батарея показывает семь процентов. Их должно хватить на несколько минут разговора, если он, конечно, состоится — незнакомый номер, явно лондонский, названивает очень упорно.
— Да?
— Мисс Лазутчикова, разве тебе не говорили, что чужие тайны — это плохо?
Если бы она не заледенела до кончиков пальцев, то закричала бы от ужаса.
Чарли.
Чарли Андрияненко.
Голос, который узнает из тысячи, — юношеский, словно не сломленный возрастом, но резкий и чуть картавый, с нотками превосходства. Голос, от которого когда-то становилось так легко, а теперь страшно до чертиков.
— Я не…
— Хочешь, я расскажу тебе сказку о любопытной кошке? Той самой, которую, — секундная пауза, — вздернули на веревке?
У Иры по спине бегут мурашки.
Можно ли бояться голоса? Могут ли эти нотки сладкого безумия вызывать такие эмоции? Ей хочется перерезать себе горло, хохоча и смеясь. В прямом эфире, глядя в зеркало, на камеру.
Он заражает ее чем-то гнилым.
На том конце провода тишина. Тяжелая, гнетущая. Чарли Андрияненко задал вопрос, Чарли Андрияненко ждет ответа.
— Что вы делаете у нее дома? — вырывается у Иры.
— У меня есть ключи от всех ее дверей, — следует ответ.
— Она сама вам их дала?
— У меня свои. — В голосе психиатра слышится усмешка. — А вот у тебя пустые карманы.
Пуф!
Она прокололась. Где-то оставила улику, такую же очевидную, как и она сама. Забыла замести следы, запамятовала правила игры в детского детектива. С треском провалилась.
В легких жжет — сухо, противно, словно вдохнула прогорклого дыма. Нужно что-то делать. Подобрать правильные слова. Для пациентов же подбирала.
Вот только пациентов не боишься так, как боишься младшего Андрияненко. Беспричинный, инстинктивный страх, закрытая руками голова. Рефлексы выживания — если упасть с качелей, то нужно лежать, пока они не успокоятся. Иначе тебя зашибет. Раздавит черепушку тяжелым металлом или сухим деревом, рассечет на части.
— Чего вы хотите?
Такой очевидный вопрос. Простой. Что. Ты. Хочешь. Единственное, что приходит Ире на ум, когда она прижимает телефон к уху дрожащими пальцами. Что от нее требуется сумасшедшему? Если, конечно, Чарли можно назвать психом. Посмотреть на него с другого ракурса — так он самый нормальный среди них всех.
— Для того чтобы услышать мою историю, тебе нужно рассказать мне свою.
Почти мурлычет от удовольствия. Течет патокой по телефонным проводам, осыпается гнилой пылью из динамика. Играет в какую-то нелепую игру с заведомо известным победителем.
Ира уже слышала эту фразу — несколько недель назад у него в кабинете. Тогда Чарли Андрияненко казался ей ангелом, спустившимся с небес, и вместо крыльев у него за спиной развевался белый халат. Само очарование из светлых кудряшек и молочного кофе.
Дьявол во плоти.
— У меня нет историй.
Она почти задыхается. Он словно выбивает из нее весь воздух, лишает почвы под ногами, закидывает в самое пекло. Мир раскален и холоден одновременно, кости крошатся в порошок.
— Одна есть.
Она слышит, как он дышит. Ровно, спокойно, словно готовил этот разговор несколько дней или будто спрашивает о погоде. Так беседуют о пустяках, так сообщают планы на день.
— Я ничего вам не расскажу.
Это прозвучало слишком грубо, ругает себя Ира. Не в том смысле, в котором хотела. Не «у меня ничего нет», а «я не поделюсь с тобой». У меня есть Лиза, и я ее тебе не отдам.
Он и без того знает. Не дурак же: чтобы остаться у старшей Андрияненко дома одной, нужно больше, чем просто ключ, пусть Чарли и обвешан ими с головы до ног.
Она расскажет. Как только закончится разговор, как только Лиза выйдет из зала собрания, она расскажет. Пусть ее лучше бросят, пусть оставят одну — все лучше, чем терпеть шантаж или запугивания. Может быть, Андрияненко ее простит — скажет, что она тупица, дура набитая, погладит по голове и позовет обедать. Хороший вариант, жаль, что сказочный.
— Тогда я тебе помогу. — Чарли отхлебывает кофе, и даже сквозь тысячи километров до Иры доносятся запахи корицы и молока. — Жила-была маленькая девочка, у которой ничего не было. Лепила из пластилина, пила чай по вечерам. Но однажды маленькая девочка нашла фонтан, исполняющий желания, — он усмехается, — и бросила туда монетку. Попросила все изменить. Не лепить из пластилина, не пить чай. И фонтан исполнил ее просьбу. Попала маленькая девочка в другой мир — взрослый, чужой, страшный.
— И сдохла там, видимо, — ляпает Ира.
Этим ее не запугать — сказками про саму себя. Мать в детстве вышколила, у нее иммунитет на веки вечные. Плохая девочка, хорошая девочка, да какая разница вообще, думает медсестра. В таких рассказах всегда все кончается плохо.
Чарли смеется — может, в эти пять секунд паузы его мозг работает, генерируя новый подход, может, ему и правда смешно.
— Почти. Когда в следующий раз к фонтану пришел другой человек, которому это было нужно сильнее кого-либо, фонтан уже не работал.
Фраза срывается с губ быстрее, чем она успевает ее обдумать:
— Не думаю, что доктор Андрияненко так сильно нуждается в помощи фонтана. Разве у нее нет любящего брата?
Тишина.
Чарли Андрияненко ничего ей не сделает. Не так страшно увольнение, не так страшны выговоры, к которым он непричастен. Прокручивает все разговоры внутри себя, вылавливает суть, словно из долгой, нудной лекции: он ничего не может без сестры.
А Лизе просто не нужно издеваться над ней в очередной раз.
Но что-то не так. Такие люди, как Чарли, не звонят и не говорят подобные вещи просто так, от скуки. Где-то есть что-то, что она упускает. Какая-то пешка на шахматной доске сдвинулась, пока Ира отвлеклась.
Она пытается убедить себя, что ей не страшно. Успокаивает дрожащие руки, облизывает сухие губы. Люди как стая волков, только почуют ужас — нападут и растерзают.
Шоу не закончилось. Ира, может, и выбила почву из-под его ног, может, и зацепила, но не настолько, чтобы Чарли Андрияненко замолчал.
— Ты все еще думаешь, маленькая Ира, — едва слышно говорит он, — что это она тебя вернула, приставила к себе? Думаешь, это не она тебя подставила? Подумай, маленькая мисс с длинным носом, стала бы доктор Андрияненко рисковать своей карьерой ради какой-то медсестры? Театрально снимать бейджик, уходить от шефа, бросать такое сладкое место ради той, кого и не знает? Стала бы возвращать тебя на место, возиться с тобой, нянчиться, просить этого прожаренного ординатора переназначить тебя?
— Чушь. — У нее срывается голос. — Бред.
— Мне просто захотелось, чтобы ты оттолкнулась от дна, — голос Чарли разливается сахарным сиропом, — а Лизе было скучно. Вот мы и решили, что будет здорово кому-то помочь. Сыграть собственную постановку. Она ведь пришла ко мне тогда, когда Кейт упала в обморок. Как удачно, верно? Стечение обстоятельств. Кейти всю ночь была с Моссом, и, поверь, после него она вряд ли бы выдержала еще и трехчасовую операцию. Кто-то должен был стать главным героем, и тут подвернулась ты. Я тебя еще в коридоре увидел, маленькая Ира. Я же таких заброшенных, как ты, издалека замечаю — это моя работа.
Ира сжимает кулак. Чувствует, как ногти впиваются в ладони, оставляют красные лунки. Запястья дрожат, телефон у уха ходит ходуном. Сердце бьется в груди, пульсирует где-то в заполненной черным туманом голове.
Все было ложью?..
— Помнишь мои слова? — продолжает он. — Ничего не происходит просто так. Идеально слепленная медсестра, полностью подходящая моей сестре, сродни подарку. Дорогому, хорошему, я бы даже сказал рождественскому. Лизе только оставалось внести свой вклад — придумать, что было бы неплохо увидеть тебя на операции. Мы даже спорили, представляешь? — Чарли хохочет. — Выдержишь ты или нет. Поверишь или нет. Догадаешься или нет. Но Лиза видела в тебе потенциал, я же видел только актрису второго плана. Ах да, был еще Райли, который уговаривал отказаться от этой идеи, но она его не послушала. Она же вообще никого не слушает, кроме меня, — гордо произносит младший Андрияненко. — Самым сложным было подловить тебя после операции. Знаешь, что тогда сделала моя сестра? Она ушла, чтобы мы поговорили. Чтобы выставить все как случайность. Ты ее боялась, маленькая Ира, а я отлично знаю людей. Днями позже в нашей приватной беседе ты это подтвердила — все, что важно, это только халат и богатство. Лиза была в бешенстве. Подумать только: она-то видела тебя примой в этом спектакле. Романтичной девочкой с большой мечтой. Да-да, она сама мне это сказала.
Он словами выбивает из нее саму себя, вытряхивает надежду, опустошает ее карманы. Она ошибается: ключи Чарли все-таки пригодились. С каждой насмешливой ноткой в его интонации, с каждой новой фразой он убивает, снова и снова. Забивает гвозди в ее гроб.
— А сейчас ты все ломаешь. — Он хмурится. — Посмотри, ты же благодаря мне в люди выбилась. Кажется, тебя даже скоро переведут в реанимационные, чтобы ты там помогала. Твой путь окончен. Еще одно достижение в мою копилку. Только давай, маленькая Ира, ты не будешь лезть туда, куда тебя не просят? Оставь все это. Иначе твоя жизнь повернется в другую сторону. Не по прямой, — смешок, — а ко дну.
Ира вытирает непрошеные слезы ладонью, растирает их по коже и сдавленно произносит:
— Спала она со мной тоже по вашей указке?
Вот сейчас она это сделала. Впечатала его в кресло, вылила на него кипяток. Хорошенько проварила в молочном котле. Злорадно чувствует: уколола, попала в больное место. Даже Чарли Андрияненко не может знать, что было два дня назад. И эта вера — крошечная синяя искорка на ладони — единственное, что сейчас от нее осталось.
Потому что нельзя так притворяться. Так не бывает. Какой бы талантливой актрисой Андрияненко ни была, как бы ни преуспела в искусстве лицемерия, тогда на ней маски не было.
— Что?.. — Он обескуражен.
Чарли Андрияненко — очередной слепой мужчина в ее жизни. Упивающийся своим превосходством, дергающий за ниточки своих марионеток, но так позорно проигравший самому человеческому из всех чувств.
Ира больше его не слушает. Нажимает на красную кнопку, выключает однопроцентный телефон, ложится на кровать и накрывается одеялом с головой.
Часы счастья, отмеренные им, закончились.
* * *
Лиза стучится в ее дверь раз двадцать. Стоит, разговаривает словно сама с собой. Звонит на севший мобильный, почти трубит тревогу. Ира спит — в тупом забытье находит спасение, и атласные демоны штопают ее раны.
Сначала она чувствует себя страдалицей, потом трагикомедия заканчивается, и сухое «ну и пусть» вытесняет глухую боль. Ей не о чем жалеть. В конце концов, она почти оказалась там, где хотела. Какая разница — реаниматология, неврология, приемка? Она теперь у стола, за столом, справа от хирурга. За свое место отстрадала сполна — не так сильно и красиво, как хотелось бы, но все же что-то внутри нее перемололось перечной мельницей. В конце концов, у нее отличная жизнь. Спит со своим боссом, лезет в чужие тайны, получает не самую плохую зарплату, карабкается по лестнице наверх. Что там после опермедсестры? Старшая, главная. Через пару лет, как и говорил Гилмор, будет кем-то значимее. Может быть, даже будет ассистентом. Старается улыбнуться, рассмеяться этой мысли. Быть взрослее.
Чарли Андрияненко ведь прав. Он действительно смастерил ее, собрал из деталек, выкроил, выжег. Словно костюм на постановку, сшил из лоскутков, добавил блеска. Она теперь все знает, она теперь все может. Даже соблазнить начальника. Даже работать за десятерых.
Стоит быть благодарной. Стоит не думать, каким способом он это сделал. Не считать его моральным уродом — Андрияненко-которая-женщина оказалась в сто раз хуже его. Если, конечно, Чарли не врет.
Интересно, историю про Мосса она тоже придумала?..
О, нет. Можно обмануть что угодно, но не собственное тело, которое предает. Так не может даже Елизавета Андрияненко. Железобетонная, мать его, скала. С деформированным прошлым и грузом ответственности за брата. Еще один моральный урод в ее жизни.
Андрияненко оглушительно стучится в дверь, молотит кулачками по деревяшке. Знает, что Ира там, под теплым одеялом, прячется, лелеет саму себя в хрупких ладонях. Не выходит на связь с обеда. Сколько вообще сейчас времени? За окном темно, ничего не видно, сад снова теряет свои огоньки — крошечные живительные источники жизни, ворох светлячков на подвенечном платье Андрияненко.
Интересно, звонил ли ей Чарли?
Хочется набрать полную ванну воды и погрузиться в нее с головой. Не утонуть, нет. Просто лежать и смотреть на потолок, ни о чем не думать.
Ей не больно. Она вообще ничего не чувствует, кроме тупой пустоты и ноющей боли в висках, и от этого страшно. Мозг не знает, что его ждет. Сердце не знает, как гонять кровь, сбивает ритм. Даже мешок с кровью не хочет, чтобы она жила.
Ни единой слезинки после разговора с Чарли. Никакой жалости к себе или отчаянного воя в чистое небо. Ни-че-го. Словно не было телефонного звонка, словно Андрияненко не уходила на обед, словно она не лежала в одной позе много часов.
Два месяца назад она бы рыдала лицом в подушку из-за несправедливости. Лила бы соленые дожди, ревела от жалости к себе, всхлипывала, прихлебывала виски, била посуду, звонила матери. А теперь что? Ирина Лазутчикова — сильная девочка. Тупая до ужаса, но сильная. Мозгов не хватило связать мешочек обратно, вот Чарли ее и поймал с поличным. Рассекретил. Разворотил грудную клетку, помял сердце ладонями, сунул обратно.
Она помнит его кардиган. Расшитый японскими узорами, пахнущий кленовым сиропом. Его футболку, небрежные кудряшки, ангельскую улыбку. Сейчас ей хочется разбить стакан о его лицо. Или благодарить за то, что он ее переделал. Вылепил ведь. Из пластилина, как и рассказывал. Повернул в другую сторону — на все сто восемьдесят. Показал другую жизнь.
Спасибо, Чарли Андрияненко.
Лиза стучится в дверь так долго, что, наверное, уже сбивает костяшки в кровь. Отличная тренировка, думает Ира. Великолепная попытка.
Она не хочет ее видеть, и это чувство — хуже всего. Не ненависть, не злоба, не обида. Просто нежелание ее видеть. Всю такую изящную, правильную, строгую. С кучей нелепых оправданий и бесполезных слов, которые ничего не исправят. Ведь что бы она сейчас ни сказала, все будет ложью. Отговоркой.
В глубине души Ира надеется, что Андрияненко сядет рядом с ней и они поговорят как взрослые люди. Лиза ответит на все вопросы, будет легка и покладиста, извинится, скажет, что Чарли дурак, каких поискать, а Ира — святая женщина. Но такого не будет. Никогда.
Поэтому она просто игнорирует все ее попытки выйти на контакт, и даже разодранная на клочки дверь не станет поводом что-то ей сказать. Пусть и ведет себя как ребенок — плевать. Если она сейчас увидит Андрияненко, то свихнется.
Где-то же должны быть ее личные пределы. Доза боли, отмеренная именно на это событие. Ире кажется, что она давным-давно эту границу переступила, пересекла, переползла на ободранных коленках.
Она все еще барабанит в дверь. Стучит, как психопатка, странно, что никто не вызвал полицию. Зовет по имени, ладони прикладывает. Значит — знает.
— Ты не можешь меня игнорировать! — кричит.
Могу, думает Ира, закусывая губы. Могу.
Больно до чертиков: искусанная, обглоданная кожа ноет, пощипывает, собирает капельки крови во впадинках. Ира прикусывает одеяло, вытирает кровь, оставляет бордовые мазки. Мерзость какая.
Но на самом деле пустота, деленная на двоих, уже не пустота. Совсем не то, что нужно. Когда делишь что-то на двоих, то всегда становится иначе, будь то кусок пирога или трагедия.
— Ты не можешь!..
Мать такая же. «Ты не можешь!» — кричит. Не можешь лежать в кровати весь день, когда полно домашних дел. Не можешь стать врачом, когда у нас с отцом бизнес. Не можешь отказать Дэвиду, когда он тебя ждет битый час в гостиной. И плевать, что не хочешь. Ты не можешь не хотеть.
— Меня!..
Ира отдала бы все, чтобы эмоции нейрохирурга разложились перед ней по цветам — ярость, тревога, бешенство. Ведь, по сути, никто не осмеливается игнорировать Елизавету Андрияненко. Иначе она выпотрошит весь мозг, сожрет его чайной ложечкой и зашьет обратно пустое пространство.
Смеется над иронией — если бы можно было представить Андрияненко цветком, то она была бы ликорисом. Тонкой и паучьей лилией цвета венозной крови с огромными соцветиями. Не хватает только капель яда на кончиках бархатных лепестков — прозрачных, кислотных, проедающих насквозь.
— Игнорировать!
Только сейчас Ира понимает, как это странно звучит. Ты-не-можешь-меня-игнорировать. Андрияненко словно ставит саму себя на пьедестал, выставляет особенной. Нельзя не отвечать королеве, так же как и ее принцу — маленькому надменному братцу.
Ира смеется, почти хохочет в полный голос. Смешная ситуация — она закрылась в комнате от своей начальницы, которая использовала ее для театрального представления. Отличное шоу вышло, реалистичное. А главный герой так вообще молодец, будто и не знал ничего, будто и правда проживал все в реальности, ощущал все на своей шкуре. Великолепная трагикомедия. Восхитительная.
В коридоре, наверное, дрожат все витражные стекла. Сыпятся цветными осколками, привычным потускневшим хрусталем.
Ира отлично умеет делать вид, что окружающего мира нет. Абстрагироваться от происходящего вокруг. Становиться невидимкой, когда это нужно, сливаться с природой, принимать образ солнечного луча или атома.
Мир против нее. Этому факту не нужны напоминания — каждую секунду планета кричит ей о том, что она лишняя. Ненужная. Бесполезная.
Ее не видят.
Не слышат.
О ней не говорят.
Сейчас она отдаст все до последней крупицы, чтобы снова стать той девочкой, заправляющей прядь непослушных волос у пыльного зеркала в шкафчике комнаты для санитарок.
* * *
Ира выходит из комнаты только под конец ужина. Не потому, что хочет есть или пытается найти в себе силы, нет. Ей просто нужно выйти на улицу. Выбраться из берлоги, в которой все пропахло ложью, пройти мимо заполненного ресторана, прошмыгнуть в тонкую щель дверей, укутаться в клетчатый шарф, поправить пальто и закинуть рюкзак на плечи.
Оттавская ночь приветствует ее неожиданным теплом и безветрием. Ира бредет вдоль канала Лейн, трогает кончиками пальцев резное ограждение — львы и тигры рвут друг другу глотки в борьбе за корону. Прямо как у нее на работе.
Хочется резать руки, бриться налысо и набивать татуировки на все тело. Протестовать, громко крича и заявляя о себе. Рисовать кровью на транспарантах, вешать их по всему отделению. Развешивать висельников в кабинетах.
Здесь она плачет — рыдает взахлеб, позволяя слезам заливать старое серое пальто, из которого торчат по запястья голые руки, настолько уже вытерлось, износилось, настолько она уже выросла из него. Шмыгает носом, размазывает соль по лицу, греет ладони собственным теплом. И больно, и грязно. Сердце на клочки.
Она разбита, изувечена и выпотрошена любовью. Сама виновата во всем. В том, что любит, и это чувство такое глупое, взаправдашнее, тошнотворное. Не такой она хотела любви.
Кроме черной-черной воды и беззвездного неба, никто ее не услышит, никто не узнает о мимолетных мгновениях слабости, жалости к себе. Никто и не скажет, что она вся состоит из обрывков боли.
Подставила вторую щеку, дура, ругает себя, пропади оно пропадом, Бог ведь так учил, да, только вот щек не осталось, совсем не осталось, Дэвид и Лиза, поверила, наивная дурочка, тупая девочка, что с нее взять вообще, с такой зареванной, разорванной на кусочки.
Ей так хочется сорваться вниз. Все закончить, поставить этот мир на «стоп» и сдаться. Она этого заслуживает, в конце концов. Второй раз на те же грабли. Второй раз от боли на луну воет, плачет, захлебывается, кусает губы.
И что-то злое, недоброе, колючее рождается в груди, оплетает шипами порванное сердце, сращивает жестяными нитями, колотит, качая кровь. Что-то, что делает ее сильнее. Крепче. Защищеннее. И так страшно от этого, что дышать тяжело.
Стук каблуков разносится в темноте, разрывает тишину, не дает металлу напиться крови.
Первым появляется ее запах — вечная горечь, травяная влага; затем длинные носы черных лодочек, и потом, после, она сама: острые кости, впалые щеки, тонкая майка на бретельках, узкие джинсы. Холодно, замерзла, продрогла до костей. Стоит под фонарем, смотрит на Иру, а у самой губы дрожат, зуб на зуб не попадает, и дышит так часто, словно марафон бежала, а не двести метров вдоль набережной.
— Ирина Лазутчикова, — говорит она высоким, срывающимся голосом. — Если ты меня сейчас не выслушаешь, я клянусь тебе, что больше не буду за тобой бегать.
Цепляет ее руку своей, сжимает; в глазах февраль бушует, завывает, заносит метелью дома и улицы, и на губах нет ни намека на фиолет — только болезненно-вишневая красота, будто тоже кусала их в попытках перебороть саму себя.
— Отпусти.
Ира говорит это так тихо, словно самой себе. Отпусти — и все кончится. Перемелется. Прекратится. Отпусти — и она снова станет другой Ирой. Невидимой глазу, не дышащей, не чувствующей ничего, кроме вкуса пепла во рту.
Они стоят так долго, что у Андрияненко синеют губы. Смотрят друг на друга, медленно моргая, а рука руку сжимает, заходится в треморе, но не отпускает.
Она такая крошечная и прозрачная, что ее даже не заметить сразу. Горячая слезинка скатывается по щеке Лизы, остается на черной ткани темным пятном. Андрияненко закрывает глаза и плохо слушающимися губами произносит:
— Не могу.