Импульс |Лиза Ира|

37

Лиза сидит в кабинете у брата и ест голубику. Крупные сладкие шарики иногда лопаются в ее пальцах, стекают по рукам сине-фиолетовыми каплями и падают на платье, но нейрохирурга это не волнует. Одежду можно сменить, а голубику в такое время в Лондоне не достать просто так, и откуда ее взял Чарли — до сих пор остается загадкой.
В другой руке старшая Андрияненко держит баллончик взбитых сливок.
— Знаешь, — сидящий в соседнем кресле Чарли улыбается, — ты выглядишь счастливой.
Сестра фыркает. Громко, с чувством. Не счастлива, нет, просто пользуется минутным затишьем в сумасшедшем дне.
В приюте голубика росла в тепличных условиях — один или два куста, укрытых пленкой, спрятанных от посторонних глаз. Единственная позволенная им сладость оказывалась кислой и горькой, всегда недозрелой, но Лизе было плевать — каждую ягоду она прятала в рукава колючего толстого свитера, приносила брату. Чарли плевался, вредничал, давил их в кулаке. Не хочу, надувал губы. Не буду.Ворованные с кухни яблоки для брата слаще, а шоколада они оба не ели слишком давно, чтобы помнить его вкус. Лиза смеялась, трепала его кудри — беспорядочно торчащие мелкие завитки — оставляла на них синие следы. Чарли обиженно отворачивался: испортила прическу.
А для нее каждая ягода — медовый сахар, пусть на самом деле они кислые и противные, это неважно. У Лизы — вечно недоедавшей, рассовывавшей яблоки и груши по карманам — не было ничего слаще, чем эти синие-синие шарики.
Святой отец иногда приносил ей клубнику — тяжелую, сочную, кроваво-красную; баловал спелыми апельсинами: будешь хорошей девочкой, споешь вместе со всеми вечером — получишь еще. И Лиза пела, не попадая в ноты, не имея слуха и голоса; пела, потому что знала: сияющее лицо брата при виде фруктов — лучшая награда.
Апельсины они ели вместе. Половинка на половинку, перемазывая губы кисло-сладким соком, оставляя только корочки, которые потом заваривали в чай. Клубнику старшая Андрияненко не пробовала еще долго: первая корзинка оказалась на ее столе только с первой зарплатой. Груши она не любила.
А потом Чарли начал таскать ей букеты из ягод: малина, ежевика, брусника. Где находил, как доставал — непонятно, в Лондоне не отыщешь такого на простых лавочках, только заказывать и ждать. Не ягодный у них город, не для него такая яркость красок.
Старшая Андрияненко пришла к нему поплакать, влетела в приемную, напугала и без того дрожащую секретаршу, ворвалась в кабинет. По привычке стряхнула с себя лодочки, кулаками потерла слезящиеся глаза. Не могу, стонала на одной ноте. Устала. Задолбалась. Пристрелите.
И тогда он принес ей шелестящий пакет. Достал из ящика, словно волшебник, маг какой-то. Чертов иллюзионист. Сливки и голубика, что может быть лучше?
Слезы высохли мгновенно. Впитались в кожу, даже соли не осталось. Притихла, молча смотрела на ягоды и улыбающегося Чарли. Готова была поклясться, что видит над его головой нимб.
— Давай, садись, у меня обед.
Брат плюхнулся напротив нее, развалился на кресле, раскинувшись звездой. Ноги-руки по бокам, голова задрана, белый халат валяется на полу, вызывая у Андрияненко взрыв негодования.
— Поешь еще, — подсказал Чарли в ответ на вопль о стерильности.
И она ест. Давится, накидывается на сочные ягоды, проглатывает половину, не жуя. Чувствует, что отпускает, волнами сходит, прекращается. Чарли включает музыку, приоткрывает окно, позволяя цветным стеклышкам петь, обходит ее со спины.
— Что? — Андрияненко ей руки на плечи, сжимает. — Что случилось?
Десять масок, кисло думает Андрияненко. У ее брата десять масок. От забитого, затравленного ребенка до взрослого, уверенного в себе врача. Психиатр, чтоб его. Научила на свою голову, поставила на ноги, дала образование, написала диплом. На выходе получила манипулятора и лицемера.
Съедает еще ягоду.
Решает, что просто манипулятора.
— Скоро все кончится, — повторяет она как заведенная. — Все прекратится, и я уеду отсюда до конца зимы. Пошло оно все.
— Мы уедем, — поправляет Чарли. — Я тебя не пущу одну.
И обнимает. Ласково, нежно. Виснет на шее, складывает руки у нее на груди, прижимает к мягкой спинке раскладного кресла. Подбородок на ее плече, кудри щекочут ухо.
— Осталось немножко, и он поплатится. За все, что сделал с нами. И с ними тоже. Нужно только дотерпеть. Мы дотерпим?
Лиза смотрит на синие ягоды в своих руках, на солнечные лучи, запутавшиеся в волосах брата, и кивает:
— Дотерпим.
* * *
На операцию Ира выходит с холодной головой и стальным позвоночником. Андрияненко вертится у рукомойников — неожиданно слишком подвижная, живая, упорно что-то доказывающая Джейку. Второй нейрохирург серьезно кивает, а потом вдруг корчит смешную рожицу, и предоперационная заполняется хрустальным смехом Лизы.
Ее шатает из стороны в сторону, маски сменяются по щелчку: вот она смеется, теперь поджимает губы, а сейчас и вовсе перестает слушать Нила.
Ира уже ждет ее с халатом. Сливаясь с тенью, завязывает кушак, надевает на Лизу маску и перчатки, пробегается пальцами по спине, проверяя узлы. Андрияненко не шевелится, стоит как вкопанная.
Нил громко просит включить оперу, пожимает руку Дилану. Смешанность двух бригад вызывает у Иры странный детский восторг: вместо Сары около Нила стоит молодой врач, похожий на Вуда, вместо помощника анестезиолога — пожилая женщина с ярко-зелеными, спрятанными под стерильной прозрачной шапочкой, волосами. Их шестеро, не считая двух санитаров, дремлющих на стульях в углу.
Ира толком не обращает внимания на пациента: привыкла, может, или просто не до того, потому что Андрияненко впервые за все время рядом с ней, а не настраивает «Лейку». Доверяет Нилу, значит, проносится в голове мысль.
От близости Лизы, почти прижимающейся к ней бедром, у медсестры перехватывает дыхание. В попытках его выровнять она бросается перепроверить «Микрон», но все слишком идеально, чтобы трогать. Андрияненко тихо фыркает.
А ведь это ее первая операция, когда Ира рядом с ней в качестве собственной медсестры. Официально, со всеми документами, с подтвержденным уровнем. Что она чувствует, думает Ира, что ощущает? Волнуется ли или спокойна, как всегда? Сможет ли найти с ней контакт в таком состоянии, после всего, что случилось?
Идиотка, ругает она себя. Надо было думать, прежде чем делать такое. Тупица.
Хриплый голос Андрияненко выводит ее из самобичевания:
— Лазутчикова, вы уснули? Мы начинаем.
У Иры рвется с языка колкое детское «И что?», но она сдерживается: раздраженная Лиза может перевернуть всю операционную вверх дном и заявить, что так ей комфортнее работать. Поэтому медсестра послушно кивает и пододвигает к себе столик с насадками.
Медбрат напротив нее молча подает Нилу скальпель.
— Как дела, Андрияненко?
Оказывается, это звучит так легко. «Как-дела-Андрияненко». Ира бы так никогда не спросила, она бы составила целый план и схему, как узнать о том, что у Лизы внутри.
Но Нил совсем другой. Уверенный в себе, целостный, спокойный, и работать с ним сейчас для Иры сплошное удовольствие. В операционной, заполненной музыкой, царит умиротворение: никакой суеты, громких звуков или разговоров среди анестезистов. Даже Дилан, кажется, тоже улавливает эту гармонию: сидит на своем любимом стуле с треснувшим колесом, пишет что-то в большую тетрадь, наслаждается звуками жужжащих аппаратов и негромкой оперы.
— Чарли подарил мне голубику, — как-то растерянно отвечает Лиза. — Представляешь? Голубику. И сливки еще сверху. И достал же ведь.
— Ну. — Джейк усмехается. — Балует. Ты же у него одна-единственная, вот и…
— Это так странно, — не унимается Андрияненко. — Раньше он никогда так не делал.
— Не дарил подарки?
— Нет, я имею в виду, чтобы притащить ягоды в отделение… Это же еще нужно помнить, какие я люблю. — Андрияненко вздыхает. — Что им движет, я не понимаю. Сначала телефон, теперь это. В прошлые выходные он сводил меня на концерт. Представь себе: я — и концерт, — разводит руками.
— Не понравилось? — Нил возится с кожными лоскутами.
— Понравилось, просто это что-то совсем новое для меня, — признается Лиза. — Куда привычнее ужин в ресторане или театр.
— Ну, он же не на вертолете тебя кататься позвал, — следует ответ.
Ира роняет скальпель.
Андрияненко даже не вздрагивает, только наступает на него ногой, соблюдая примету. Верит, что если поднять, то всю ночь будет стоять у стола. Ира улыбается в маску: действительно, до вертолета Чарли еще очень и очень далеко.
— А у меня одна особа вчера была, четвертый месяц, боялись, что метастазы, но все обошлось. — Джейк прилепляется к окулярам микроскопа. — Так вот, все было хорошо ровно до того момента, как она попросила принести ей какао с солью. И ее муж знаешь, что сделал?
— Что? — Андрияненко возится с оптикой, опуская микроскоп на себя.
— Он спросил ее зачем.
— О господи. — Лиза смеется. — Нельзя такое спрашивать у беременных! И нельзя им говорить, что они сумасшедшие. Он хоть выжил?
— Ну, кажется, он повез ее за новой помадой. — Нил ловко отсекает ткань.
— Знаешь, ее мужу надо на курсы…
— Экстремального выживания, — заканчивает Джейк. — Но я рад, что с ней все в порядке. Боялись, что опухоль. Какие планы на вечер, Андрияненко?
Лиза берет из рук Иры «Микрон», чуть двигает «Лейку» от себя и прищуривается, пытаясь понять, откуда стоит начинать полировку тканей.
— Я не знаю. — Если бы могла, Андрияненко бы пожала плечами. — Спать?
Нил передает ей пинцет.
— Как насчет того самого ужина, которого тебя лишил брат?
— Боже, нет. — Лиза едва заметно качает головой. — Сегодня мне нужно выспаться. Но завтра… Завтра все может быть.
Значит, завтра она будет ужинать с доктором Нилом, думает Ира, забирая у Андрияненко «Микрон». Назло ли она согласилась? Дала надежду? Что это значило? Что между ними двумя до сих пор?
Ругает себя: тупица, опять лезет не в свое дело, опять провоцирует саму себя на глупости. Это просто ужин, дружеская встреча. Лучше с Джейком, чем с Чарли. Все лучше, чем младший Андрияненко. Даже апокалипсис. Даже смерть на столе. Что угодно.
Когда Ира выходит из операционной, ее голова опущена, а взгляд направлен в пол. Андрияненко давно уже ушла, цокая высокими каблуками, Джейк негромко обсуждает с Нилом прогнозы.
Все так, словно ничего не случилось.
* * *
У Сары теплые руки и горячее сердце. Такое, что этого жара хватит на все отделение, в котором она теперь работает.
Онкология легкая и смешная, расписанная детскими рисунками, с улыбающимися рожицами и солнышком в конце коридора у двери. Детский блок, не взрослый, хотя у старших, наверное, тоже ярко и уютно. Так ведь всегда — чем страшнее болезнь, тем светлее все вокруг.
Сара заканчивает смену к двум часам дня, поэтому Ира застает ее уже переодевшейся в обычную одежду и перебирающей бесконечные папки, разбросанные по ее столу.
— Ира? Вот уж не ожидала. Привет!
Медсестра смущенно улыбается: Сара выглядит так, словно действительно рада видеть ее. Подходит, приобнимает за плечи. День тактильных контактов, думает Ира, понимая, что ей это нравится.
— Спасибо. — Она протягивает Саре пакет. — За платье. Думаю, мне больше не нужно.
— Ты была в нем великолепна! — Старшая медсестра поворачивается на каблуках. — Оставь себе, все равно оно мне сильно большое. Нет, правда, Ира. Пусть будет как напоминание о чудесной поездке.
— Ты красивая, Лазутчикова, — говорит Андрияненко, и мир взрывается.
— Спасибо, — искренне благодарит Ира. — Поездка действительно была чудесной. Жаль, что так быстро закончилась…
Сара понимающе кивает: видимо, что-то важное и для нее случилось в другой стране, а может, просто соглашается: да, волшебный город.
Ира замолкает, теряется в воспоминаниях, скручивающихся в животе тугим узлом, никак не может убежать от лунного взгляда Лизы, доверчиво смотрящей на нее, разрешающей, счастливой.
Как можно перепутать любовь с простым импульсом, когда ты вся на ладонях? Как можно сказать подобное, рассказав о себе самое страшное? Как можно прогнать того, кто всегда рядом с тобой?
Кто всегда рядом с тобой.
Нельзя прогнать, если рядом, вдруг понимает Ира. Это не Андрияненко сделала все не так, это она, Ира, ей солгала. Разбрасывалась ненужными словами, укутала в пелену из нежности, а сама ушла, как только ее прогнали. Да, не на стадии «уходи», иначе совсем позорно было бы. Ушла, когда в ней нуждались больше всего.
Надо было остаться. Ей нужно было сидеть там, сжимать руки Андрияненко в своих и говорить, что все получится. Что она со всем справится. Что они все смогут, преодолеют, переживут.
А вместо этого Ира встала и ушла, как только получила отказ. Даже не отказ — еще один покров на Андрияненко, еще одну кожу, очередную броню.
Идиотка. Какая же она идиотка. Еще и ударила ее, пощечину дала за то, что сама же все и испортила. Неудивительно, что Лиза отказалась от такой любви — Ира бы тоже, наверное, послала к черту того, кто говорит, но ничего не делает.
Если бы не удар, была бы надежда. Но ее нет: Андрияненко не простит. Никогда не простит, потому что слишком много людей вокруг делают ей больно. Чарли, Мосс, теперь еще и Ира. Она не заслуживает такого, никто не заслуживает. Лучше бы она кричала на Иру, а не делала вид, что ее не существует. Все лучше этого.
Шанс только один, поджимает губы Ира. Узнать, что происходит, помочь, доказав, что ей можно верить. Встать на колени, умолять, обивать пороги. Заваливать письмами, настаивать. Андрияненко железная, но когда-нибудь сдастся, даст слабину, позволит Ире просто остаться.
Быть.
И эта робкая надежда хирургической иголкой штопает обрывки сердца.
— …в порядке? — Голос Сары звучит словно за пеленой дождя.
Ира выныривает из своих мыслей, несколько секунд смотрит в одну точку, а потом быстро-быстро трясет головой, пытаясь избавиться от образа Андрияненко. Определенно, она еще подумает об этом, но позже.
— Я в порядке, — машинально кивает.
— Это хорошо, но я не об этом спрашивала. — Сара удивленно смотрит на нее. — Ты видела Дилана? Он не ночевал дома несколько дней и, — заминается, — выглядит странно. Не замечала?
Сара явно нервничает: закусывает губы, отводит взгляд. Стыдно такое спрашивать у почти незнакомого человека, но не спросить куда страшнее.
Ира сразу улавливает ее состояние и отвечает, не раздумывая:
— Я не говорила с ним, но на операции у доктора Нила он был очень задумчив. Кажется, он даже не разговаривал толком ни с кем, только после они вдвоем обсуждали пациента. Вы поссорились?
Сара колеблется, но все-таки произносит:
— Скорее не сошлись во мнениях. Так бывает… иногда.
Платье сворачивается обратно, перевязывается широкой лентой, хранится так же, как и до этого. Ира держит сверток на руках словно ребенка, едва ли не качает. Ободряюще улыбается:
— Вы слишком чудесные, чтобы ругаться. Он обязательно придет извиняться, вот увидишь. Просто каждому нужно время, чтобы осознать свою вину.
Ей вот понадобилось всего три с половиной часа, а Кларк, наверное, нужно лет десять просто для того, чтобы не кривиться при упоминании ее имени.
— Знаю, просто иногда это так трудно. Труднее, чем кажется. — Вздохнув, Сара прячет оставшиеся папки в шкаф. — У тебя, кажется, тоже не все в порядке, Ира? Выглядишь раздавленной.
Сейчас или никогда, думает медсестра.
— Я могу задать тебе вопрос? И пообещай, что, даже если не сможешь на него ответить, он останется между нами.
Сара кивает:
— Разумеется.
Это ведь последний шанс. Один-единственный, который Ира смогла себе выбить. Если сейчас облажается, если спросит не так или неправильно сформулирует, то Сара просто выставит ее за дверь, посоветовав не лезть не в свое дело.
У нее ведь нет тузов в рукаве. Да, в списке всего двадцать имен, но это все равно слишком много, а у Иры недостаточно хорошая память на лица, чтобы узнать и рассмотреть среди них тех, с кем она виделась всего несколько раз. Кроме того, на поиске в Сети уйдет время, которого у нее и так почти нет, и если она снова налажает…
Ира собирает все свое мужество в кулак и спрашивает в лоб:
— На свадьбе Лизы ее брат танцевал с тремя людьми. Кто они?
Сара такого не ожидала — она чуть приоткрывает рот, подается вперед, хмурится. Откуда ты знаешь, говорят ее глаза. Откуда ты можешь знать, что там было?
— Ира…
Внутренняя рефлексия срабатывает мгновенно.
Сара не понимает. Не может даже представить, зачем Ирине Лазутчиковой, простой медсестре, каким-то чудом оказавшейся в этом странном пятиугольнике шестым звеном, спрашивать у нее такие вещи. Поэтому все, что они делают, это просто смотрят друг на друга, затаив дыхание. Вдох, выдох, второй, третий. Время тянется, тикают часы.
С каждым щелчком стрелки Ира все больше теряет надежду. Не ругает себя за глупость — нет, шанс всегда может быть, пусть и один из тысячи — просто осознает, что уровень сложности вырос, превратился из полосы препятствий в одну сплошную стену. И на самом верху сидят оба Андрияненко. Смеются над ней.
— Это друзья Чарли, — наконец произносит Сара. — Достаточно близкие, поэтому Лиза даже разрешила им остаться.
Где-то в глубине души Ира об этом догадывалась, поэтому сейчас ей остается только уточнить:
— Это их мы оперировали, да? Вы знали?
— Конечно. — Сара кивает. — Но профессор Рэй очень просил оставить это в тайне, чтобы не тревожить ни себя, ни их. Было трудно, но мы смогли.
Разворот Молескина в голове медсестры заполняется сам собой. Чернила въедаются в бумагу, плавят, шипят, выписывают факты. Невидимые стрелки расчерчивают страницы, соединяя последовательность из опорных точек.
Теперь ей нужно самое главное. Кусочек пазла, без которого все остальное окажется бесполезным. Одно-единственное.
— Сара, — Ира складывает руки в умоляющем жесте, — пожалуйста, скажи мне их имена. Мне… Мне очень нужно, мне действительно очень нужно, но я не могу тебе сказать пока для чего. Пожалуйста. Просто имена. Я никого не потревожу этим, я обещаю тебе.
Бывшая операционная медсестра качает головой:
— Ты меня пугаешь. Их давно выписали, зачем так беспокоиться?
Ира делает шаг назад, пальцами мнет сверток ткани.
— Выписали? — непонимающе переспрашивает. — Откуда ты знаешь?
— Лиза сказала. Еще недели три назад.
У Иры сейчас голова взорвется. Разлетится на мелкие кусочки, вытечет сгусток мозгов, серое вещество. Ей срочно нужна ручка, бумажка и контрастный душ, чтобы собрать мысли в одну большую кучу фактов.
Соображает на ходу: нельзя обмануть программу, но можно — людей. Значит, Андрияненко просто хотела скрыть факт наличия теперь уже точно знакомых ей пациентов в больнице, переведя их сначала в неврологию, а оттуда — неизвестно куда. Рэй знал, кто они, знал, как много значат для Чарли, видимо, поэтому и решил помочь скрыть их от посторонних глаз.
Почему-то Ира не рассматривала тот факт, что их нет в списках. Значит, одно из ее действий было лишним и она только зря дергала Дэйну. Ну, ничего. Переживет.
Повоюет еще.
Спляшет, грустно усмехается.
— Ира?.. — Сара щелкает пальцами в воздухе. — Ты опять ушла от меня.
— Ты видела их карты? — выдыхает Ира.
— Только те, что Лиза выдавала на время операции. X, Y, Z, или как там она их называла. Других и не было, если я не ошибаюсь.
А если ошибается?..
— Прошу, помоги мне. — Ира отчаянно смотрит на нее. — Мне все еще нужно знать, как их зовут.
Сара колеблется. Мнется, сомневается, больше утверждает, чем спрашивает:
— Андрияненко, я так понимаю, не в курсе?
— Нет! — восклицает медсестра. — Нет, и не говори ей ничего, пожалуйста! Это… Черт, я не могу тебе рассказать, но поверь мне, это важно!..
И, когда в ежедневнике аккуратным каллиграфическим почерком Сары выводятся три имени — больших, громоздких, — Ира вздыхает с облегчением. Плюс один союзник, три имени и данные, минус доверие к Андрияненко. Все как обычно, ничего не меняется.
— Не делай глупостей, — вдруг говорит Сара. — Помни, что у Чарли Андрияненко слишком надежная броня в виде сестры. И сломать ее может только он.
Медсестра удивленно распахивает глаза.
— Откуда ты…
— Это очевидно, Ира. Ты пытаешься превратить их прямую в треугольник, но забываешь о том, что Чарли и Лиза — это одна точка. Я не хочу в это лезть, но просто знай, что ты не первая в своем стремлении превратить Лизу в жертву, а ее брата — в палача. Это невозможно, их любовь друг к другу слишком сильна. — Сара качает головой. — Что бы ты сейчас ни сделала, как бы ты ни старалась, все будет зря, потому что Лиза поставит Чарли на первое место. Просто не позволит брату пострадать. Она оберегает его всю жизнь, поверь, она может сделать все что угодно. Люди приходят и уходят, а семья, Ира, семья остается. Всегда. Какой бы она ни была. Я не знаю, что ты затеяла, и даже думать об этом не хочу, но тебе стоит сесть и подумать, готова ли ты играть в игру не по своим правилам. Иначе ты заведомо проиграла.
— Я… Спасибо, — кивает Ира. — Спасибо, правда, потому что…
— Не ставь ее перед выбором, — добавляет Сара. — Не будь как другие. Ты выше этого. Просто прими тот факт, что Лиза и Чарли неделимы, и дай им обоим время, чтобы привыкнуть к тебе.
Почему она помогает, думает Ира. Почему говорит все это, зачем пишет буквы в ее ежедневнике, не задает лишних вопросов? До Оттавы Сара казалась ей стервой, красивой и неприступной, но Канада все перевернула с ног на голову, словно издеваясь над всей их бригадой. Ира чувствует, что там было что-то, о чем она не знает. Может быть, с Хармоном, может, и с Райли. Что-то неуловимое.
Но Сара, говорящая ей прямым текстом, что не стоит лезть в отношения брата и сестры, это что-то новое.
Или нет? Ведь несколько недель назад она точно так же рассказывала ей про Чарли. Говорила, что нельзя его слушать, нельзя ему доверять. А Ира гнула свою линию, стояла на своем: верит — и точка.
Сара читает ее мысли:
— Я просто верю, что каждый в нашем мире рано или поздно получит то, чего заслуживает. Но иногда этому нужно поспособствовать.
— Значит, и у доктора Хармона все будет хорошо? — как-то совсем по-детски спрашивает Ира.
— Доктор Хармон один из самых лучших людей, которых я встречала, — уверенно отвечает Сара. — Так что да. У него-то уж точно. Тебе звонят, Ира, а мне пора идти, — мягко произносит старшая медсестра.
Ира ойкает, хватается за вибрирующий телефон, слышит вечное лизино «Живо сюда!» и сразу же отключается.
Сара собирает сумку, укладывает пустую термокружку, блокноты и ручки, расставляет остатки файлов по шкафчикам и вдруг чувствует теплые ладони у себя на талии.
День тактильных контактов, снова думает Ира, прижимаясь к медсестре. Может быть, сегодня они станут для нее солнцем.
* * *
Она еще никогда не видела такую напряженную обстановку в операционной. Готовясь и перепроверяя настройки «Микрона», Ира кожей ощущает повисшее в воздухе электричество.
Они работают в сокращенной бригаде, вместо привычных шести человек четверо: Андрияненко, она, анестезиолог и его помощник. Ни о каком втором нейрохирурге или медсестре не может быть и речи: в соседней десятой Нил со своими режет сложную опухоль.
В комнате стоит гробовая тишина, и только изредка компьютер анестезиолога издает долгий писк, фиксируя показания.
Ира не знает никого из них — возможно, они из бригады другого нейрохирурга, а может быть, и вовсе из другого отделения. В конце концов, работа анестезиолога во всех областях подчиняется одинаковому своду правил, и ничто не мешает поместить их на любую операцию.
Ей непривычно работать вот так: в тишине, без шуток Кемпа, оперы Нила и повседневных разговоров Гилмора, и Ира с ужасом понимает, что нервничает.
Снова. Опять.
Молчаливые безликие санитары фиксируют череп пациента, выбривают лоб и отходят на другой конец комнаты, предоставив Ире возможность самой обработать оперируемую зону антисептиком и проверить надежность стерильных полотенец вокруг головы. Словно тени самих себя, думает медсестра.
Андрияненко нет слишком долго для того, чтобы не беспокоиться. Ира трижды перераскладывает инструменты, четырежды проверяет электричество, вертится на одном месте.
Ей кажется, что она слышит тиканье коридорных часов.
Стукает дверь предоперационной, включается вода в кране, раздается звук нажатия дозатора. Андрияненко стоит боком, опираясь ладонями на раковину, смотрит в одну точку. Оба анестезиолога не обращают на нее внимания, скрипят ручками, обернутыми в пленку, заполняют бесконечные бланки. Не разговаривая, не уточняя. Просто ждут.
Андрияненко меряет шагами предоперационную, мокрыми руками трогает свой синий хирургический костюм, сжимает губы в узкую полоску. Чтобы выйти в стерильное пространство, ей требуется едва ли не четверть часа глубоких вдохов и выдохов, и, когда Ира завязывает на ней кушак халата и облачает в маску и перчатки, Андрияненко едва заметно дергается, словно ударенная током.
На светло-голубых экранах негатоскопов расцветают снимки: КТ, МРТ, ДСЦА, ЭЭГ. Ира, чуть подождав, отчетливо произносит:
— Однокамерная, на средней мозговой. ЭЭГ сделали три часа назад, выявили спазм, затем начался припадок. До этого были жалобы на гемипарез в левой руке и нарушение зрения. Поставили гипертонический криз и мигрень…
— Кто поставил? — прерывает ее Андрияненко, разглядывая снимки.
— Э-э-э… — Ира роется в памяти. — У нас в неврологии ее наблюдал доктор Хиггинс, а затем ее перевели на Пауэлла, потому что…
— Ясно. Дальше?
— По шкале Глазго ей поставили тройку, а затем добавили балл из-за спутанности речи, — продолжает Ира. — МРТ увидела четыре сантиметра, но на КТ она стала больше. Поэтому…
— Поэтому мы здесь. Я поняла, Лазутчикова.
— Простите, но я не это хотела сказать. — Ира опускает взгляд. — Ее назначали на повторную КТ с подозрением на неисправность аппарата, но повторный припадок застал ее прямо во время проведения, и ее доставили сюда.
— То есть, — Андрияненко поворачивается к ней, — мы не знаем точный размер?
Медсестра качает головой.
Андрияненко молча становится за свое рабочее место, подводит окуляры микроскопа. Вспыхивает свет — яркий, холодный, и тени по углам испуганно вспархивают, исчезая.
«Лейку» нейрохирург не настраивает, даже не калибрует, и от этого у Иры холодок бежит по спине: на ее памяти это первая операция из всех, в которой Андрияненко не трогает свой любимый аппарат.
Старательно отгоняя плохие мысли, Ира подает ей первый инструмент. Проверка контактов, короткое «начинаем» — и Лиза с головой погружается в работу.
Медсестра никогда не видела, чтобы Андрияненко делала трепанацию. На единственной операции без Гилмора это делал Хармон, а сейчас прямо перед ней нейрохирург своими тонкими паучьими пальцами держит огромный электронный коловорот, весящий никак не меньше килограмма, и бесстрастно выпиливает четыре отверстия таким жестом, словно собирается вешать картину.
У Иры все усилено вдвое: ее темп работы, ее реакция, ее обязанности. Как в какой-нибудь компьютерной игре, когда ловишь бонус. Вот только там можно сохраниться и начать сначала, здесь же нет никаких вариантов — только крошечное поле действия и ровное дыхание Андрияненко.
Меняются сверла, ставятся лезвия для пил. Костный порошок летит в стороны, Ира едва успевает сушить пространство, смахивая пыль. Лиза словно бежит наперегонки со смертью: все настолько стремительно, резко и быстро, что медсестра превращается в один сплошной ряд действий.
Оборудование жужжит, вибрирует и шипит, Андрияненко все еще не говорит ни слова, Ира наскоро меняет кюветки и видит, как нейрохирург кусает маску изнутри. Сжимает ткань зубами, впиваясь до их отпечатков, сосредоточенно прищуривается, вскрывая твердую мозговую оболочку. Расслабляется на секунду только тогда, когда Ира сбрасывает сверла в специальный контейнер: этап трепанации завершен.
— Сейчас я выделю мозг, — говорит Андрияненко. — Затем подниму, доберусь до аневризмы и выключу ее. После этого мы закроем рану и закончим.
Ира коротко кивает: то, что Лиза озвучивает последовательность своих действий, помогает ей выстроить собственную цепочку в голове.
Медсестра бросает взгляд вниз, и на секунду у нее перехватывает дыхание: с ее стороны на желтовато-белый человеческий мозг открывается удивительный вид. Когда за столом четверо, все, что ей остается, это глядеть на экраны, но сейчас, стоя бок о бок с Андрияненко, она впервые видит все это вживую.
Шаг за шагом Андрияненко потихоньку приподнимает мозг нейрохирургическими шпателями, обнажая переплетения мозговой оболочки. Как тонкая паутинка, отстраненно думает Ира, подавая хирургические ножницы. Два движения — и Лиза свободно отодвигает доли мозга, открывая доступ к аневризме.
На экране виднеются артериолы — иссиня-фиолетовые сосуды, ведущие к капиллярам. Андрияненко двигается осторожно, старается не задеть их. Ира знает: сейчас риск повредить кровеносные сосуды и нарушить нормальное кровоснабжение мозга слишком высок, чтобы делать все быстро.
— Большая, — говорит Андрияненко, не отрываясь от «Лейки». — Просто гигантская.
Ира видит артерию — светло-розовую, с мелкими белыми отложениями. Справа от нее большой, надутый кровью шар, занимающий половину изображения.
— Надо вскрывать? — тихонечко спрашивает Ира и сразу же испуганно замолкает: нельзя, нельзя лезть под руку к хирургу, сколько раз ей говорили!
Но Андрияненко неожиданно миролюбиво отвечает:
— Да. Сейчас зажму, вскрою и почищу.
Ира заправляет «Микрон» чистой насадкой, готовит ультразвуковой дренаж, переводит аппарат в режим готовности. Андрияненко едва слышно щелкает двумя клипсами, останавливая кровоток в артерии, — из светло-розовой та на глазах становится белоснежной.
Аневризма похожа на бусину — набухшая, блестящая, крепящаяся к нити-артерии. Андрияненко осторожно трогает ее инструментом, проверяя плотность, и по тонким серебряным ответвлениям бесцветными каплями скользит спинномозговая жидкость.
Чистейшее вещество.
Проходит минута или две, прежде чем Андрияненко глубоко вдыхает и тянет руку к медсестре. Ира готовит первый зажим — стандартный, не больше полутора сантиметров. Две тонкие пластинчатые пружинки, соединенные с двух концов.
Маленькая вещь, мелькает в голове мысль, которая спасает жизни.
Андрияненко медлит. Колеблется, дренажем собирает остатки плазмы вокруг, но к артерии не прикасается. Хмурится, закусывает маску зубами, а потом и вовсе убирает ногу с педали.
— Что-то не так?..
Ира ничего не замечает: для нее, не знающей тонкостей, все остается таким же, как и было. Пульсирующий мешок, наполненный тромбами, все еще прикреплен к артерии. Ничего не меняется.
Только Андрияненко.
— Не знаю. — Лиза щелкает кнопкой «Лейки», увеличивая масштаб.
Как просто, думает Ира. «Не знаю» от врача звучит страшнее любых других слов. Словно внутренний храм пошатнулся, обрушился на головы. Засыпал камнем, прошелся острой крошкой по голой коже. Страшно.
— Мне не нравится это. — Андрияненко долго смотрит в микроскоп.
— Думаешь, они напутали? — шепотом спрашивает Ира, от напряжения сбиваясь на «ты».
— Нет. Это же аневризма, а не киста. Тут тяжело ошибиться. Разве что с размером. — Лиза едва заметно качает головой. — Я просто… Просто…
Ира не может ее трогать. Не может касаться своего хирурга, кем бы он ни был. Матерью, отцом, другом, любовником. Она просто не может: устав запрещает, правила стерильности кричат на нем большими буквами. Есть установки, которые нельзя нарушать.
Не прикасаться.
Никогда.
Но она делает это, отложив зажим в сторону. Просто кладет его обратно и белыми пальцами в перчатках касается локтя Кларк.
Ободряюще.
Нежно.
Заботливо.
И Лиза вдруг улыбается. Ира не может это видеть, только чувствовать, как сминается ткань маски, но медсестра готова поклясться, что эта улыбка искренняя. Настоящая.
Артериальная кровь из внезапно разорвавшейся аневризмы фонтаном бьет вверх, превращая трепанированно-половинчатый череп в кровавое цунами. Мозг набухает на глазах, экранное пространство становится черным. Значит, в окулярах «Лейки» Андрияненко тоже ничего толком не видит.
Обе реагируют мгновенно: Ира подает «Микрон», Лиза пытается запаять место разрыва, но кровь поступает слишком быстро.
Чересчур.
Ира знает: больше четверти крови, перекачиваемой сердцем, поступает в мозг, и если сейчас нейрохирург не остановит кровотечение, то случится страшное.
— Три кубика циклоаксона! — кричит Андрияненко, подставляя широкий дренаж.
Антибиотик прокалывает оболочку, входит в мягкие ткани, впрыскивается прозрачной жидкостью. Следующий за ним звук лопнувшей артерии Ира слышит так, словно та рвется у нее над ухом.
Алые капли — крошечные, едва заметные — искрами падают на одежду Андрияненко, попадают на стерильные простыни, россыпью рубинов застывают на костюме медсестры.
Лиза командует: здесь дренаж, сюда зажим; на несколько секунд очищает внутреннюю поверхность от крови, находит разрыв артерии. Ира едва успевает подавать гемостазные пластины: Андрияненко поочередно «выключает» всю систему кровоснабжения мозга, пытаясь сохранить больше драгоценной жидкости в организме. Проходит минут двадцать, прежде чем нейрохирург перекрывает бьющую фонтаном кровь.
Анестезиологи щелкают кнопками, и пациент проваливается на еще одну стадию вглубь — риск преждевременного выхода из наркоза сейчас опасно велик.
Ира знает: нужно как можно быстрее заштопать все дыры, убрать злосчастную аневризму, а затем потихоньку, кое-как, попытаться пустить кровоток обратно.
Наверное, будет чудо, если получится: счет времени идет на микросекунды.
Андрияненко доходит до середины — латает артерию, накладывает пластины, обкладывает ими все пространство, какое только можно. Сушит на высокой мощности, прижигает кровоточащие сосуды. Работает с температурами, прикрикивает на Иру, когда та пытается пропищать что-то вроде «ты уверена?», без раздумий заправляет коагулянт, объединяя поврежденные пучки.
— Чертовы тромбы, — ругается сама на себя. — Сколько же их тут…
Ира становится совсем близко, подводит ультразвуковой дренаж, ставит заклепки, пытается не сбиться от десятков команд Андрияненко. Шаг за шагом они двигаются к месту разрыва, вытягивая из мозга почти всю жидкость, снижая риск распространения инфекции.
Медсестра обкалывает пациента антибиотиками. Три кубика, два, полтора, половина единицы — Ира едва успевает менять иглы в шприце. Получает очередной нагоняй за медлительность, возвращается к боку Андрияненко, не отходит.
Спустя полчаса работы анестезиолог деловито сообщает, что состояние стабилизировалось.
У них получается, ликует Ира. Еще немножко!..
В суматохе забывает, что в их стерильно-лимонном мире волшебства не существует.
Он, конечно же, последний. Самый крошечный, самый маленький. Притаившийся у стенок сонной артерии, темной полоской застрявший в сетке сосудов. Въелся метастазой, почти прирос, слился с контуром. «Лейка» его едва улавливает, Андрияненко бьется до последнего: чуть ли не насквозь прожигает стенку, чтобы отделить пораженный кусок.
— Черт бы его… Поймала.
Она цепляет микроскопическим круглым лазером сосуд, нажимает на кнопку, а потом вдруг негромко вскрикивает и снимает ногу с педали: крошечный тромб выпадает из стенки, порождая новый поток крови.
— Зажим!
Слишком поздно: сотни тысяч клеток мозга оказываются поврежденными заново, превращая ломаную кривую в одну сплошную, непрерывающуюся нить.
Ира даже не успевает понять, что происходит, просто три экрана разом становятся черными, а через секунду пространство операционной рвет крик анестезиолога: им нужна помощь другой бригады, чтобы запустить сердце.
Андрияненко молча латает мозг: клетка за клеткой, сантиметр за сантиметром. Отводит аневризму в сторону, вытягивает остаточные тромбы. Ставит электроды, влияет на мозг напрямую: даже если сердце остановилось, окончательная смерть за бело-желтым, почти бескровным органом.
Это так просто, думает Ира, заправляя шприц эпинефрином. Так просто.
Вот сейчас они должны были закончить с ним.
А через секунду закончился он.
Она ставит укол струйно, с размаху, не задумываясь над действиями. Сразу же закладывает капсулу атропина, пытается выбить воздух.
Щелчок, второй, третий. Хлопают входные двери, в операционную врывается поток свежего воздуха. Воздух вокруг насыщается сладким мужским парфюмом и запахом чистой одежды.
Где-то в конце комнаты начинают суетиться санитары.
Реанимируют долго, с расстановкой, до последнего-победного, до крупных капель пота на лбу и чертыханий старшего кардиохирурга, со всех сторон обкалывают, Ира только и делает, что наполняет шприцы.
Андрияненко закрывает голову — развороченный, распотрошенный мозг не реагирует на ее импульсы, не подает никаких надежд. Серое вещество становится черным, и «Лейка» потихоньку гаснет, отдаляя картинку.
Кто-то кричит, что хватит, пора перестать, почти сдирает горло: ни ритмов, ни диссоциации, ни нормального кровотока, ничего, что мы делаем, зачем мы делаем, и Ира узнает голос Дилана.
А потом ее отодвигают: время вышло, сорок семь минут — никакой мозг не поможет, никакой бог не спасет, и запах смерти — первой операционной — не сравнить ни с чем.
Так пахнет стерильная пустота огромной комнаты, пропитанная вечным лимонным антисептиком, наполненная тишиной и горьким кофейным отчаянием.
Андрияненко слышит «время смерти», резко разворачивается к незнакомому Ире мужчине, бросает ему пару острых, злых слов, а потом со всей силы швыряет скальпель в стену.
И чистый белый свет вокруг них вдруг оказывается мертвенным и ровным, как прямая линия кардиограммы.
* * *
Андрияненко курит одну за другой, и в ее очертаниях Ира видит поломанные крылья бабочек.
На Роял Лондон Хоспитал опускается ночь, зажигая яркие огни фасада — оранжево-желтые, похожие на пламя десятков тысяч свечей, и впервые за несколько дней на темно-синем небе заметны колючие звезды.
Они стоят рядом — кутающаяся в пальто Ира и Лиза в сползающей с одного плеча майке. Лиза делает вдох, тянется к очередной белой тонкой палочке, щелкает зажигалкой, глубоко затягивается и молча смотрит в бездонную ночь.
Ире так много хочется ей сказать. Прости, что я тебя ударила. Прости, что я не смогла это контролировать. Прости, что поддалась порыву. Прости меня за то, что я — это я. Прости, прости, прости. Я тебя люблю, тебя люблю, л-ю-б-л-ю, пойми, пожалуйста, это.
Но все слова застревают в горле, будто Андрияненко сама же их туда ей и засунула своими перебитыми тонкими пальцами, достала через глотку до самого сердца, выкорчевала собственные проросшие корни.
Поэтому они просто существуют бок о бок, ничего не говоря друг другу, не прощаясь, не желая хорошего вечера. Ира пытается произнести что-то вроде «все мои вещи у тебя», но не может. Это словно признать, что она проиграла. Забрать последние шансы увидеться снова. Исключить повод для новой встречи.
Смены обеих давно уже кончились, но за объяснениями инцидента они провели три с половиной часа, получая от Мосса взгляды, полные уставшей, давно сгоревшей ненависти. Видеть вас не могу, сказал невролог. Все подпишу, только избавьте от этих историй. Профессионалы чертовы.Ира укомплектовала документы: желтая информированная смерть, зеленое свидетельство. Блокаторы, несовместимые с жизнью, тромбы, не указанные в картах, оборудование, вышедшее из строя. Все факторы риска, отказ от ответственности, белоснежная объяснительная Андрияненко: сбитая кардиограмма почерка, «мы сделали все, что смогли», число, дата, подпись. Все просто, подумала Ира, упаковывая папку. Никто не виноват, что рвануло так поздно, про Хиггинса ни слова. Компенсационный лист отнесла в финансовый отдел, услышала глубокий вздох работающей там женщины, забрала с печатью.
Закрыли дело, замяли, замазали. Не было ничего и не будет. Андрияненко вышла сухой из воды, только пальцы кровью окрасила. Дилан рассказывал вполголоса: конечно, Мосс вытащит своих. Не бросит, уладит, из бюджета больницы выплатит шестизначные суммы. Не Андрияненко же виновата, что аппарат хреновый, а он — что вовремя на диагностику не отправил. Могло рвануть прямо там, внутри, и хорошо, что нет.
Просто еще одна смерть, пожал плечами анестезиолог. Забудь, посоветовал. Приди домой и усни, поможет.
И вот теперь Андрияненко стоит бок о бок с Ирой, морозно курит, рождает дым из-за обветренных губ. Худые руки в синяках, на шее вечный космос, словно любовник оставил след.
Она чувствует, что надо что-то сделать. Обнять ее, прижать к себе. Сказать глупость, поступить нелепо, по-детски. Что-то, что Кларк позволит.
Ответ такой простой, лежащий на поверхности, совсем буквально — Ира стаскивает с себя пальто, накидывает его на плечи нейрохирурга. Улыбается.
Как в прошлом.
Андрияненко такая смешная — совсем тонет в шерстяной ткани, пытается удержать тяжесть на плечах, роняет сигарету, хочет поднять, но оступается, едва не падает. Ира ловит, на секунду прижимается. Глупо, как она и хотела. Совсем ребячески.
— Прости меня, — шепчет. — Пожалуйста…
— Ира, я…
— Лиза, ты идешь?
Ее отодвигают второй раз за вечер — почти отпихивают в сторону, как нашкодившего щенка. Чарли возникает из ниоткуда — материализуется за спиной, приобнимает сестру за плечи, морщится, увидев на ней чужое пальто.
— Мне надо вернуться в кабинет. — Старшая Андрияненко поджимает губы, качая головой. — Я не взяла пальто.
— Это еще на час, — закатывает глаза Чарли. — Поехали так, ты все равно взяла с собой самое нужное.
— Сигареты?
— И телефон.
Лиза вздыхает, оглядывает себя с головы до ног: платье сменилось джинсами и футболкой, только шпильки остались прежними. Одинаковая, похожая на себя в прошлом: фиолет на губах, медальон оттягивает шею, серебром мерцает браслет, лямка крошечного рюкзака чуть перетягивает черную ткань майки.
Взмахивает плечами, отдает пальто стоящей позади Чарли Ире. На улице глубокий минус, и футболка, открывающая ключицы, смотрится бесстыдно нелепо: не ходят так в Лондоне. Неприемлемо для взрослой женщины. Непозволительно.
— Я должна хотя бы…
— Слышать ничего не хочу. — Чарли берет ее за руку. — Согреешься в машине.
— У меня там пальто. — Лиза смотрит на него как на сумасшедшего. — Я же не могу поехать в одной майке. Это неприлично.
— Тебя все равно никто не увидит.
— Я не выключила свет!
— Попроси секретаршу, — любезно подсказывает брат.
— У меня нет…
— Или я еду без тебя!
— Ты мне должен! — Лиза сердито складывает руки на груди. — Дергать меня по каждому поводу и задержать перед операцией было не самой лучшей твоей идеей!
— Я уже сказал, что мне жаль. — Он раздраженно отворачивается. — Я не думал, что ты так отреагируешь.
— Серьезно? — Старшая Андрияненко закатывает глаза. — Кто из нас психиатр?
Настроение Чарли меняется быстрее погоды: солнце, окружающее его, за секунду превращается в шипы.
— Ты едешь или нет?
Лиза сдается, улавливая перемену. Кивает, просит подождать ее пару минут, поворачивается к Ире:
— Лазутчикова, раз ты еще здесь… Закрой мой кабинет. — И как-то неловко добавляет: — Пожалуйста.
Медсестра пытается возразить, она устала, давно готова и собиралась поехать домой, и только любопытство удерживает ее на месте.
Тяжелый ключ ложится на ее ладонь, Андрияненко на секунду задерживает свои холодные пальцы на ее руке, и взгляды встречаются.
У Лизы такие отчаявшиеся стеклянные глаза, что у Иры к горлу подкатывает комок, и она только молча кивает.
Когда Андрияненко уходит, Ира долго смотрит вслед ее худой бескрылой спине, слышит недовольный голос Чарли, отчитывающий за опоздание, и сжимает ключ сильнее.
Он откроет ей все двери.
Она знает.