Импульс |Лиза Ира|

13

И если вчера была война — то Ира встает с кровати, раздробленная свинцом. Руки-ноги не слушаются, голова гудит, каждая косточка грозится разломаться при любом движении. Часы показывают двадцать минут седьмого — время, которое ей отведено на сон, слишком быстро заканчивается.
Все такое привычно-серое, не изменчивое, излишне стабильное — даже пыль между жалюзи лежит точно так же, как и раньше. Доведенные до автоматизма действия: встать с кровати, принять душ, налить чашку кофе; бросить взгляд на календарь — до оплаты аренды остается пара дней; попробовать собраться с мыслями — бросить взгляд на пустой чехол, покидать в рюкзак вещи, залпом выпить разведенную темную жижу, отдаленно напоминающую нормальный напиток; выйти на туманную Трити-стрит.
Вот только мерзкая болотная водолазка пахнет Андрияненко — и Ире кажется, что нейрохирург где-то рядом с ней: ментол, лимон и железо.
Забившись в самый дальний угол автобуса, Ира прижимает к себе рюкзак и закрывает глаза, возвращаясь во вчерашний вечер.
Вот они сидят — полумертвые, словно на выгоревшей траве, смотрят невидящими глазами на небо — черное, беззвездное, бездонное. Сидят — стилеты под ребрами, сломанные кости, железки меж позвонков; и Андрияненко говорит, едва слышно, не своим голосом или, наоборот, своим, настоящим, не искусственно-ледяным, не вечно иронизирующим:
— Как же я ненавижу все это.
Ира не уточняет что; она вообще боится что-либо сделать; знает: одно движение — и Андрияненко упорхнет, исчезнет, растворится; она же чертова птица с цепями на крыльях.
Андрияненко согревается, становится мягче, легче; оттаивает, расслабленно кладет голову на плечо Иры, закрывает глаза.
И когда она зарывается пальцами в волосы Андрияненко, то на их кончиках остается запах ее шампуня.
А потом она стряхивает с себя Иру, как стряхивают бесполезную, раздражающую пыль; резко встает, бьет ладонью о ладонь, распрямляет плечи — снежная королева, оскал, пронзительный взгляд; наклоняет голову набок и, раскрыв губы, выплевывает кубик льда:
— Думаю, вам пора домой.
И все снова рушится — или строится, словно стена, кирпичик за кирпичиком, чертовы блоки, непробиваемые, монолитные, мраморные; Ира кивает, бормочет «до свидания» — и выходит.
Ей так больно, что живот сводит спазмами, а во рту становится нестерпимо горько; но солнце упорно продолжает греть карман, словно напоминая о том, что даже такие, как Андрияненко, умеют чувствовать.
Привычное серое здание Лондон Роял Хоспитал недружелюбно встречает ее суетой коридоров и запахом булочек в комнате отдыха.
То, что Лизы нет на работе, она понимает сразу.
И вовсе не потому, что дверь в кабинет нейрохирурга наглухо закрыта, нет, все гораздо хуже — она как раз таки открыта нараспашку, словно Андрияненко вышла всего минуту назад.
Вот только оба халата находятся в таком же виде, в каком были оставлены вчера, а разбитый стакан все еще ловит отражения хмурого неба в свои осколки. Вещи вокруг Иры разбросаны в хаосе — папки смешиваются с мятыми бумагами, валяются ручки-карандаши, мерно отсчитывают время упавшие электронные часы.
Белая ткань, грязная и помятая, скомкана посередине кабинета, и Ира почему-то подхватывает первой именно ее, словно она все еще может быть к чему-то пригодна; но разум подсказывает: без профессиональной чистки здесь не обойтись — и медсестра просто разжимает кулак, позволяя халатам с мягким шорохом упасть к ногам.
Сзади слышатся шаги, звенят ключи, щелкает замок; Ира чувствует донесшийся до нее сквозь такое расстояние горький запах и впадает в панику: если Мосс увидит ее здесь, то уволит сразу же, без причины, и плевать ему будет на Андрияненко.
Но везет, беда проходит мимо, опалив дыханием — начальник неврологии захлопывает свою дверь с внутренней стороны, и в главном коридоре вновь становится тихо.
Ира выдыхает.
— Здесь надо убрать. — Тяжелая рука ложится на ее плечо.
Она тихонько взвизгивает от неожиданности и резко оборачивается; кое-как собранные в пучок каштановые волосы рассыпаются локонами, с металлическим стуком на пол падают шпильки.
Гилмор, сохраняющий абсолютное спокойствие, откровенно зевает:
— Мы сегодня работаем с Нилом, и ты еще со мной на общих плановых. — Еще один зевок. — Чего ты на меня так смотришь? Я спал шесть часов, — бурчит он.
Ира ожидает, что Райли скажет что-то по поводу бардака.
Или спросит, что тут произошло.
Или попросит ее вызвать кого-нибудь убрать.
Но вместо этого хирург бросает взгляд на наручные часы и задает один-единственный вопрос:
— А разве ты не взяла наш график?..
И ее рабочий день начинает вертеться.
За последующий час до первой операции Ира совмещает работу секретаря и уборщика: носится, как сумасшедшая, из неврологии в приемную и обратно, снова и снова, по сотому кругу.
Все те же тысячи мелких листочков, кое-как сунутых в карманы неизменных джинсов, все та же водолазка пресно-болотного цвета, все те же взгляды на нее — пустое место, туманная серость, проросший сквозь бетон сорняк.
Ира берет график на сегодняшний день — непонятные цифры, инициалы, обозначения; чертыхается, наскоро переделывает на одном из свободных компьютеров в три графы — время, состав бригады, код пациента; и никаких дурацких сокращений, в которых ничего нельзя понять. Подумав, она добавляет пустые строки — пусть будут, внесет потом внеплановые, будет ей для отчета и Саре в помощь.
Забирает папки, относит в архив, заверяет, ставит подписи; тыкает бейджиком, который приносит-передает Хармон — ее гордость: серый фон, фотография, Ирина Лазутчикова, медсестра, Блок F.
Хоть фотографируй и отправляй матери — посмотри, мам, чего я добилась, как теперь могу.
Не ко дну, а по прямой.
С Гилмором она то и дело сталкивается в коридорах — хирург непривычно мрачен и неразговорчив, меняет стаканы с кофе каждый час, хмурится, разговаривая по телефону, а за несколько минут до начала подготовки к операции вообще ловит Иру за плечи и заталкивает в свой кабинет.
И если Андрияненко — безупречная лаконичность и отточенный минимализм, а Чарли — отчаянная дань хиппи, то Гилмор оказывается настоящим нарциссом.
Видимо, он делит кабинет с еще двумя врачами: простотой лофтовой отделки мешает насладиться стена, полностью увешанная дипломами и фотографиями. Ира не удивилась, если бы увидела здесь кубок под стеклом — титул «самый самовлюбленный Хирург — 2018», определенно, достался бы Гилмору.
Она осторожно садится на один из двух стульев у его стола — такого же стеклянного, как у Андрияненко — и вопросительно смотрит на врача.
— У нас проблемы.
Ира сверяется с листочком:
— Мы в одиннадцать должны оперировать мисс Миллс. Глиома ствола, первая стадия, вместе с бригадой доктора Нила и…
— У нее анемия, — перебивает ее плюхнувшийся в кресло Гилмор. — И она зороастриец.
— Это болезнь?
— Хуже. Религия.
Ира пожимает плечами:
— И что?
— Ее… э-э-э… Бог? Как они там называют своего жреца? Не суть. В общем, он запрещает переливание крови, а мы не можем рисковать и класть ее под нож с анемией. — Райли стучит пальцами по столешнице.
— Можно использовать заменитель, — предлагает Ира. — Консервант…
— Ты не поняла. Ее религия вообще запрещает медицинские вмешательства. — Он протягивает ей тонкую папку со всего одним листом. — Клетки этой дряни уже вросли в здоровую ткань и кое-где даже заместили ее. Мы, конечно, купировали развитие, но глиальные клетки не хотят нормально функционировать — поэтому то, что внутри нее, уже не остановить. Только резать.
Ира вспоминает томик Библии, бережно лежащий в верхнем ящике тумбочки, и ей почему-то становится стыдно.
— Неужели без вариантов?
— Да там комбо, Лазутчикова: и атаксия, и гипертензия, и даже нистагм. Доставили ночью с судорогами, поставили на план в окно, вот и вышло — план-то, конечно, занят, а пациента как бы и нет. Утром пришли ее… э-э-э… коллеги, сообщили радостную новость.
— А что она сама? — Ира хмурится, возвращая папку: из одного листка много не узнаешь, а снимки и основные бумаги уже, наверное, в самой операционной.
— Она фанатик. — Хирург поджимает губы. — Ничего не сделать. Мы же не будем ее бить, чтобы получить согласие. Так что, возможно, нам не нужно пытаться заваривать чай в холодной воде, а стоит отдохнуть?
Ира удивленно смотрит на него.
— То есть, — медленно говорит она, хмурясь, — просто сдаться? Так, получается? А что говорит доктор Хиггинс?
— Хиггинс? — Гилмор машинально поправляет все предметы, лежащие на столе. — А что Хиггинс? Он диагноз поставил, операцию назначил, что мы еще от него можем получить?
— А Мосс?
Выразительный взгляд хирурга отвечает на все вопросы.
— Но мы же не можем взять и бросить ее!
— А что прикажешь делать? — Гилмор разводит руками. — Поставим все растворы, которые можем, но операция без согласия пациента противоречит всем законам.
— Даже если на кону ее жизнь?
Он на секунду задумывается, а потом медленно-медленно качает головой:
— Между религией и жизнью она выбрала религию, — только и говорит Райли.
— Может, хотя бы…
Договорить Ире не успевает: на столе хирурга звонит внутренний телефон, он рывком поднимает трубку, слушает собеседника, а затем, не прощаясь, кладет хлипкий пластик на место.
— У нее припадок, который не сняли даже двадцать кубиков немиазина. — Он трет виски. — Либо в наркоз, либо смерть.
— Но как же?.. — Ира широко распахивает глаза. — Как же?..
— Оперируйте, — раздается сзади знакомый голос.
Ира оборачивается.
Андрияненко стоит, прислонившись плечом к дверному косяку — бледная как полотно, только лихорадочный румянец едва-едва проступает на скулах, и глаза болезненно-влажно блестят. Бескровные сухие губы чуть приоткрыты, голова наклонена — фирменный жест удается хирургу даже в таком состоянии.
А еще Ира откуда-то знает: у Андрияненко сейчас ледяные руки.
Она без халата — словно посетитель, а не врач, и до чертиков непривычно видеть вместо футболки цветной, в разноцветную полоску, вязаный свитер на несколько размеров больше ее — в широких подворотах рукавов прячутся замерзшие запястья.
В остальном Андрияненко совершенна, как и всегда: черные джинсы, лодочки, тонкая цепочка браслета, виднеющаяся сквозь крупную вязку свитера.
Ира думает, что из-за таких женщин, наверное, развязывались войны.
Гилмор тяжело и протяжно вздыхает, проводит рукой по красным волосам, взъерошивая их.
— Мы не можем, — говорит он.
— Нет, мы можем, — возражает Андрияненко. — Мы не просто можем. Мы должны.
— Она не дает согласие, — вставляет Ира. — Без согласия…
— Ты что, зовешь ее замуж? — неожиданно спрашивает нейрохирург.
— Э. Нет?..
— Ты меня спрашиваешь сейчас?
— О чем?
— О замужестве.
— Я отвечаю. — Слегка опешившая от такого разговора Ира начинает мять в руках ткань водолазки.
Андрияненко отмахивается от нее и переводит взгляд на Гилмора:
— Готовьте сыворотку. Чтобы не прикопались — берите максимальную синтетику, может быть, даже что-то с полиглюкином. Ставьте пакеты, но используйте в крайних случаях. Попросите Нил вскрыть седьмой квадрат, пусть вырежут эту дрянь. Предполагаю, что там водянка, значит, готовьтесь к эндоскопии. Держите ее на заменителях до последнего, влейте столько крови, сколько возможно.
— Но что мы скажем ей?
— Оформим как срочное вмешательство. Мы спасаем жизнь, а не веру в нее. — Андрияненко пожимает плечами. — Что Мосс сделает? Уволит? Ради бога. Они напишут пару жалоб, мы пришлем все результаты… Только знаешь что?
— Что?
— Спорим, что не напишут, — ухмыляется нейрохирург. — Скажи им, что она выжила чудом божьим. Нил, правда, зазнается…
Иру разрывает на части, тянет в стороны: вот здесь ее Бог, давно поселившийся в сердце, неискоренимая вера, строчки из Библии наизусть; а вот тут — работа, спасенная жизнь, ощущение правильности происходящего.
И какая из сторон права — она не знает, только чувствует, что чаши весов равнозначимы: наверное, поэтому не удерживается и спрашивает:
— Но как же ее выбор?..
— Хотите потыкать в меня религией? — Андрияненко резко поворачивается к ней. — Тогда вам тут не место! — рявкает она. — И пока не купите халат, забудьте об операциях!
Ира теряется: да, сказала глупость, но такая реакция Андрияненко ей кажется… страшной?
И несправедливой.
Обида горькими черными ветками прорастает из позвонков, опутывает кости, сжимает, дает все новые и новые побеги — тонкие и хлесткие прутья с метастазными листьями, душащие, душные, жаркие; подступает к горлу — давит на важные точки, распускает ядовитые цветы.
Андрияненко говорит что-то еще: бросается словами-камешками, больно бьющими по тонкой незащищенной коже, повторяет как заведенная: халат-халат-халат, словно он стал камнем преткновения, словно из-за него она вчера плакала — из-за чертового куска ткани, который сейчас валяется в кабинете.
Как будто не она клала Ире голову на плечо.
Предательски-горячие слезы подступают к глазам, держатся там еще несколько секунд, а потом срываются вниз, оставляя на щеках сверкающие дорожки.
Андрияненко осекается.
Замолкает.
Закрывает рот.
Ира подносит руку к лицу и одним движением растянутого рукава стирает влагу.
— Мне нужно идти, — произносит она хриплым голосом. — Папки.
— Лиза, — окликает Гилмор. — Надо сказать Нилу, что у нас минус два.
— Что, Хармон слинял? — недовольно кривится нейрохирург.
— Он взял три выходных, — разводит руками Райли.
Андрияненко коротко кивает.
В нескольких метрах от нее, прижимаясь спиной к холодной стене, Ира закрывает себе рот ладонью, позволяя тяжелым цветам обиды упасть вниз.
* * *
В предоперационной так тихо, словно бы вдруг выключили весь фоновый шум, выкрутив мощность на минимум.
В саму палату ее, конечно же, не пускают: без спецодежды и разрешения Андрияненко это сделать невозможно; поэтому Ира остается на участке между входной дверью и самой операционной — в том самом узком пространстве, где хирурги моют руки — и снова забивается в темный уголок, стараясь не попадаться никому на глаза. Гилмор, подумав, все-таки дает ей шанс, только велит переодеться в хиркостюм и вести себя тихо, как мышь.
Сквозь прозрачное толстое стекло она видит операционный стол, на котором лежит молодая девушка; даже в таком глубоком наркозе ее тело излишне напряжено — вздутые вены Ира замечает почти сразу.
Джейка Нила — второго нейрохирурга — она видит впервые. Плотной комплекции, высокий, с сединой на висках и невероятно броской сине-желтой татуировкой на руке (Ира, щурясь, различает головы сфинксов и лица людей), он громко смеется, рассказывая старый анекдот про хирурга и отвертку.
Он кажется целым. И если Андрияненко для Иры воплощение льда, то Нил кажется ей ровным живым пламенем, спокойным и греющим.
— Дорогая, включи-ка нам оперу, под нее так хорошо работать!.. — Его спокойный и мягкий баритон без какого-либо акцента действует на медсестру успокаивающе. — Беллини или Норма, лучше первого. Он восхитительно обращается со своим голосом, чертов умелец!..
Гилмор замечает Иру, подмигивает, включает аппарат; Нил направляется сразу к нему — в отличие от Андрияненко, калибровку «Лейки» он оставляет самому аппарату.
Ира прижимается лбом к стеклу так сильно, что он начинает болеть; но не может отвести взгляд от мониторов: над расчерченными квадратами то и дело мелькают руки хирургов.
На спинальной нейрохирургии Ира впервые, но существенных отличий в подготовке она не видит — разве что пациент лежит не на спине, а на боку, и трубок-проводов к нему намного больше, впрочем, как и самих людей — два анестезиолога, два хирурга, четыре медсестры и пара санитаров, мирно сидящих на стульях в углу.
Раздается щелчок — это включается главная бестеневая лампа, сигнализируя о начале операции, и над дверью загорается красный круг — операция начинается.
Ира пытается запомнить все до мелочей, жадно поймать каждое движение, но разглядеть с такого расстояния почти невозможно, и она разочарованно вздыхает.
А потом кто-то негромко откашливается позади нее.
— Вот ты где.
Она оборачивается — и поскальзывается на капле дезинфицирующего раствора. Неловко взмахнув руками, чудом не снеся стойку со стерильным бельем, Ира почти падает в руки Андрияненко.
Нейрохирург с минуту смотрит на нее странным взглядом: другого-я-от-вас-и-не-ожидала — а потом неожиданно говорит:
— Как насчет обеда?