Импульс |Лиза Ира|

12

— Знаешь, когда я только закончил проходить стажировку, меня поставили ассистировать какому-то хирургу. Так вот, там была бригада в десять человек, и, когда он говорил «скальпель», все десять как идиоты повторяли: «Скальпель». Потом хирург такой: «Зажим!», и они опять, по цепочке: «Зажим, зажим, зажим…»
— Это чтобы не забыть, что нужно, гений.
— Гений, гений, гений…
— Ты можешь пилить молча?
— Моей бывшей это скажи, — бурчит Райли. — Рассекаю ткани.
Вся операция краниотомии занимает у хирурга не больше тридцати минут: Сара молча, без комментариев, подает ему инструменты; вот отходят ткани, ставится расширитель, делаются вспомогательные отверстия. Резкий звук пилы — и запах распиленной кости ударяет в нос.
Ира щипцами подхватывает фрагмент черепа, опускает его в ванночку со специальным раствором, возвращает на место — в идеальной синхронности Андрияненко и Гилмор запаивают кровоточащие сосуды. Пахнет паленой плотью и нагретым металлом.
— Ток.
Больше всего на свете Ира боится, что ее руки начнут дрожать; но, вопреки опасениям, она держится даже больше чем стойко: подать прибор, бросить взгляд на розетку, еще один — на экран. Поймать внимание Андрияненко ей не светит: нейрохирург полностью погружена в «Лейку», пока Гилмор переговаривается с Хармоном.
— Зажмем и снимем сразу шапкой.
Ира готовится к коагуляции: подает небольшой, обернутый пленкой лазер; Сара ставит марлевый дренаж, промокая, Гилмор сетует, что нельзя использовать расширитель — так область доступа стала бы еще больше.
Марлю едва успевают менять: количество крови на участке уменьшается слишком медленно; какой-то из многочисленных сосудов оказывается слишком тонким для лазера и отчаянно кровит.
— Отстой, — резюмирует Гилмор.
— Не будем возвращаться, тут работы минут на двадцать, — говорит Андрияненко. — Сушите.
Сара еще раз снимает с аппарата тонкую трубку, ногой нажимает на кнопку; дренажный аппарат начинает вибрировать, вбирая в себя воздух; чуть поодаль Гилмор уже ставит поданные зажимы, останавливая кровоснабжение на новообразовании.
— Я лазером, — говорит Андрияненко. — Почистим на разных ступенях, что попадет под риск — выскребем вручную. И все, можно будет закрывать.
От резкого запаха, ударившего в нос, у Иры на секунду темнеет перед глазами; и Андрияненко, и Гилмор прилипают к окулярам «Лейки». Лазутчикова видит на экране все их манипуляции: вот Андрияненко поддевает опухоль, вот вспыхивает луч лазерного скальпеля, озаряя изображение красным светом. Гилмор ловко сгребает пораженные участки и выбрасывает их в кюветку, совсем мелкие остатки забирает дренаж Сары.
Ира вздыхает: кажется, для нее работы больше не найдется — поэтому забирает металлическую емкость, меняя ее на другую; наблюдает: Андрияненко действует быстро, почти резко, четко двигаясь вокруг новообразования — от края к центру, словно вырезая снежинку.
Так продолжается минут двадцать — под красновато-белой опухолью становится виден пораженный участок мозга, и Ира спешно подает коагулянтный лазер — стоящая рядом с Гилмором Сара самолично «склеивает» оставшуюся часть сосудов.
Со второго круга все меняются местами, и дренаж переходит к Ире — она ставит трубку с другой стороны, внимательно следит за экранами: доступа к ране напрямую у нее почти нет, но она все равно уверенно подставляет вытяжку на кровящие участки. Так они и идут цепочкой: впереди Андрияненко с лазерным скальпелем, за ней Гилмор, тоже с лазером, но мощностью поменьше, Сара с нейрохирургическим пинцетом и Ира с дренажем, словно собирая оставшуюся от них пыль.
— Заканчиваю, — объявляет Андрияненко, добираясь до самого крошечного пятнышка. — Зараза. Ну что? Вручную?
— Фи, как грубо. — Райли возвращает лазер обратно Саре. — Готовьте микрона.
Ультразвуковой скальпель «Microspeed UNI» никак не вписывается в белоснежную расцветку операционной: ярко-синяя ножка, обернутый желтый провод, красная кайма дисплея. Ира за несколько секунд настраивает его по данным Хармона: малоинвазивная насадка, одни восьмерки и нули; подает Андрияненко, ждущей дольше, чем одно мгновение; и вновь становится рядом, прижав локти к ребрам.
— Понежнее с ней, — мурлычет Гилмор.
Ира, вспомнившая сюсюканье Кемпа над «Лейкой», уже ничему не удивляется — то, что врачи влюблены в свои инструменты, никогда не было для нее тайной.
— Обязательно, — заверяет Андрияненко и нажимает на педаль.
Она аккуратно полирует участок, словно зубную пломбу, постоянно регулируя мощность ножной педалью, двигаясь от середины к краям.
На глазах у Иры опухоль вытачивается, становится едва заметной, а затем и пропадает вовсе: дренаж мгновенно забирает в себя все оставшиеся частички, препятствуя распространению; Сара еще раз продувает участок, Гилмор готовится ставить все на места.
— Чудесно, — говорит хирург, глядя на экраны. — Закрываем.
Удовлетворенная Андрияненко на секунду отрывается от «Лейки», передавая Ире «Микрона», и вдруг вскрикивает.
Изогнутая металлическая насадка в форме шарика на секунду сверкает в свете бестеневых ламп, раздается жужжание, затем звук падения инструмента на кафель, и рукав халата в одно мгновение пропитывается кровью.
Андрияненко стоит, замерев, держа руку ладонью кверху: из поврежденной кожи тонким ручейком кровь стекает на пол, чуть задерживаясь на кусках разорванной перчатки.
— Иди, я заменю. — Гилмор, даже не всматриваясь в происходящее, занимает ее место. Сара тоже не двигается, и Ира остается единственной, кто может помочь.
А нейрохирург, все еще не переворачивая руку, уже бежит в предоперационную — именно там на стене висит аптечка «анти-СПИД»; Ира выбегает за ней и, кое-как сменив перчатки, открывает пластиковую крышку.
Андрияненко бледная как полотно — это видно даже под маской; но рука не подрагивает, а сама она стоит, словно прибитая к полу; только тянет к Ире пораненную руку — полить спиртом, намазать йодом, забинтовать; разрезать на Андрияненко халат, вытолкать нейрохирурга — прямо в маске, бахилах и шапочке — в коридор, а оттуда — под локоть, без паники, на плохо слушающихся ногах — в перевязочную.
Лицо Андрияненко потихоньку сравнивается цветом с ее светло-зеленым хиркостюмом; и Ира, в очередной раз сменив злополучные перчатки, привычным движением ноги подкатывает к себе столик.
В контейнере уже разложено все необходимое — остается только определиться с характером раны. Ира осторожно разрезает бинты, убирает остатки перчатки — рана, хоть и прижженная йодом, все еще кровит — и кладет руку на специальный столик с подстеленным бельем.
Ира открывает сухожар, разрывает крафтовый пакет с карпульным шприцом, достает лидокаиновую карпулу, устанавливает внутрь.
Раздается щелчок.
Она чертовски спокойна — никакой паники, никакой суеты; одной рукой придерживает раскрывшуюся ладонь, второй делает четыре укола по двум сторонам раны — глубокой, но неожиданно идеально ровной.
Ира молча наблюдает за действиями медсестры: достать Хегара, подобрать иголку, остановить свой выбор на шестнадцатимиллиметровой, зажать в одной руке иглодержатель; остается упереть нить в угол между кончиками и иглой, легонько потянуть — и через миг тонкое волокно уже оказывается продетым.
Ира по привычке произносит:
— Это не больно. Не переживайте, пожалуйста.
Что-что, а ран за свою жизнь она зашила достаточно — ей даже не нужно задумываться над этим; организм работает отдельно от нее: все движения отточены, выверены до миллиметра. Игла скользит туда-сюда, с легкостью пронзая тонкую кожу, Ира улыбается, заверяет, что все будет хорошо, сухожилия не задеты, а значит, скоро заживет.
— Но шрам останется, — серьезно говорит она, не останавливаясь.
Семь стежков Ира накладывает меньше чем за пять минут; остается финальный узел — его она делает с помощью иглодержателя: обматывает нить вокруг кончиков, уголком захватывает свободный край и тянет на себя.
Щелчок ножницами, последняя обработка сверху — и Ира снимает перчатки.
Андрияненко, до этого молчавшая, одной рукой стягивает с себя маску, бросает ее в урну и хриплым голосом спрашивает:
— Кто вас учил заряжать иголку таким способом?
— Э-э-э… — Ира не знает, бежать ей или радоваться, — сама как-то догадалась. Так быстрее. Вы позволите?.. — Она щедро поливает кусочек марли фукорцином и вопросительно смотрит на нейрохирурга.
Андрияненко кивает.
Так они и сидят: Ира, медленными движениями прикасающаяся к руке Андрияненко, и Лиза, не сводящая с нее пристального взгляда своих темно-серых глаз.
У нейрохирурга ледяные руки, неподвижно замершие в пространстве, отрешенные, словно чужие; у Иры теплые, легкие прикосновения — больше для профилактики, чем необходимости; и в тонкой ткани от каждого нажатия по зашитому порезу вспыхивают искры.
А потом они встречаются взглядами, и Ира начинает гореть изнутри.
Вот только не может разобрать: звездами или пламенем ада.
Ее словно поднимает до неба, а затем сжимает тисками, выламывая под кожей ребра — мгновенное привыкание, которое делает из человека раба и с которого невозможно соскочить самостоятельно. Как игла вспарывает хрустальную кожу, как в замерзшее море падает осколок гранаты, взрывая льды.
Мир трещит по швам — таким же тонким и аккуратным, как на ладони, отторгая все установки, смешивая «правильно» и «неправильно».
Ира никогда не знала, что так бывает; она всегда думала, что падение с такой высоты до чертиков опасно, почти смертельно, но сейчас, не пытаясь вырваться из тисков, охвативших грудь, она отпускает себя.
Это больно.
И страшно.
Потому что она не знает этого чувства — и не может дать ему определения: вот так сидеть, сталкиваться глазами и молчать; только чувствовать, как разрывает на куски от потока слов, что хочется сказать.
Андрияненко все еще неподвижна.
Камень.
Памятник.
Скала.
И на донышке серых глаз плещется дождь.
Ира знает: нельзя касаться ее руки — но чувствует, как Андрияненко чуть сгибает ее, словно пытаясь поймать, остановить движение.
Латекс и идеально чистая кожа.
Что может быть хуже хрупких, стеклянных пальцев Андрияненко с зеркальными прозрачными венами? Ира не знает, как ей взять себя в руки, потому что не уверена, в чьи именно.
Ей объясняли: как извлечь корень из числа, как запаять сосуды, как смешать растворы, сколько кварков в протоне, сколько горя нужно хлебнуть, чтобы возвыситься; но все эти знания теперь оказались нулем, потому что ей не объяснили главного.
Почему каждая чертова клетка тела ей больше не принадлежит?
И когда Андрияненко раскрывает свои сухие, обветренные губы, за миг покрывшиеся трещинами, и начинает что-то рассказывать, Ира все еще не может успокоить свои атомы.
— …восьмая за смену. Чертова осень.
— Чертова осень, — эхом повторяет Ира, набираясь смелости, чтобы сжать пальцы.
Глубокий вдох.
Распахивается плотно закрытая дверь, мелькает цветной кардиган, расшитый узорами, и застывшая на пару минут вечность снова продолжает свой бег.
Чарли появляется из ниоткуда: как узнал, кто сказал — неизвестно, но лицо у него непривычно серьезное, нахмуренное; он бросает красноречивый взгляд на Иру, и та выходит из комнаты, оставляя их наедине.
Что происходит за закрытой дверью, она не знает, но, когда осторожно прикрывает ее за собой, видит, как Чарли усаживается на стул напротив Лизы и берет ее здоровую руку в свою. Тихий голос психиатра действует успокаивающе — даже не различая слов, Ира понимает, о чем они говорят: Андрияненко-старшей нужен отдых.
От скуки Ира начинает ходить туда-сюда по коридору — она и сама не знает, зачем ждет, пока они закончат, — но это продолжается недолго: стрелка часов неумолимо бежит к шести, до официального конца незаконченной операции остается несколько минут, а значит, скоро тут появится Хармон или Райли, чтобы объявить новости.
Она не ошибается — едва Чарли выходит из комнаты и проходит мимо медсестры, ни слова не сказав, как из-за поворота показывается Гилмор — все еще в хиркостюме, уставший, но сразу же улыбающийся, как только встречает Иру.
— Все отлично, — сообщает он, хлопая ее по плечу. — Где Андрияненко?
Ира молча показывает на дверь перевязочной и, вздохнув, заходит вслед за хирургом: Лиза все еще сидит на стуле, поджав под себя ноги — каменная статуя, замороженное пламя, глыба льда.
Она даже стежки перенесла без единой эмоции.
— Прогнозы хорошие. — Гилмор плюхается на стул, и тот жалобно поскрипывает. — Как умудрилась?
— Не знаю, — честно отвечает Андрияненко, качая головой. — Я понятия не имею. Наверное, действительно устала.
— У тебя десятая операция в сутки, ты уже дважды перевыполнила план, — наставительным тоном говорит хирург. — Давай-ка домой, Андрияненко. Отоспись и выходи завтра, а Нил тебя подменит.
— А ты?
— У меня еще одна. — Лицо Гилмора приобретает такое выражение, словно у него разом заболели все зубы. — И потом тоже пойду.
Он тяжело поднимается, опираясь на стол, салютует Андрияненко на прощание, еще раз легонько ударяет Иру по плечу и выходит.
— Ну что, Лазутчикова, — грустно усмехается Андрияненко. — Домой.
* * *
Ира находит Хармона вальяжно лежащим на диване — он прикрывает свое лицо каким-то журналом трехлетней давности и дергает ногой в такт музыке из телевизора.
— Что, — говорит он, едва завидев медсестру, — заштопали, да? Заштопали?
— Ага, — рассеянно отвечает она. И больше из вежливости, чем из интереса, спрашивает: — А у вас как? Все успешно?
— Черта с два. — Хармон вдруг резко садится. — Запаяли они, значит, этот сосуд, а там тонкая артерия, опа — и расслоение пошло, да, расслоение прямо внутри. А он уже закрыл, значит, кость туда-сюда, зашил. Пришлось вскрывать, пока вскрывали, значит, пациент наш — тю-тю, остановка, да, мерзкая эта штука. Это, кстати, тот самый, да, если помнишь — у него инфаркт, а он под полный наркоз, значит, с инфарктом, ну, дурак ведь.
У Иры начинают зудеть кончики пальцев:
— Спасли?..
— Черта с два, — повторяет ординатор, пытаясь распрямить помявшийся халат. — Кончился наш пациент, да. Не выдержал расслоения, да, значит, ты представь — там море крови, да, просто по колено, везде кровь, значит, по локоть; не спасли, да. Хреново, да?
— О господи. — Ира качает головой. — Доктор Андрияненко знает?
— Нет, — отрезает Хармон. — Она не знает, значит, и ты не знаешь, поняла, да? Она — нет, и ты — нет. И не должна, значит, знать, да.
— Но почему?
— Значит, у Андрияненко это третья смена подряд, да, третья. Значит — третья смена, это сколько? Это почти пятьдесят часов подряд, да. Пятьдесят же? Да, да. — Он кивает сам себе. — Не надо ей знать об этом, значит, потому что расстроится, да, распереживается. Нервный врач — плохой врач, да, запомни, Лазутчикова. Если расскажешь…
— Я поняла, — перебивает Ира. — Но вы что-то путаете: я вчера видела ее недалеко от вокзала. Мы даже разговаривали.
Последняя фраза звучит так странно, что обычно не слишком эмоциональный ординатор вздергивает бровь от удивления.
— Не могу знать, — говорит он. — О таком, значит, не могу; но знаю, что она отпрашивалась на пару часов у Мосса, да, потому что я тогда ему сдавал отчетность. А потом вернулась, да, а я все еще сдавал, чертов Мосс, значит, два часа меня мучал, да, не жилось ему спокойно…
…В раздевалке темно, хоть глаз выколи; и когда лампы вспыхивают, реагируя на движение, то Ира кажется, что она вот-вот ослепнет. На ощупь добравшись до шкафчика, она разрывает герметичный пакет, наскоро снимает испачканный кровью халат и запихивает его внутрь.
Босыми пятками шлепает по нестерильному полу, не боясь подхватить какую-нибудь заразу; толкает дверку душевой кабинки, включает горячую воду и прислоняется лбом к нежно-голубым плиткам на стене.
Она боится, что этот день никогда не кончится.
Чертова полоса препятствий.
Под опухшими веками пляшет золото, расходятся круги — наверное, именно так рвутся капилляры. Вода заливает глаза, попадает в рот, стекает тонкой струйкой вниз, разбиваясь о ноги.
Осталось еще немного. Еще чуть-чуть, и она заберется под одеяло, закроет серые жалюзи и уснет.
Со всеми делами она разберется завтра.
Душевая наполняется запахами — абрикосовый шампунь, молочный гель для душа — и искрящейся пеной, закручивающейся вокруг решетки слива; пар поднимается в воздух и остается висеть где-то на уровне головы; Ира тянет на себя полотенце, чудом не поскользнувшись на скользком кафеле.
Она просто хочет, чтобы время пошло быстрее.
Но, уже обматывая вокруг шеи огромный полосатый шарф и готовясь влезть в пальто, Ира замечает белое пятно в углу шкафчика.
Белый халат, одолженный у Андрияненко до конца дня, вызывает только усталое раздражение — надо было его вообще не брать, теперь еще, извиняясь тысячу раз за беспокойство, нести обратно.
К Андрияненко.
В Преисподнюю.
* * *
Она стоит, обхватив себя руками за плечи, все еще не снявшая свой светло-зеленый хирургический костюм, и смотрит сквозь бесконечную пелену тумана. Резное изваяние, разбитое, расколотое.
От несгибаемого хирурга не остается и следа; Лиза кажется слишком человечной — острые плечи, худые руки, тонкие, обтянутые кожей кости; и в своей огромной форме она теряется. Растворяется, отчаянно обхватывая себя, почти царапая, напрягая длинные пальцы с припухшей отметиной от кольца — и бинт окончательно растрепывается, оставляя едва заметные белые нити на тонкой ткани.
Ира не может отвести от нее глаз.
Андрияненко забирается под кожу. Под ребра, минуя артерии, забивается в сердце; прорастает насквозь, пробивает кости — и все, точка достигнута, захочешь — не вытащишь.
Упрямая трава сквозь бетон.
А потом она зажимает ладонью рот, накрывает ее еще одной и ломается — с тонким, едва слышным хрустом; сгибаясь пополам, цепляя коленями холодный пол, с задохнувшимся всхлипом, судорожно надавливая руками на дрожащие губы, чтобы не выдать себя.
Чтобы сказать тем, нечаянно, не вовремя зашедшим: я просто потеряла сережку.
И утереть серым бинтом соль со щек.
Ира настигает ее в одно мгновение — пусть, пусть ругает, отталкивает, кричит, это все сейчас неважно — и прижимает к себе.
Она такая рваная, осколочная, треснувшая; и эта каменная оболочка крошится, осыпая все вокруг них серым песком; и Ира все повторяет как заведенная, совершенно не зная, что делать, но прижимая к себе худое тело так, словно защищает от всего мира:
— Это же просто царапина, ну, чего вы, заживет же… Просто царапина, завтра будет легче, а через несколько дней уже и швы снимем… Я буду помогать, во всем, правда-правда. Пусть я глупая, несуразная, но я все-все сделаю…
Ира знает: все, чего боишься — случится завтра; но до этого «завтра» еще несколько часов, а сейчас все ее страхи куда-то отступают; и даже Андрияненко, до этого казавшаяся такой надменной и колкой, оказывается человеком.
— Заживет, — шепчет Ира в волосы Андрияненко. — Вот увидите…
Они сидят на полу кабинета.
И осень пахнет солью.