Импульс |Лиза Ира|

35

— У меня есть вопрос, — шепчет, прижимаясь губами к ее виску.
Они лежат на кровати, и темнота баюкает их в своих широких ладонях так же, как Ира баюкает обнаженную Андрияненко у себя на руках.
— Да? — Лиза приподнимает голову.
— Обещай, что ответишь.
Их руки находят друг друга, пальцы скользят сквозь пальцы, скрепляются в замок. Щекочут тыльные стороны ладоней, вызывают трепет бабочек внизу живота. Сегодня — особенно реальных.
— Обещаю.
Лиза сиренью цветет у нее под кожей, оставляет за собой сладкий запах малиново-белых соцветий. Непривычно приторных, совершенно не горьких.
Это странная, тянущаяся патокой ночь. В ней нет звезд, шума дождя или хлопьев снега, нет гудящих машин и мерцающих вывесок дома напротив. В ней ничего нет, кроме них двоих, сложившихся в прочный стальной узор, сцепивших руки, прижимающих друг к другу губы. Андрияненко звонкая, громкая, и каждое движение Ира высекает из нее искры, заставляет гореть. Они цепляются друг за друга, словно в последний раз. Царапают спины, кусают плечи, и губы уже ноют от бесконечных поцелуев, но они все равно вжимаются, пытаясь стать одним целым.
Это сводит с ума. Соленое, горячее отчаяние, сладкий запах полевого букета, вишневое дыхание, пустая бутылка на полу.
Наверное, от их нежности где-то рушатся города.
У Андрияненко все тело — сплошной болевой порог, нервные окончания, чувствительные точки. Она звенит, раскрывается, расцветает бутонами роз, царапает шипами, шипит сама, но раз за разом топит голос в чужих губах.
Пока Ира не оттягивает ее от себя, не отрывает, не выдирает с корнем. И кажется, что не осталось ни одной клеточки, ни одного сантиметра, который бы она не поцеловала. Не задела бы шершавыми губами, не пробежалась острым кончиком языка. Лиза закрывает лицо ладонями, когда Ира целует ее под коленками, краснеет бесстыдно, когда та языком скользит по длинным тонким ногам, касается натруженных стоп.
Ни одного места, думает Ира.
Наверное, она сможет повторить рисунок вен, проступающих сквозь кожу, с закрытыми глазами. Вычертит карту Андрияненко, все ее родинки, шрамы и едва заметные синяки. Сине-голубой паутиной положит вены, красными нитями — артерии.
Она же теперь ее наизусть знает. Всю-всю, от мизинцев на ногах до макушки с отросшими рваными прядками.
Это так странно — ощущать соль ее кожи в своем рту, трогать там, где никто не трогал, исследовать и открывать, оставлять самой себе зацепки, заметки, помарки. Здесь сильнее, здесь легче, а здесь — вспышка, фейерверк, салют.
Где-то тишину пронзает стон, где-то — шепот, где-то Андрияненко рвется, пытается свести колени, а где-то податливо выжидает, прислушивается к себе. И Ира в такие моменты теряется в собственном шепоте, в глупой нежности, наивных «я без тебя не смогу», «люблю», «никогда никому не отдам».
Лиза — росчерк цветной акварели, украденный весенний свет, всполох крыла жар-птицы. Все углы сглажены, острота превратилась в круг, а после исчезла вовсе.
Все оказалось так просто, думает Ира. До чертиков просто, нужно было просто ее полюбить. Показать, раскрыть, научить. Рассказать свои истории, дать заглянуть в другую жизнь, предложить в ней остаться. Рука об руку, ладонь в ладонь.
И тишина разбивается на звуки, когда Ира целует ее запястья.
Они лежат, тесно-тесно прижатые друг к другу, и слушают одинаковые ритмы сердец.
Ира замирает, зажмуривается, прежде чем задать вопрос:
— Что ты чувствуешь сейчас?
Андрияненко долго молчит, смотрит в темноту невидящими глазами, а потом улыбается, сжимает пальцы сильнее:
— Счастье.
И тянется к губам.
Вечность закончится, знает Ира, отвечая на поцелуй.
Но не сегодня.
* * *
Каждое утро они собираются слишком быстро. Андрияненко за несколько минут принимает душ, тщательно укладывает волосы, рисует стрелки, тонет в горьком запахе духов. Ира возится у плиты, переворачивает темно-синей лопаткой оладушки. Готовит только на себя, зная, что Лиза не ест подобную квинтэссенцию трансжиров.
Но иногда даже ее интуиция дает сбой, и Андрияненко садится на стул, слишком элегантная и восхитительно острая, вытягивает длинные худые ноги в алых шпильках и руками ест лепешки, позволяя липкой густой карамели стекать по пальцам. Тонкие нити опутывают кожу, оставляя сладкую паутинку, и Андрияненко беззастенчиво слизывает ее, вызывая у медсестры приступ жара.
— Застегнешь?
Ее острые лопатки топорщатся сквозь расстегнутое платье — кромешно-черное, с кружевной вставкой у груди, облегающее и делающее ее еще более хрупкой.
Губы касаются ее обнаженной шеи, пальцы тянут застежку вверх, и Лиза улыбается, жмурится от удовольствия, сразу же расслабляет сведенные напряжением плечи.
А у Иры комок в горле от вида ее тощей спины с выпирающими косточками, готовыми прорваться через бумажно-белую кожу в любой момент.
У нее такие худые руки. Такие впалые щеки, заостренные скулы. Темные провалы глаз, сухая корка на увлажненных помадой губах. Платье сидит плохо, болтается в области плеч, некрасиво топорщится. И Ира понимает: она не спасает ее. Она ничего не делает, чтобы спасти. Андрияненко продолжает исчезать, скоро и вовсе растворится, станет молекулой воздуха.
Все вокруг кажется нелепым, слишком большим для нее. Платье не по размеру, чересчур широкая лямка белья, громоздкое кольцо на безымянном пальце. Андрияненко словно маленькая девочка, примерившая мамину одежду и оставшаяся в ней чуть дольше, чем нужно.
Ира знает: если сжать ее запястье, то она почувствует пульс под пальцами. Ощутит биение крошечного сердца. Движение крови. Ритм жизни.
Если бы не это платье, Ира бы уже целовала карамельные губы. Но все, что она чувствует, — только странную, щемящую нежность внутри себя. Потому что три месяца назад казалось, что нельзя быть еще тоньше, а оно вот как повернулось. Можно, оказывается.
— Ты можешь… — Медсестра откашливается. — Лиза, сколько ты весишь?
— Что?
— Я беспокоюсь за тебя. Ты таешь на глазах.
Конечно, Андрияненко сразу же закрывается. Прячется в кокон, раком-отшельником уползает в свою раковину. Есть вещи, которые они не обсуждают. И это очередная из них.
— Нам пора. — Она резко встает и скрывается в ванной.
Отмывает руки от карамели, словно от крови. Зараженной, чужой. Моет долго и тщательно, хирургической последовательностью. Десять долбаных шагов.
Ей больно, понимает Ира. Больно осознавать эти перемены. Больно смотреть на себя в зеркало. Больно думать о том, что с ней что-то происходит, что-то неконтролируемое, неподвластное. Но ведь она в этом не виновата. Это все внешнее воздействие, которое может пройти, стоит ей только отрезать себя от…
Это плохие мысли. Чумные. Въедающиеся в кровь. И Ира ненавидит себя за это, больно щиплет за руку. Нельзя о таком думать. Ей — нельзя.
Но десять вопросов все еще сидят в ее голове, выжидают, когда она даст слабину. Сломается, погнется.
Ира чувствует: осталось немного.
В этот день они добираются на работу раздельно. Андрияненко наотрез отказывается выходить из ванной, у Иры горят все сроки сдачи отчета. Встречаются за двадцать минут до начала операции, не говорят друг другу ни слова.
Ну и пусть.
Перебесится, думает Ира. Она ничего такого не сказала.
Или сказала?..
После двадцатичасовой смены жить не хочется. Андрияненко курит одну за другой — свои и чужие, стрельнутые у незнакомых людей — сменяет три рубашки и два халата, взрывается от любой сказанной не так фразы. Она даже умудряется поцапаться с Моссом: стоят посреди неврологии и лают друг на друга, как две собаки, словами, только им понятными. У Андрияненко аж руки дрожат от гнева, у Эндрю глаза-щелочки и ледяной тон. Два айсберга столкнулись, потопили друг друга и разошлись.
Ира не находит времени что-то отслеживать или выяснять. Она выжата как лимон, пальцы едва слушаются, заполняя сто тридцатую по счету папку, волосы локонами спадают на лицо, ноги уже не держат. Как проводит операцию в семь утра следующего дня после бессонной ночи — она и сама не знает. Чудом. Наугад. С божьей помощью.
Те несколько часов в перерывах между дежурствами Хармон берет ее двумя пальцами за шею и носом тыкает в инструменты. Ира все ждет от него команды типа «След!» или «Запах!». Любая свободная операционная, любой незанятый диван, любое пространство больше двух метров становятся своего рода еще одним экзаменом. Вечной контрольной, которую она никогда не сдаст, потому что ординатор задает дурацкие вопросы с двойным дном, от которых мозг в трубочку сворачивается.
Под конец четвертого дежурства Ира понимает, что страдать в приемке ей нравилось куда больше, чем быть медсестрой в неврологии. Сорвавшаяся с цепи Андрияненко с черными кругами под глазами, дрожащая от какого-то жуткого постоянного недосыпа, вся насквозь пропахшая табаком и ментолом, выдает что-то вроде:
— Займись наконец делом.
И Ире впервые за долгое время хочется свернуть ее куриную шею. Обхватить и надавить, заставить захлебнуться в собственном яде, которого она не заслуживает.
Андрияненко остывает так же быстро, как и распаляется. Обниматься не лезет — не в ее правилах, — но качает головой, опуская глаза. Очередной аналог «извини».
Ира, конечно же, прощает.
Гилмор заходит в кабинет Андрияненко каждые три часа, вызывая в медсестре противоречивые чувства. Он словно встряхивает нейрохирурга, за шкирку таскает по кабинету, бьет о стены головой — после разговоров с ним она держится на сплошном адреналине, существует на какой-то дополнительной энергии, оперирует быстро, четко, сосредоточенно. Но потом он нависает над ней, выговаривая, выспрашивая, кривя губы и морща лицо. Недоволен, разозлен, бесится. Андрияненко даже не пытается уйти, только молча кивает.
Заплакать бы, да слез не осталось ни у кого.
За время дежурства Ира присутствует на восьми операциях. Неважно, с Андрияненко или нет, выполняет ли роль медсестры или помощника хирурга, она все делает аккуратно и точно, без единой ошибки. Мозг, воспаленный и плавящийся, не подводит ее, и базовые действия уже становятся рефлексами. Ее с руками отрывает бригада Нила на внеплановых, ее зовет к себе Хармон на очередной тест, ее поит кофе Дилан и угощает эклерами Сара.
Ира проживает эти пять дней как в страшном непрекращающемся сне. Наверное, если бы не Андрияненко, разбавляющая бесконечный бег, Ира бы свихнулась.
К концу недели не остается ни одной операционной, в которой они бы не побывали. В часовые перерывы между подготовкой к экзамену и очередной плановой они не отрываются друг от друга, наслаждаются, трогают, прижимаются, переплетаются. Целуются до исступления, до кружащейся комнаты, до подкашивающихся ног. Стонут отчаянно, дышат рвано и прерывисто, словно больше не будет времени. Почти не разговаривают — это неважно, все как на ладони, Ира любит Лизу, Лиза принадлежит Ире, один плюс один, Л плюс И.
Спят вместе на диване в хирургии, укрывшись оранжевым пледом из IKEA, заботливо принесенным Хармоном. Домой возвращаются на несколько часов, заваливаются на кровать, складываются мозаикой и проваливаются в какую-то нездоровую дремоту, иногда подскакивая от странных импульсов внутри.
Бешеный ритм переворачивает Иру с ног на голову, окончательно определяя ее цель: где-то на периферии мозга она понимает, что хочет быть как Гилмор. Тем хирургом, который всегда будет необходим.
Она сотни раз возвращалась к тому моменту, когда Райли привел ее в комнату отдыха хирургии, усадил на стул и отчитал как ребенка. Вы ничего не делаете, Лазутчикова. Только ноете.
И это стало точкой ее отсчета.
Ира прикидывает: проработать под боком у Андрияненко до ранней весны, там подать документы в учебный центр, затем получить ординаторство как хирурга. Не такого, как Андрияненко, — нет, с нейрохирургией она не подружится, Ира отлично это осознает. Стать как Гилмор — общая практика, уметь все и везде в общей, неузконаправленной сфере. Стоять всегда напротив ведущего хирурга, спать в их цветной комнате отдыха, говорить в трубку: «Я не могу сейчас, у меня аневризма», все так же заказывать столик. Получать хорошую зарплату, ухаживать за Андрияненко, избаловать ее до ужаса, чтобы она купалась в цветах.
Чарли появляется внезапно, никого не предупредив. Звонит пятничным утром в дверь, едва не выбивает ее кулаком. Моментально заснувшая после измотавшей ночи Ира подскакивает как ужаленная; еще не успевшая лечь Андрияненко открывает дверь так осторожно, словно там наряд полиции.
Он залетает в комнату всполохом перьев жар-птицы: в красно-золотом кардигане, расшитой желтыми нитями футболке до колен и странных штанах, похожих на шаровары. Ни пальто, ни шарфа, словно на улице августовское лето, а не ноябрьская зима.
Ира морщится — скорее от нелепости ситуации, чем от смущения; лениво сползает с кровати и кое-как натягивает джинсы. Андрияненко в одной майке на тонких бретелях стоит на холодном полу и вопросительно смотрит на брата.
— Я звонил, — говорит Чарли.
Что-то в нем не так, сразу же понимает Ира. В его голосе, в его внешности, в нем самом. Но она не может пялиться на него в упор, а голова еще слишком плохо соображает.
— Я не слышала, — отвечает Андрияненко. Спокойно, без надрыва. Словно по телефону говорит. — Я бы перезвонила.
Ира сидит на кровати, скрытая темнотой. Невидимка, что с нее взять, это у нее в крови. Она может сейчас пройти на кухню, спрятаться там, а может накрыться одеялом и притвориться, что ее не существует. Выбор огромен.
— Нам надо поговорить.
— Ты можешь мне позвонить.
— Я уже звонил.
— Я бы перезвонила через полчаса, — повторяет Лиза. — У меня была тяжелая ночь. Мы можем оставить это на завтра? Или хотя бы на вечер.
— Нет.
Тупик. Безвыходная ситуация. Ее лофт не предназначен для приватных бесед, здесь нет разделения пространства толстыми стенами, а тонкие пластиковые перегородки в кухне не спасут от посторонних ушей. Притворяться спящей бессмысленно: оба Андрияненко наверняка знают, что она здесь и не спит.
Ира может встать в позу, окликнуть Лизу. Мол, пора спать, все дела. И тогда она закроет дверь перед носом Чарли, сделает свой выбор, пусть и под давлением. Лучше так, чем никак.
И тогда они лягут спать вместе, инь-янем сложатся, черное и белое, карамель и перец, небо и земля. Уснут, уткнувшись друг в друга, проспят до вечера, а там, возможно, Лиза все-таки пойдет брату навстречу.
Это было бы идеально, но Ира так не может. Просто не умеет.
Поэтому она соскальзывает с кровати, шлепает к двери. Возникает в облаке света, как в кино. Постепенно проявляется на глазах, обретает черты и краски — сонные и спокойные.
У нее есть несколько секунд, чтобы рассмотреть Чарли, смотрящего на нее с нескрываемым презрением в точно таких же, как у Лизы, глазах: метельно-снежных, осколочных, стальных. Только взгляд другой: колючий, ранящий, ненавидящий. Словно весь мир против него.
Вот что не так, понимает медсестра. Его лицо белое, восковое, лоб в морщинках, воспаленные глаза распухли и в ледяном свете кажутся темно-розовыми. Да и сам он изрядно схуднул — так же, как и сестра, только еще сильнее: под тонкой тканью кардигана видны острые углы его костей.
Он вдруг улыбается ей, и от этой улыбки у Иры мороз по коже. Словно психованный, безумный, больной. Потому что здоровые люди так не умеют. Здоровые люди не вызывают приступ мгновенной паники, желание спрятаться и убежать. Здоровые люди не манипулируют другими, пытаясь сделать из них кукол.
Это их первая встреча лицом к лицу после возвращения в Лондон. И странно, что Ира не находит в себе сил выполнить давнюю угрозу — хорошенько заехать ему по самодовольной роже.
Может быть, все потому, что этой самой самодовольной рожи здесь нет. Чарли Андрияненко выглядит не просто сломанным — из него словно все кости вытащили, оставив только мышечную память, благодаря которой он держится. Так выглядели наркоманы из приемки, вспоминает Ира. Такие же, только взгляд не такой презрительный. Тем нужна была помощь, этому нужна его сестра.
Старшая Андрияненко поворачивается к ней, одергивает майку — бесстыдно короткую, едва прикрывающую ягодицы — складывает руки на груди. Что ты будешь делать сейчас, а, маленькая Лазутчикова?..
— Поговорите. — Ира касается пальцами ее плеча, пытается передать всю свою силу в этом жесте. — Я пока приму душ. Надеюсь, получаса вам хватит? Я просто не очень хочу идти на улицу, — жалобно добавляет.
Лиза коротко кивает, и на секунду в ее глазах мелькает благодарность. Она мимолетна, короче мгновения, но Ира улавливает это. Изучила уже вдоль и поперек эти моменты-чувства. Андрияненко только так и умеет.
Ее Андрияненко.
В ванной пахнет имбирем и корицей: Ира всюду оставляет свои метки, будь то чашка с отколотым краем, цветное полотенце или сладкий запах геля для душа, который так ненавидит Лиза. У нее тут, конечно же, все горькое, цитрусовое, ручной работы. Ну да, шампунь за доллар разве что для мытья полов сгодится. И то — не в ее лофте.
Ира включает воду, выкручивает оба крана полностью. Подкладывает пузырьки под струи, укладывает рядом полотенце. Создает иллюзию, строит уродливые замки. Все должно быть так, как она задумала. Тешит себя тем, что эта маленькая подлость когда-нибудь себя оправдает.
Любопытную кошку вздернули на веревке. Той самой, которую она сейчас затягивает вокруг своей шеи.
Ира льнет ухом к двери, прижимается к ней всем телом, напрягает слух. Становится воздухом, пылью, крошками на паркете. Долго вслушивается в тишину, а потом наконец Лиза тяжело выдыхает и говорит странным, непривычным для Ираы голосом:
— Чай?
И это «чай» режет без ножа. Вскрывает черепную коробку, вытаскивает из Иры последние остатки мозга. Андрияненко предлагает брату не кофе, не разбавленное кофеином молоко, Андрияненко предлагает чай. Символ тепла, дома, детства.
Они остаются стоять в коридоре только потому, что младший Андрияненко, кажется, просто игнорирует ее вопрос.
— Он знает, — глухо говорит Чарли. — Я уверен.
— Уверен или точно? — Андрияненко прислоняется спиной к стене, задевает рукой дверную ручку, и Ира вздрагивает от неожиданности. — Опять параноишь?
— Ты ему сказала.
— Я ничего никому не говорила, — резко обрывает его Лиза. — Ты бредишь, Чарли. Более того, в этом нет смысла. Без тебя никто ничего не может сделать.
— Даже Дэй?
— Даже твоя Дэй. Никто. И если он узнает, ты будешь первым, кого это коснется. Я говорила тебе это сотню раз, ты меня не слышишь.
— Я слышу.
— Только звуки моего голоса, видимо. — Ира готова поспорить, что у Лизы скривились все мышцы на лице. — Скоро все кончится. Я почти договорилась.
— Что он попросит?
— Попросит?
— Что он попросит взамен?
— Я не знаю. — Лиза теряется. — Вряд ли что-то невыполнимое.
— А если?
— Ты переживаешь за него, меня или себя? Уточни, потому что я не знаю, как ответить тебе на этот вопрос.
— За всех троих, — следует ответ.
— Значит, только за себя. Он тебе ничего не сделает, пока ты со мной. У него нет на это власти.
— Он уже что-то делает. — Чарли подходит ближе. — Разве ты не видишь это? Со мной. С тобой.
— Ты боишься его так, словно он может меня убить. — Лиза смеется. — Поверь мне, я сильная девочка, не пропаду. Я знаю, что сейчас трудно. Но это все кончится, поверь мне. Совсем скоро.
— Я не…
— Ты не виноват. Я знаю, Чарли. Просто так вышло. — Она вздыхает. — И тебе страшно.
— И тебе.
— Только за тебя. — Лиза усмехается.
— Послушай, если он хоть что-то…
— Он ничего мне не сделает, — твердо произносит Андрияненко. — Все, что было можно, он уже сделал. Осталось только то, что нельзя, а этого я не допущу. Просто верь мне, ладно? И нет смысла врываться ко мне в квартиру каждый вечер, если я не беру телефон. И хватит ходить на улице без зимней одежды. Ты невыносим, когда болеешь.
И вдруг она задыхается. Короткие, резкие выдохи, едва слышный стон и глухой удар о стену. Ира зажимает себе рот руками, чтобы не закричать. Впивается в ладони зубами, пытаясь подавить желание выбежать. Это бы все испортило.
Это какой-то тупой, дурацкий выбор: либо спасти свою женщину, либо остаться до конца невидимкой и узнать еще что-то, что ей знать не положено.
Сердце рвется на лоскуты. Разваливается, распадается на кровоточащие куски плоти. Ира прижимается к двери всем весом, грозясь выпасть в коридор вместе с ней. Чарли шипит что-то неразборчивое, только одной Лизе понятное, но одна фраза слышится особенно точно:
— Сотру тебя в порошок.
Она кладет руку на замок. Почти поворачивает тугую ручку пальцами. Плевать, что потом Андрияненко с нее три шкуры спустит. Все лучше, чем позволить продолжить эту боль.
Но в голосе у Лизы вдруг слышатся стальные нотки, хладнокровные, уже совсем забытые. Власть и лед. Морозная вишня. Сгнившее яблоко.
— Хватит. Мне завтра работать. Хочешь, чтобы кто-то еще умер из-за твоих глупостей?
Ира чувствует: она столько раз выбиралась из передряг, что и в этой не сдохнет. Даст отпор, усмирит сумасшедшего брата. Вот только сумасшедшего ли?..
— Убирайся, — глухо повторяет Лиза. — Не смей заявляться сюда и вести себя так. Иначе…
— Иначе что? Бросишь меня?
Ира знает этот тон. За ним никогда не следует ничего хорошего — например, в прошлый раз Чарли чуть не сломал ее пополам о собственные принципы. Младшего Андрияненко шатает из стороны в сторону: Ира помнит, что на курсах общей психиатрии они проходили подобные расстройства. Из нежного сероглазого ангела он за секунду превращается в морозного демона. Вопрос только — можно ли это контролировать?
Он не ударит ее. Он не сможет это сделать, потому что тогда Андрияненко даст сдачи. Нельзя прийти в ее дом и избить ее почти на глазах у другого человека. Ира усмехается. Черный каламбур.
Она оказывается права.
— Ты без меня и шагу не сделаешь, — шипит Лиза. — Сдохнешь в канаве. Он тебя сожрет, ты, кажется, забыл об этом. Так не ломай ту стену, что тебя защищает. Иначе, — она коротко смеется, — стена сломает тебя.
Еще один удар — едва различимый, резкий, словно подушку в стену бросили, и входная дверь захлопывается с таким грохотом, что в ванной вздрагивает зеркало.
Ира ждет с пару минут, убирает полотенца, кладет бутыльки-пузырьки на место, закручивает краны.
Андрияненко лежит на диване, свернувшись в клубок. Волосы падают на лицо, в комнате темно — все лампы погашены — одну руку держит на весу, вторую подложила под щеку. И больно, и мерзко, и выть хочется. Смотрит невидящими глазами в потолок, иссушена, истощена полностью. За несколько минут разговора Чарли Андрияненко выпивает из сестры всю жизненную силу.
— Лиза.
Запястье распухло, налилось кровью за считаные минуты. Легкий вывих, не перелом, с ходу определяет Ира. Не закоснело еще, иначе пришлось бы вправлять. Ничего, птичьи косточки и не такое выдерживали.
Она приносит лед в мягком полотенце, прикладывает. Андрияненко не реагирует, только дышит сквозь зубы, когда Ира касается кожи.
— Лиза, я…
— Замолчи.
Наверное, это ее личный, собственный прогресс. Не «оставь меня одну», не «убирайся», не «тебе лучше уйти». Просто «замолчи». Из уст такой Андрияненко это кажется чем-то вроде разрешения пережить это вместе. Просто быть в ее жизни сейчас. Как воздух или вода.
Он же постоянно делает это, с ужасом понимает Ира. Постоянно хватает ее за чертову правую руку, словно хочет сломать то, что она умеет. Раздробить в порошок. Чтобы Андрияненко стала никем, потому что хирург без рук не хирург. Тонкие кости запястья идеально для этого подходят.
Оно, наверное, уже стало слишком чувствительным. Болит ли ее рука в плохую погоду? Реагирует ли на перепады давления? Как давно это началось? Почему она позволяет этому случиться?
Десять вопросов отступают на второй план, сменяются одним: как это прекратить? Как уберечь ее от этой боли, которую она не заслужила?
Андрияненко закрывает глаза, проваливается в бесконечную тьму сна.
Ира так и не ложится.
* * *
Утром субботы Ира не находит себе места. Ей кажется, что против нее каждый фактор: от раздражающего глаза солнца до мятых страниц толстой тетради с конспектами со времен колледжа. Все вещи валятся из рук, она поскальзывается в душе, больно ударяется плечом, забывает всю теорию, дрожащими руками пытается застегнуть молнию на рюкзаке. Безупречно отглаженная футболка и чистые джинсы кажутся ей слишком невзрачными, кофе — слишком крепким, а мир — слишком злым.
Лежащая на кровати Андрияненко едва слышно посмеивается, наблюдая за суетящейся Ирой. У нейрохирурга два заслуженных выходных, поэтому она растянулась на кровати, греясь под лучами непривычного ноябрьского солнца.
Хрупкая и тонкая, в одном хлопковом белье, Лиза листает страницы модного журнала и болтает ногами в воздухе, иногда лениво протягивая пальцы с зажженной сигаретой к стоящей рядом пепельнице.
Ира создает посреди лофта водоворот энергии, безумия и нервов.
— Ты ведь отвезешь меня? — спрашивает она.
— Еще четыре часа, Ира, — мягко отвечает Андрияненко, соскальзывая с кровати. — Успокойся. Представь, что это просто проверка.
— Нет! Это не просто проверка! А если я завалю? Вдруг я перестану быть тебе нужна? Вдруг я окажусь действительно самой тупой медсестрой, которую ты когда-либо знала?!
Андрияненко только тихонечко смеется и целует ее шею горячими губами.
— Ш-ш-ш, — шепчет, касается пальцами висков, надавливает, массирует медленными движениями. — Ш-ш-ш, — повторяет, мажет губами по щеке. — Ты все сдашь. И никак иначе. Я в тебя верю.
— Правда? — чуть ли не всхлипывает Ира.
— Иначе бы ты не была со мной, — твердо отвечает Андрияненко. — У меня есть для тебя кое-что.
— Что?
Лиза отодвигает верхний ящик раздвижного шкафа, долго копается в коробках, бормочет «куда же я его дела» и «кажется, где-то здесь», а потом достает темно-синий, перевязанный белоснежной лентой сверток.
— Кажется, я знаю, что тебе нужно. — Андрияненко протягивает подарок. — Открывай.
Ира вертит сверток, не в силах открыть. В голове крутятся сотни мыслей — бешеных, хаотичных, и сердце отбивает ритм.
Подарок.
Ей никто никогда ничего не дарил.
— Что это?.. — одними губами спрашивает. Трясется как осиновый лист. Боится поверить в то, что держит частицу любви на ладонях.
Лиза не отвечает, делает рукой неопределенный жест.
Он тяжелый, бесконечно тяжелый, тяготит руки, мешается, грозится рухнуть вниз, но Ира бы ни за что в жизни его не отпустила. Не позволила бы упасть.
Садится на диван, кладет сверток рядом. Пальцы от нервов сводит судорогой, поэтому долго возится с бантом — аккуратным и бережным, завязанным руками Андрияненко. Препарирует упаковку, анатомически разделывает. Идеальная операция. Безупречная точность.
В уголке глаза колет.
Она смотрит на матовый, непрозрачный чехол. Под ним еще что-то, но у Иры слишком расфокусированный взгляд, чтобы рассмотреть еще одну упаковку — плотную красную, такую, чтобы не разглядеть, что в ней.
Вертит чехол дрожащими руками, щелкает крошечным замочком.
Безукоризненно совершенны, они блестят сталью в солнечных лучах. Три зажима, два пинцета и скальпель — тонкие, изящные, совсем не такие грубые, как в их операционных.
Андрияненко мнет в руках сигарету, не закуривая. Фильтр под ее пальцами становится плоским. Молча смотрит на Иру, рот которой вытягивается в букву «О», а слезы совершенно неконтролируемо катятся по щекам.
Руки ходят ходуном настолько сильно, что она боится порезаться, когда достает хирургический нож из специального отделения. Легкий, почти невесомый, он мгновенно становится продолжением ее руки.
Сколько раз она мечтала вытянуть пальцы вот так, сложить их треугольником вокруг ручки, рассечь воздух, слыша его вибрации?..
Сталь поет в ее руках, заходится трелью, заливается. Врастает в кожу, идеально ложится в руки, признает своей. Капризная вещь, хрупкая, почти стеклянная, но Ира понимает, чувствует: приручит, сделает своей, так же, как и Андрияненко. Не умеет ведь по-другому.
Оба пинцета — анатомический и нейрохирургический — Ира оставляет нетронутыми. Сразу видит, что они необычные, со специальной впадинкой у основания, чтобы пальцам было легче. На зажимы смотрит с благоговением: Эллис и Вильямс — братья-близнецы, но выглядят они иначе, совсем не так, как Ира привыкла. В ее наборе они укорочены, словно несколько сантиметров потеряли, и чуть тоньше, чем нужно. Карманная версия? Новая разработка?..
Она закрывает набор, бережно кладет рядом с собой.
И вдруг понимает.
Нет, нет, этого не может быть!..
Она раскрывает красную бумагу, разворачивает, рвет, не в силах поверить.
Он, конечно же, белый. Такой, как она мечтала, — с ее фамилией, вышитой серебряными нитями на груди, чуть укороченный, с закругленными краями и с потайными пуговицами.
Внутри все разбивается вдребезги и выстраивается снова, прорастает цветами — маками, розами, орхидеями. Она держит невесомую ткань в руках и плачет, не в силах остановиться.
Это ведь не просто халат. Это Лиза, которая выбирала его для нее. По фигуре подгоняла, по фасону, по цвету. Заказывала вышивку на груди, пальцами пробегалась по ткани, оценивая качество. В химчистку сдавала, чтобы отутюжили, отгладили, накрахмалили. Когда только успела, боже мой?..
Ира ожидала от сегодняшнего дня чего угодно. Краха, провала, слез счастья или горя. Но об этом она даже не думала никогда. О том, что среди коробок с бесконечными шпильками у Андрияненко может храниться что-то для нее.
Кажется, они скоро утонут в ее слезах.
Андрияненко молчит, но улыбка на ее лице служит еще одним подарком для Иры. Третьим за утро. Третьим за всю ее жизнь.
— Улыбнись же, — говорит. — Ты это заслужила. Даже если…
Нет никаких «если».
Ира молча душит ее в объятиях.
* * *
Хармон отвешивает ей шутливый подзатыльник, скорее для профилактики, и выталкивает за дверь раздевалки учебного центра, пожелав удачи. Сам ординатор сдает квалификационный национальный экзамен в другой части корпуса — его задания в десятки раз сложнее, чем у Иры, хотя этапы почти одинаковые: тестирование и практическая часть. Ира не уверена, есть ли у ординатора собеседование; кажется, да. У обоих в руках тяжелые комплекты документов: все предыдущее дежурство принтер в кабинете у Андрияненко работал не переставая, печатая гигантские сводки, отчеты, рекомендации и — самое главное — дневники. Ее — практикантки, и его — ординатора. Вместо привычного табеля успеваемости у обоих светло-зеленые листки, подписанные Гилмором и Кемпом. Какое отношение Ира имеет к хирургу, с которым виделась только на операциях, она не знает, но Лиза заверяет ее, что так будет лучше — общая направленность важнее, чем узкая специальность.
Хармон нервничает едва ли не больше, чем она сама, — его речь превращается в сплошной поток неразборчивых слов, а бесконечные словари, которые он притаскивает с собой и повторяет, сидя на диване и зажав уши ладонями, пестрят закладками и мятыми страницами.
Ире настолько страшно, что, кажется, утро было вчера. Видимо, там у нее последние крохи мозга и остались — затаскивать Андрияненко вместе с собой в душ еще раз было плохой идеей.
Хотя ее хрустальные стоны не заглушала даже вода.
Сейчас нейрохирург собирает вокруг себя толпу восторженных интернов, которых Ира про себя окрестила ее фанатами. Белые халаты пищат и задают тысячи вопросов, совершенно наплевав на неприступную внешность и холодность Андрияненко. Та сдается под напором, отвечает с улыбкой, но глаза закатывает исправно раз в пару минут.
Медсестра тихонечко усмехается, заходя в огромную, на несколько десятков рядов, аудиторию. Кажется, ей все-таки сюда.
Свое место находит сразу — на каждом столе табличка, ручка и бланк ответов. Все как на экзамене в колледже, ничего нового. Сто вопросов, полтора часа времени, трясущиеся руки, мурашки по коже. Вот только там она сдала на B с огромным минусом. Тупица.
Все оказывается неожиданно просто. Может быть, она уже научилась брать себя в руки в самой страшной ситуации, может, просто повезло с перечнем вопросов. Отвечает уверенно, ставит галочки, даже не пользуется черновиком. Где-то спотыкается, где-то думает дольше обычного, но сдает в числе первых — больше от адреналина, чем от уверенности. Не сидится на месте.
Андрияненко она не видит: из аудитории их группу сразу же распределяют по тренировочным палатам. Дальше для Иры все сливается в один сплошной поток действий, тиканье часов, звук срабатывания секундомера и десятки, сотни бланков, которые их зачем-то заставляют заполнять. К концу третьего часа практической части Ира страстно хочет обратно в операционную, где тихо, спокойно и нет постоянных криков.
А еще там Лиза.
Нанося сотый за час шов, Ира думает, что сейчас может делать нейрохирург. Наверное, она пьет кофе, жеманно держа в руках чашку крепкого латте, или не отходит от Хармона, который, по идее, сдает экзамен комиссии из восьми человек. Хотя с Хармоном оба Кемпа — Сара отчиталась еще в семь утра, получив заветную карточку. Еще бы — ее грант с руками отхватили в наркологии у доктора Джеффа. Будто могло быть иначе.
К трем часам дня Ира думает только о том, где раздобыть еды и еще один стакан воды. Их так много — только в ее практическом блоке человек тридцать, а есть еще масса других, соседних, — что на перерыв бегают по очереди, по пять-семь минут на каждого. Все, что успевает Ира, — ополоснуть лицо ледяной водой, попытаться отмыть въевшийся запах антисептика от рук и прибежать обратно. Ни смотреть по сторонам, ни выискивать Андрияненко глазами у нее не получается.
К половине пятого ее наконец отпускают — взмыленная, с бисеринками пота над верхней губой, Ира вываливается из учебной практики и сразу же оказывается в объятиях Дилана: анестезиолог размахивает большой красной кружкой NESCAFE и треплет ее по растрепанным волосам.
— Смотрю, кое-кто халатик прикупил? — подмигивает. — Сдала?
Ира падает на ближайший диван — или стул, или кресло, она не рассматривает — вытягивает вперед дрожащие ноги и отвечает:
— Понятия не имею, но если нет — я покажу все эти швы на нем самом! Вы не видели доктора…
— Чарли забрал ее два часа назад. — Кемп тяжело плюхается рядом. — Скоро вернутся, может.
Чарли забрал Лизу. Воспользовался тем, что Иры не будет еще долго-долго и она ничего сделать не сможет? Очевидно. Слишком очевидно для такого, как он. Значит, есть что-то еще.
Что-то еще.
У нее сейчас отвалятся руки. И мозг: после решения практических задач в нем образовалась вакуумная дыра. И ноги: с одиннадцати утра она ни разу не присела. И вообще, она прямо сейчас развалится на части от голода, холода и напряжения.
— А доктор Хармон сдает на кого? — Ира пытается отвлечься от роя мыслей в голове. — Утром он говорил про хирургию, но я думала, что… Дилан?
Лицо анестезиолога вдруг приобретает странное выражение, словно ему вдруг переломали все кости разом. Болезненно-побелевшее. Он отводит взгляд, медленно-медленно опускает и поднимает веки, стягивает с себя бандану с веселыми черепушками и мнет ее в руках.
— Дилан? — повторяет Ира. — Что такое?
— Доктор Хармон не сдал, — ровным голосом говорит анестезиолог. — Не прошел собеседование.
У Иры внутри что-то камнем падает вниз. Обрушивается, разлетаясь на мелкую круглую гальку. Ударяет по грудной клетке, выбивает воздух.
— Собеседование?..
Она знает работу ординатора. Хармон проведет операцию с закрытыми глазами, если будет нужно. Возможно, речь — не самая сильная его сторона, но разве можно не допускать хирурга к работе только потому, что он не умеет связно выражать свои мысли?
Дилан отвечает на вопрос, повисший в воздухе, быстрее, чем Ира успевает его задать.
— Он просто не смог сказать ни слова. И до сих пор. Такое бывает из-за нервов, просто… Просто никто не ожидал.
— Думаешь, справится?
— Нет. Он не готов.
Андрияненко ожидала. Она, конечно же, была права: еще некоторое время в хирургии могло дать Хармону больше почвы под ногами. Восемь лет — немалый срок, но если нужно еще, то никуда не деться.
Но как она узнала? Как поняла это? Если это профессиональное чутье, то почему Гилмор был так уверен в ординаторе?
— Что теперь с ним будет? — шепотом спрашивает Ира, будто боится, что Хармон стоит за ее спиной.
— Может быть, через пару лет дадут возможность пересдать, а пока он так и останется ординатором. Или вернется в «скорую». Думаю, да. Вернется. — Дилан как-то резко дергает плечом. — Жалко его. Незаслуженно.
— А что другие? Что Андрияненко сказала?
— Она предложила ему часы у себя в бригаде, но Хармон ей не ответил. Я вообще не думаю, что он сможет скоро ответить, — едва слышно говорит Кемп. — Никто не знает, как стрессовая ситуация может воздействовать на его мозг. Говорят, на практической ему попалась задачка про пожар. О, а вот и Лиза!
Ира подскакивает за мгновение — Лиза в синем платье до колен и белоснежном халате, небрежно накинутом на плечи, выглядит более чем потрясающе. Медсестра бы сказала, сногсшибательно, если бы до этого не ощутила на себе всю прелесть этого слова.
— Я забрала твои результаты, — тонко улыбается.
Она чуть запыхалась, и прядь ее волос — самая длинная, до подбородка — падает на лицо. Ира издает какой-то странный звук, нечто среднее между «да» и «ну», и встречается с Андрияненко взглядами.
— Кажется, там написано «отлично».
Второй раз за день Ирина Лазутчикова виснет на шее у Елизаветы Андрияненко, а потом — совершенно потеряв от радости голову — целует ту в нежно-вишневые, пахнущие сигаретами губы.
* * *
Лиза чертова ведьма. Женщина-ночь, пьянящая хуже вина. Дикая вишня в своем бордовом белье без единого кружева, состоящем из тугих лент и крошечного бриллианта.
Ира полулежит на диване, делая вид, что перелистывает страницы очередного справочника. На деле она даже не знает, что именно читает.
Мир сосредотачивается на темно-красной точке посередине белоснежного лофта. Красное на белом — идеальное сочетание для маньяка или убийцы, убийственная связь между любовниками, страшный диагноз для врача.
Андрияненко цокает по паркету на своих высоченных каблуках, собирается на ужин. Помада в тон белью, на тонких запястьях крошечная россыпь гранатов. Деловая женщина, красная королева.
Наклоняется, заставив Иру окончательно отбросить книгу, но сразу же выпрямляется, сдувает длинную челку с лица. Волосы отросли — видно, чувствуется, нет больше небрежного беспорядка, платинового хаоса. Укладывает долго, волосок к волоску. Еще чуть-чуть — и закроют уши, а там и вовсе превратятся в каре.
— Лиза. — Слова обжигают рот. — Ты не могла бы, пожалуйста…
— Я сейчас переоденусь. — Андрияненко фыркает. — Во что-то более удобное, я поняла.
— Боже, не надо, пожалуйста, не делай этого, потому что…
— Что? — Она расстегивает застежку на спине, чуть сводит плечи, позволяя белью спасть на руки, и поворачивается к Ире. — Ты что, читаешь модный журнал?
О, господи. Так вот что это были за непонятные слова.
Лиза выбирается из туфель — спускается с пьедестала — и делает шаг к дивану. Облокачивается на спинку, наклоняет голову набок и распахивает вишневые губы.
— Ира? — по слогам произносит.
Кислород в комнате заканчивается, потому что теперь Ира отчетливо видит каждую деталь. И пусть она помнит карту родинок, это все равно неважно. Каждый раз — как в первый.
— Я думала, это справочник по неоанатомии.
Можно ли верить, что Андрияненко — ее?
Целиком и полностью.
От и до.
— Разве моей медсестре не нужно знать анатомию как свои пять пальцев?
Опять. Снова.
Встает, обходит вокруг, становится напротив Иры. Закрывает грудь одной рукой, но небрежно, больше для интереса, чем из желания спрятаться. Медсестра давно поняла: Андрияненко из тех, кто на спор пройдет обнаженной по улице, не моргнув глазом.
Но каждый раз чувствует, как колени начинают дрожать.
— Ты не могла бы… — Ира почти хрипит. — Одеться, чтобы мы поговорили об этом?
— Я одета. — Андрияненко насмешливо смотрит на нее.
— Недостаточно.
— Для разговора?
— Нет. Боже, что?..
Ира тянет ее на себя, Лиза смеется и падает сверху. Хрупкая, легкая, почти голая, Андрияненко обнимает своими коленями ее бедра, усаживаясь удобнее.
— Разве ты не хотела отпраздновать? — спрашивает.
Ира только молчит и смотрит, впитывает в себя ее тело, проводит кончиками пальцев по выпирающим косточкам, выпуклым родинкам, впадинкам незаживших шрамов чуть ниже ребер. Цепляет и их, вычерчивает круги, щекочет. Андрияненко дергается, но не улыбается. Не до смеха.
Андрияненко становится целью. Горящей точкой в темноте. Светом для мотылька, о который Ира переломала свои крылья сотни раз, заживо сожгла и отрастила снова, лишь бы долететь. И кожа такая фарфоровая, неидеально бледная, словно родинки-царапины-шрамики нарисованы, выточены рукой мастера. Сплошная асимметрия, даже ключицы неровные, одна выше другой, чуть тоньше и глубже, чем вторая. Даже грудная клетка. Даже косточки бедер.
Искривленная реальность.
Преломленный свет.
И это сводит с ума. Крышу сносит параллельно полу, разбирает на молекулы, атомы, а потом собирает, потому что невозможно жить без горящих участков под подушечками пальцев. Потому что Андрияненко поднимает руки над головой, сцепляет их в замок и превращается в струну, и кожа натягивается до безумного ужаса, до звука рвущейся бумаги.
А потом Лиза широко распахивает свои серые-серые глаза в обрамлении черных густых ресниц, облизывает словно перемазанные вишневым соком губы и каким-то странным голосом, не похожим на свой собственный, говорит:
— Знаешь, хорошо, что это ты.
Хорошо, что это ты.
Хорошо. Что. Это. Ты.
Не «я люблю тебя». Не «возьми меня прямо сейчас». Не «давай займемся сексом».
А «хорошо, что это ты».
Иру ударяет током, разрядом по венам — и в мозг, туда, где мысль вспыхивает мимолетным импульсом, а потом надежно прикрепляется к артерии, рождая понимание очевидного.
Андрияненко боялась, что она не справится.
Что опять все испортит, снова налажает, а после скроется, спрячется в своей норе. Будет лежать и жалеть себя. Не приедет на ночь, не останется на несколько дней счастья. Пошлет все к черту. И разочарованную Андрияненко тоже. Если Андрияненко вообще теперь может в ней разочароваться, после всего, что было. Интересно, она бы простила ей провал?..
Простила бы, понимает Ира. Злилась бы, лютовала, голыми руками шею бы ей свернула, но — простила.
Потому что они теперь вместе. Вроде бы как насовсем.
Спустя неделю, по сути, знакомства.
Словно психи какие-то, сумасшедшие невротики.
Значит, они ненормальные.
Их отношения вообще можно считать отношениями? Секретов и вопросов больше, чем чувств и эмоций. На воспоминаниях о цветной Оттаве далеко не протянешь, на сексе крепкий союз тоже строить тяжеловато. Тащить что-то одной, любить за двоих, чувствовать за Лизой Ира еще может, но жить в постоянном тумане даже для нее невыносимо.
Наверное, это ужасно. Думать вот так сейчас, когда твоя любимая женщина сидит на тебе и улыбается уголком губ. Искрится, горит под ладонями. Заходится пламенем.
Но Андрияненко ведь не прочитать, как раскрытую книгу. Она не тривиальна, ее нельзя предугадать. Ира смотрит на нее под своими ладонями, глядит медовыми глазами, а Андрияненко выгибается назад, упирается руками в колени. Растягивает напряженные мышцы.
И неизвестно, что будет дальше. Приластится к рукам или соскользнет с дивана и отправится собираться дальше. Накричит, разозлится или будет нежной и мягкой. Андрияненко всегда разная. Всегда неизвестная.
И всегда недосягаемая.
Они вообще подходят друг другу? Ира моргает. Да, наверное. Огонь и лед, гребаная поэзия. Нервно-идеально. Точь-в-точь. И не встать между ними, потому что разорвет от напряжения. Биполярные магниты. Тянет и отталкивает. Она же не Мосс, не умеет быть властной, и не Чарли, не податливый брат, готовый на все. Не потерянный сиамец. Так, пятая нога у собаки. Как вообще Лиза может быть с ней? Как она может быть с Лиза? Может, все эти тайны, секреты, все эти недосказанности нужны для того, чтобы связать? Хоть как-то сблизить?..
Атласные демоны голодными глазами смотрят на нее с подоконника.
Почему они не могут просто поговорить? Почему Лорейн не может просто все ей рассказать? Разве Ира не доказывала свою преданность? Разве не возвращалась, не прощала, раз за разом, снова и снова, again and again? Разве это честно?
Она не знает, чему верить. Не знает, как вообще эта вера может превратиться во что-то н-о-р-м-а-л-ь-н-о-е. Ей бы хоть что-то. Зацепку, подсказку, намек. Что-то, что можно будет использовать как мантру вроде «все будет хорошо».
Но Андрияненко всегда будет молчать и уходить от вопросов. Всегда будет переводить все в шутку, на другую тему или вовсе уходить. Молчать, не оборачиваться, уходить. Жизненное кредо, будь оно проклято.
Она отдаст что угодно за один разговор. Все, что у нее есть.
У Иры дрожат руки. Едва заметно, чуть-чуть, наверное, даже неощутимо. Но она-то знает. От самой себя не скрыться, чернила уже въелись в белый лист: десятый вопрос жжется в груди, мешает закрыть глаза и отключиться от всего мира.
Наверное, именно поэтому она только прикусывает губу и кивает:
— Иначе никак.
Слоги наудачу в воздух, но Андрияненко поймет.
Лиза нагибается, целует ее в ключицу. Солоно, горько. Поцелуй расцветает вишнями, опадает лепестками сакуры.
Исчезает почти мгновенно.
Это, наверное, первое занятие любовью, когда Ира думает о чем-то кроме Лизы. Когда ее мысли становятся ватными, плотными, распухают и занимают всю голову, сбиваются в кучу.
Она все еще что-то упускает.
Даже сейчас, держа Андрияненко на своих ладонях, отвечая на ее поцелуи, — автономно, машинально — она что-то упускает. Что-то идет не так, катится к чертям, в тартарары, и Лиза срывается, съезжает, укладывается рядом — тяжело дышащая, раскрасневшаяся, но серьезная и внимательная.
Деловая женщина.
— Ира? Что не так?
— Я не могу, — выдыхает сквозь зубы. — Прости, я…
Ира поднимается так резко, что Андрияненко почти падает. Скатывается с дивана, упирается рукой в стол, и птичьи косточки трещат, грозясь развалиться. Ей нужна минута, чтобы накинуть на себя футболку. И еще одна, чтобы сесть рядом.
— Что происходит?
Ира обхватывает себя руками за плечи.
чтопроисходитчтопроисходитчтопроисходит
— Чарли кого-то убил? — ляпает невпопад.
Какой-то неправильной, исковерканный, перевернутый вопрос.
Лицо Лизы вытягивается, бровь приподнимается, а перемазанный помадой рот раскрывается от удивления. Полнейший шок, тотальное безумие. Начало конца.
— Что? — Она переспрашивает так, словно не уверена в нормальности медсестры. — Чарли? Когда?
— Я не знаю. — Ира отчаянно смотрит на нее. — Я не знаю, Лиза. Просто расскажи мне, что происходит. Я же не слепая.
И вот тогда Андрияненко напрягается. Ощетинивается, хмурится. Меняется в лице. Из Лиза-которая-любит-Иру превращается в доктора-Андрияненко-суку-из-неврологии.
— Не понимаю, о чем ты, — цедит. — Но Чарли никого не убивал, если тебе это так важно. По крайней мере, я об этом не знаю. А даже если бы — это не твое дело.
Ира улыбается. Сама по себе лыбится как дурочка. Растягивает губы так, что скулы сводит от напряжения. Не ее дело. Конечно. Именно этого она и ждала.
— Что тогда? — повторяет. Тупо, заведенно. Только один вопрос. Что, мать его, творится.
Андрияненко тянется к сигаретам, закуривает, глубоко затягиваясь. Долго держит дым в легких, насыщается никотином, получает заряд наркотика, потом выдыхает, насмешливо глядя на медсестру.
— Ничего, Ира. Ты что-то себе придумала.
Врет. Ложь пробирает до костей, до треснутых ребер.
— Ничего я себе не придумала, — отвечает. — Расскажи мне, что происходит.
— Ничего.
Опять. Китайский болванчик, машинка на одном заводе. Туда-обратно. По кругу. Это тупик. Кларк будет стоять до последнего и даже больше. Мир рухнет, а она останется, прикрываясь своей ледяной маской.
— Я тебе не верю, — говорит Ира. — Ни капельки тебе не верю.
У Лизы в руках пуленепробиваемое стекло, закрывающее ее и брата. Туман, в котором никого не разглядеть. Ни ее настоящую, ни его. Сиамцы же, близнецы, двое из ларца. Одинаковые до чертиков, друг за друга горой. Она ради него кишки выпустит кому угодно, он для сестры себя на алтарь положит новым Христом.
Ире там нет места — среди них двоих, среди этой туго закрученной спирали, среди их общих секретов и тайн. Сундучки-скважины-замочки ее не касаются, Ира отлично это осознает. Но снова быть игрушкой, очередной жертвой, она не хочет.
Андрияненко мотает головой, заранее выигрывая. Эта партия остается за ней, потому что Ира коснулась Чарли. Значит, есть другие варианты. Другие вероятности.
Хотя бы одна.
Тогда Ира идет ва-банк, ставит то последнее, что у нее осталось. Свою веру, свое сердце, этот кусок мышцы, что бьется внутри. Что-то только для нее одной, созданное, собранное для Лизы. Бумажного журавлика, самого неудачного, самого первого. Вишневую косточку. Яблочное зернышко.
— Я тебя люблю, — шепчет, потому что боится заплакать. — Послушай, Лиза, я тебя люблю. Я знаю, что ты во что-то впуталась. Но это же я. — Она берет ее руки в свои и сжимает. — Это же просто я. Ира. Мне можно рассказать, я все пойму. Я даже смогу помочь, может быть, хоть как-то, ты придумаешь. Вы придумаете, — добавляет, глядя на тлеющую у губ сигарету. — Мы придумаем. Я ведь вся для тебя. И я на твоей стороне, слышишь? Всегда-всегда, даже когда весь мир будет против тебя, даже когда все-все-все будут против тебя, я на твоей стороне. И, — добавляет чуть дрогнувшим голосом, — на его тоже. Потому что он часть тебя. Понимаешь?.. Просто доверься мне, прошу. Я обещаю, я тебе клянусь, всем, во что верю, во что ты веришь, самой собой, всем-всем, я тебе клянусь, что я тебя не оставлю. Даже если ты худший человек на земле. Даже если ты убила сотню детей. Пожалуйста. Просто поверь мне. Потому что я тебе поверила, тогда, в номере. Я дала тебе шанс, вот и ты мне дай. Я знаю, как тебе тяжело, я знаю, это трудно, но… — она сжимает сильнее, — прошу. Пожалуйста.
Пепел падает на паркет, распадается на серые молекулы. Ира говорит-говорит-говорит, обретает голос, просит, умоляет, обещает. Состоит из бесконечных «пожалуйста» и «люблю». Держит за руку, не выпускает, не дает толком выдохнуть или вдохнуть.
Ее сердце разрывается на мелкие осколки. Трещит по швам. Падает в ладони Андрияненко кровавым бьющимся сгустком. Откуда-то она знает, что оно соленое от слез и горькое от боли, которая наполняет его. Скачок веры — сейчас или никогда.
Вот она вся перед ней. Распахнутая, распятая. Больно так, словно ножницы с размаху воткнули в запястье. Невидимая кровь струится по ее телу из десяти вопросов, и черный Молескин набухает, перенасыщаясь, и кровавые чернила стекают вниз.
Они поговорят, верит Ира. Сейчас все выяснят, и это будет лучшим событием в ее жизни. Или ключевым в их отношениях. Верит, потому что надежда — все, что сейчас осталось. Надежда и ее любовь — та самая, которую она прячет в межреберье, от которой иногда так больно и колко, но она стоит тысячи мучений.
Только бы поговорить. Это ведь так просто. Слова к словам. Рука к руке. Вместе против всего мира. Я на твоей стороне, повторяет Ира. Всегда.
Она же вся состоит из этих слов-слогов-букв-точек-тире-нулей-единиц. Простая до чертиков, верная, преданная. Скулить у двери будет, ждать, сколько нужно. На все готовая. Слова — многоэтажные дома, состоят из стекол и металла, режут, кроют, с головой укутывают. Страшно до слез и соплей, до жалких, жалобных всхлипов и нечеловеческой боли где-то между пустых костей. Страшно ставить всю себя. Страшно говорить такое.
Это же я, повторяет, как заведенная. Я же твоя Ира, только твоя, только твоя, твоя, твоя. Я же все для тебя, ты все для меня, я за тобой в огонь и воду, куда угодно, поверь мне, доверься, дай мне шанс, я докажу, покажу, принесу, выскорблю, выкачаю из себя все, что нужно. Я стану воздухом, ветром, пылью, пыльцой, кем угодно, только попроси и руку не выпускай. Я кто угодно. Когда угодно. Что угодно.
Только расскажи один-единственный секрет, сжигающий тебя изнутри. Поделись тайной, которая забирает тебя у меня по кускам, по сантиметрам, по шрамам и синякам. Расскажи — словами, жестами, точками, знаками. Потому что я пойму, я всегда пойму, я ведь для этого и нужна, чтобы понимать и слушать, слышать и запоминать. Только для тебя, слышишь, Лиза, только для тебя, пять букв — четыре буквы — две буквы — одна.
Пожалуйста.
Прошу.
Доверься.
Самая главная мышца человека пульсирует на ладонях.
Она смотрит на нее влажными серыми глазами, смотрит так долго, что тишину можно потрогать пальцами, что Ире становится страшно, а потом прикрывает веки, позволяет соленым каплям скатиться по щекам и глухо произносит:
— Прости, Ира. Я не могу.