Abyssus Abyssum Invocat

27.

— Ты сам, очевидно, не помнишь, — сообщил Билл, укладывая Диппера на кровать и нависая сверху, — но когда тебе было четыре, ты сильно простудился и попал в больницу. Врачей боялся — жуть. Страха, впрочем, старался не показывать. — Ему пришлось прерваться, чтобы стащить с себя собственные брюки; мальчишка же, продолжая слушать, с готовностью потянулся к пуговицам у него на рубашке. — Так вот, на людях ты старательно делал вид, будто тебе совсем-совсем не страшно — но перед каждым уколом ловил свою мать за руку и тихо, на ухо просил тебя обнять. «Напоследок». — Билл против воли улыбнулся слишком мягко и даже немного грустно — контролировать человеческие эмоции до сих пор было слишком тяжело. — Я тебя не брошу, Сосна. — «Даже если сам захочу». — Ну, куда я от тебя, сам подумай? Ты только мой. — Он склонился ниже, припадая губами к доверчиво подставленному горлу. Поцеловал, раскрытым ртом провёл по точёному контуру плеча, поднялся к абрису челюсти, легко лизнул дрогнувший краешек рта. — Считай, ты намертво приручил своего монстра под кроватью. Молодец. Можешь собой гордиться.

…болезненные ощущения Билл заблокировал, оставив только самые лёгкие, поверхностные — по его личному убеждению, удовольствие такого рода без толики боли было бы катастрофически неполным. Диппер судорожно втянул воздух и прикусил нижнюю губу — Билл тут же заткнул ему рот глубоким и почти агрессивным поцелуем, не обращая внимания на судорожно вцепившиеся в плечи и, кажется, отталкивающие его руки, когда двумя обильно смазанными пальцами толкнулся в неподатливое тугое отверстие.

Диппер внутри был восхитительно горячим и восхитительно тесным. Невольно проведя аналогию с более привычным пребыванием внутри его тела, Билл хихикнул, но тут даже ему стало не до смеха: мальчишка сам толкнулся к нему, насаживаясь на пальцы, и тихо застонал прямо в рот так, что Сайфер принялся трахать его, растягивая, совсем ожесточённо — в быстром отрывистом темпе раз за разом вгоняя два, а затем и три пальца на всю длину. До тех пор, пока румянец на скулах у его Соснового Деревца не стал откровенно ярким, тёмные глаза не приобрели лихорадочный блеск, а поцелуи не стали срываться стонами, скатившись уже не в поцелуи даже, а в лихорадочное, на грани отчаянной голодной жажды, лизание.

Уменьшать размеры собственного члена Билл не рискнул. Манипуляции с телом требовали предельной концентрации, а в таком состоянии он запросто мог намертво лишить себя эрекции или отрастить вместо члена нечто наподобие слоновьего хобота. Вместо этого затянул растяжку, откровенно любуясь мечущимся — то ли пытающимся ссадиться с его пальцев, то ли, напротив, подающимся навстречу — по кровати мальчишкой. Тёмные кудри совсем растрепались, зацелованные губы припухли. От каждого движения трепетали опущенные ресницы, и весь Диппер в таком состоянии, со следами укусов на худом бледном теле, с заходящимся бешеным ритмом сердцем, с белеющими костяшками, когда сжимал простынь в кулаках: весь он, до последней линии и мельчайшей черты, был восхитителен настолько, что от огромной любви глупой человеческой оболочке никак не хватало дыхания и было почти больно. Не той, заводящей физической болью, а совсем иного рода — от которой дрожали пальцы, нервно кривился рот, и хотелось касаться-касаться-касаться, телами и разумами, проникать глубже, обладать безраздельно и отдавать всё, что нужно, и не нужно тоже — всё, что в принципе способно было быть отданным.