Собачий вальс

Взгляд. Часть 2. Глава 27

***

Мы сидели с Виктором «У Пиросмани». Теперь мы, ставшие неистовыми поклонниками Кавказской кухни после нашего незабываемого путешествия, даже не мучились выбором, где поужинать после моих больничных «харчей». Тихая грузинская музыка под раритетный старинный патефон – тягучая и пьянящая – лилась так же сладостно, завораживающе, чаруя, как и прекрасное грузинское вино, которое мы пили с наслаждением, не замечая его терпкости и коварства.

Всё было таким волнительным, таким тревожным отголоском недавних событий, пережитого и передуманного, что хотелось оставаться в их плену, не утратить эту нечаянную возможность окунуться в недавнее прошлое. Как это объяснить? Нежность и боль, пришедшие одновременно, или после иступлённого горя внезапно наступившее счастье. Или ощущение страха в момент беспредельной радости. Такое удивительное противоречие, противостояние. Так и воля моя сейчас была подчинена памяти – светлой и обречённой. Всё теперь было связано между собой – переплелось всё – истории, судьбы, события, времена, города. Моя память кидала меня из одного воспоминания в другое. И всё держала меня на привязи, не отпускала.

Этот вечер я хотел провести с Витьком только потому, что он был свидетелем одной короткой и яркой истории в моей жизни и, что-то мне подсказывало, что у этой истории есть продолжение.

– Я долго думал, сказать тебе или нет. – Витёк заговорил, опустив глаза и понизив голос, перейдя на громкий шепот. – После всего пережитого тобой, да что уж там говорить, всеми нами. Ты представляешь, что было с нами, со мной? Мы ведь не надеялись, что... – Витёк замялся, стал подбирать слова.

– Короче, Склифосовский, давай уже, не тяни, начал, так говори.

– Так я и говорю. – Собираясь с духом – Марат, то, что я тебе сейчас скажу, точнее, дам, точнее передам... В общем, я не мог взять на себя ответственность утаить это от тебя.

– Витёк, твою мать, не терзай уже ты меня, говори.

– Пока ты там, это, ну, болтался между небом и землёй, все думали, что ты уже не выкарабкаешься, а этот придурок, Джано, он, ну, после того как это, ну, тебя, он потом избил свою жену. Ну, эту женщину – Лэрию. А мы же все с тобой были. А он её там в это время избивал. Вот. Это нам Нико потом рассказал. И вот, Джано этот избил её очень сильно, она лежала в луже крови, когда Нико вырвался из сарая, этот псих его в сарае запер, ну и вот, когда Нико вырвался из сарая и прибежал в дом, то увидел всё это. Ну, как она лежит, избитая. А Лэрия, когда мы повезли тебя в больницу, она велела Нико вернуться к нам, ну, к тебе, то есть, она попросила его быть с тобой. Ну вот, он и поехал с нами, и он там был с нами всё время, но сначала никому не сказал, что мать ему передала, потом уже на обратном пути сказал, вроде как выполнил мамкин наказ. Так вот. Он выждал момент и вложил тебе это в руку, но потом... короче, нас всех попросили выйти, ты был без сознания, а я решил, что, вдруг это потеряется, ну, то, что он тебе вложил в руку. Ну вот, а я уходил последний и забрал... Ну, чтобы потом тебе передать, ну, если бы ты выжил. Блин, что я говорю? А он, Нико, всю обратную дорогу плакал и говорил, что мама просила, плакала и просила: «Лишь бы он не умер», то есть ты, короче, лишь бы ты не умер. И парнишка этот так надрывался, но сказал, чтобы мы его матери сказали, что ты выжил. Короче, Марат, вот это то, что он передал тебе от своей матери. – Виктор протянул мне платок, обычный носовой платок. Я оцепенел. Я не мог ни говорить, ни двигаться, ни дышать. Я только смотрел и смотрел на этот платок, и волна неведомой силы постепенно накрывала меня. Платок был в каких-то пятнах, разводах, в нём было что-то завёрнуто, не тщательно, не аккуратно, а так, наспех, на скорую руку, едва-едва.

Я смотрел на этот скомканный платок как на преддверие какого-то жуткого откровения, какой-то безысходной тайны, которую я ни за что не хочу узнать, я просто боюсь знать то, что мне предназначено. Такой животный страх одолел меня, что у меня не было сил просто протянуть руку и забрать его из тянущихся ко мне рук моего друга.

– Что это? – безнадёжно оттягивая время, как будто эти выигранные секунды могли что-то изменить, смотрел я то на Витька, то на платок.

– Возьми и посмотри, Марат! Ну что, ей Богу, как ребёнок?

– Я не могу! – я запсиховал, мне самому была противна собственная трусость, но я счёл это инстинктом самосохранения, такое оправдание самого себя тут же пришло мне на ум.

– Марат, не тупи, это Она передала Тебе. Она в это время думала о тебе, истекая кровью, Марат, твою мать, ты что?

– Я, неловко, скрывая свою лихорадку, осторожно взял платок и медленно стал разворачивать его, положив перед собой на стол. Отогнув один за другим края, я увидел, что внутри лежали те самые мои сигареты и та самая моя зажигалка. А на платке было написано, вернее было бы сказать, нацарапано бурым цветом: «я тебя люблю».

Вряд ли это были чернила. Вряд ли это были чернила у избитой до полусмерти женщины, лежащей в луже крови.

Я тупо смотрел на этот «артефакт» любви ещё с минуту, потом, как под гипнозом, поднялся и, шатаясь, пошёл в туалет. Там, пустив что есть силы воду и склонившись над умывальником, я дал волю чувствам и разрыдался. Рыдал, пока за мной не пришёл Витёк и не увёл меня из этого ресторана.