یک فن |P.M.

глава 12

Когда ты счастлив, то перестаешь замечать несчастья других. Точно так же происходит со мной. Я без остатка поглощена Пэйтоном, засыпаю с мыслями о нем и просыпаюсь, тотчас хватая телефон и отправляя ему сообщение. Он мой, тысячу раз мой – так я внушаю себе, и стоит мне подумать, что мои чувства к нему – иллюзия, что на самом деле он принадлежит кому-то другому, как мне физически становится плохо.
Мой, мой, мой. Я готова шептать эти слова, как заклятие, срывая лепестки с цветов. Мой.
В день, когда нам с Пэйтоном не удается встретиться из-за его занятости, мне все-таки снится кошмар, хотя я почти забыла о них. Пэйтон – мое лекарство, которое нужно принимать постоянно, не пропуская.
В этом сне я вижу себя со стороны. Я снова маленькая – мне лет семь. И очень хорошенькая, настоящий ангел – так называют меня взрослые. А еще очень самостоятельная. На моей голове два хвостика с розовыми заколочками в виде медвежат, кремовая кофточка и плиссированная синяя юбочка.
Я выбегаю из большого светлого дома, огражденного высоким зеленым забором, жуя на ходу конфету и волоча за лапу игрушечного кролика – точно такого же, с которым я засыпала в других снах. Взрослые не видят моего исчезновения, они заняты подготовкой ко дню рождения, поэтому мне можно убежать.
Я иду в тайное место, о котором знаем только мы он и я.
Это недостроенный дом за поворотом. Он огражден забором, но мы знаем, где есть лазейка. Это дело пары минут – попасть внутрь, правда, кофточка марается, но ничего страшного.
Я захожу в беззубый проем и спешу в дальнюю комнату. Здесь голые кирпичные стены, нет окон и дверей, валяются стройматериалы и разбитое стекло, однако я бывала здесь уже несколько раз, поэтому мне не страшно. Это ведь наше с ним тайное место.
Он уже ждет меня. Белобрысый улыбчивый мальчик с худыми коленками. Он старше меня и умнее. Защищает от всех мальчишек! И знает столько всего на свете! Мальчик видит меня и радостно вскакивает с кирпичей, которые сложил в своеобразный трон.
– Пришла, – улыбается он. – Родители не заметили?
– Нет. А во что мы будем играть? – с интересом говорю я. Он всегда придумывает что-то веселое.
– В больницу. Хочешь?
– Хочу!
– В больницу для животных, – уточняет он, и я радостно киваю.
И слышу тихое поскуливание. Сон прерывается змеями ползут шипящие полосы, какие бывают у неисправного старого телевизора. Не знаю, что происходит, но мне страшно. Я хочу крикнуть: «Нет, не надо, пожалуйста, не делай это! Нет, нет, нет!» – но мой голос превращается в тишину.
Когда полосы исчезают, я вновь вижу себя и белобрысого мальчика. Мы стоим и смотрим вниз. У наших ног лежит маленькое пушистое тельце, под которым расплылась лужа крови.
Я плачу. Слезы стекают по моим щекам и капают на воротник.
– Мы не смогли его вылечить. Он был сильно болен. Не плачь, сестренка, ну не плачь! – Мальчик гладит меня по волосам и вдруг резко поворачивается вправо, к окну.
Я перемещаюсь – теперь стою с той стороны окна, словно подглядываю. Взгляд у него не детский. Взрослый и очень жестокий. Он улыбается мне, и его рот полон сухой земли.
Я просыпаюсь в слезах – мне так жаль этого щенка, он был таким добрым и хорошеньким, я гладила его, носила на руках и звонко целовала в теплый влажный нос. Сидя на кровати, на которую падают лучи восходящего солнца, я реву, как ребенок, закрыв глаза ладонями, кривя рот, всхлипывая, – никто ведь не видит, а значит, можно.
Не знаю, что на меня находит, будто бы это плачу не я, а маленькая девочка внутри. Она заходится рыданиями, и я – вместе с ней. Мне так его жалко, так жалко. Вытирая слезы, я вдруг задаюсь вопросом, который уже возникал у меня, но никогда не воспринимался как серьезный.
Почему я не помню своего детства? Что со мной было? Мои сны – это больное воображение, игра теней, замурованных в моем бессознательном, или реальность? Может быть, все это было правдой? И то, что воспоминания стерлись, – работа еще одного защитного механизма – вытеснения? Мертвый щенок не выходит из моей головы. Он так скулил… Боже. «Кто-то плачет, кто-то врет. Кто не вспомнит – тот умрет!» – поет демон мстительно. Рыдания подступают к моему горлу, и я снова плачу.
Звонок телефона заставляет меня немного успокоиться. Это Пэйтон. Еще нет и семи, а он уже хочет меня услышать. Будто почувствовал что-то.
– Да, – говорю я.
– Что с голосом? – моментально откликается Пэйтон.
– Да так, немного простыла.
– Ложь. Ты плачешь. Что случилось, принцесса?
Его бархатный голос заставляет меня прийти в себя. Демон исчезает. Я чувствую себя увереннее.
– Ничего, – отвечаю я.
– Что-то с мамой? – не отстает Пэйтон.
– Да нет же, все в порядке, просто страшный сон, – отмахиваюсь я и вспоминаю, что мама совсем скоро вернется домой. Это заставляет меня улыбнуться.
– Я все-таки заеду.
– Не стоит, котенок, тебе далеко ехать, да и на метро быстрее, чем по пробкам на машине, – с теплотой в голосе говорю я. – К тому же мы встречаемся днем.
– Как ты меня назвала? – любопытствует Пэйтон. – Котом?..
– Котенком, – поправляю его я и думаю вдруг, что он же сильный и смелый волк, а не беззащитный котенок. Но кто называет своего парня волком? Может быть, волчонком?
– Не нравится? Тогда будешь волчонком.
– Замечательно. Я стал животным.
– Ты же называешь меня ласково «принцесса». Я тоже хочу тебя как-нибудь называть, – болтаю я всякие глупости, чтобы забыть этот страшный сон.
Мы разговариваем до того момента, как у меня начинает звенеть будильник. Тогда я нехотя прощаюсь с Пэйтоном, еще раз называю его волчонком и иду собираться.
Ощущение, что за мною следят, все не пропадает.
Я приезжаю на учебу в хорошем настроении. При свете дня кошмар тускнеет и гаснет, хотя во мне сидит уверенность, что он вернется ко мне еще не раз. Рядом моя Авани, делится подробностями их отношений с Энтони, в которого она влюбляется все больше и больше. Неподалеку девчонки, обсуждающие научную конференцию.
Все хорошо. Плавно наступает октябрь – сухой и теплый, увенчанный стеклянным куполом неба и золотом крон. Солнце кажется апельсиновым, а октябрь подозрительно похож на май – даже пахнет так же. Росой и туманами. Травой и рассветами. И чудится, будто бархатцы пахнут, как горький вереск.
Перед началом гештальт-терапии в нашу аудиторию приходят из деканата. И следом заходит мужчина лет тридцати пяти в штатском, по которому сразу видно – он из полиции. Его взгляд цепкий и целеустремленный, и он рассматривает каждого из нас так, словно сканирует наши внутренности.
Мы не понимаем, в чем дело, удивленно перешептываемся и разом замолкаем, когда его представляют и он берет слово.
Да, это опер, его зовут Купер, и он капитан, правда, фамилии его я не помню. Он сухо расспрашивает нас о Наде Ереминой, которая перестала посещать университет с того момента, как мы встретились с ней на дне рождения Джексона.
Я очень хотела узнать, что Еремина может рассказать мне про Пэйтона, ждала нашей встречи в университете и была разочарована, когда узнала от старосты, что Надя уехала на море вместе с новым парнем. Правда, меня это не удивило, никого не удивило. Еремина никогда не ставила учебу на первое место, а потом я и вовсе забыла о ней под напором рук и губ Пэйтона.
Надя пропала. По-настоящему. Из страны никуда не выезжала и из города тоже. Тревогу забила ее мать, с которой дочь перестала выходить на связь. Она же подала заявление в полицию. Начались поиски. Друзья, знакомые, родственники – никто не знал, куда исчезла Еремина. Ее нет две недели. Она пропала с того самого позднего вечера, когда я ее видела.
– А что с ней? – спрашивают испуганно девчонки. – Что случилось?
– Ведется следствие. Если вы располагаете какой-либо информацией о Надежде, сообщите мне, – говорит Купер и диктует нам номер телефона. Затем он уходит, оставив всех в глубоком недоумении.
Как Надя могла пропасть? Она всегда была с нами – все четыре года. Пусть она считала себя выше других, пусть порою была высокомерной и вредной, но ведь Надя – живая, как она вдруг могла пропасть? Это в голове не укладывается. И думать о том, что с ней что-то случилось, не хочется.
Мне вдруг кажется, что ее больше нет. Не знаю почему, но это ужасное ощущение. Я могла быть одной из последних, кто видел ее… живой? Я передергиваю плечами – чувствую на своем затылке сладковатое дыхание смерти. Демон смеется. Его не задевает чужое горе, но радует моя печаль и мой страх.
Резко встав, я быстро иду к двери, чувствуя на себе удивленные взгляды. Я собираюсь рассказать этому Куперу о том, где видела Надю в последний раз.
Капитан внимательно меня слушает, не перебивая и сканируя хватким взглядом. Будто бы он – детектор лжи, на ходу распознающий, врет человек или говорит правду. Что-то из моих слов он записывает себе в блокнот. А когда я замолкаю, интересуется, была ли Надя напугана, выглядела ли странно, просила ли о чем-либо или, может быть, что-то передавала?
– Нет, она была абсолютно обычной, – отвечаю я. – Сказала, что ее парень занят с другой девушкой, говорила про какие-то особые комнаты. И, кажется, была на него зла.
– А кто ее парень, знаете? – спрашивает Купер.
– Нет. Мы же не подружки, так, случайно встретились.
Он насмешливо на меня смотрит, словно говоря: «Да, случайно встретились в таком месте».
– А что вы там делали, Элизабет? – спрашивает капитан.
– Приходила на день рождения друга своего парня, – отвечаю я. – Не думала, что увижу Надю.
Кажется, он чуть ухмыляется, благодарит за информацию и уходит.
– Извините, – говорю я ему вслед. – А Надя жива?
– Идет расследование, – кидает он ничего не значащую фразу и уходит.
Про то, что Надя хотела поговорить о Пэйтоне, я ему не говорю. Не хочу его впутывать в это. С Пэйтоном я встречаюсь через несколько часов – он приезжает за мной на машине, не на черной, а на белой, другой, и без Ника. Я предлагала ему встретиться у парка, чтобы он не терял время, но этот человек слишком упрямый, а я слишком хочу его увидеть, чтобы спорить.
Мои одногруппницы видят, как я сажусь к нему в машину. Кто-то смотрит на меня с удивлением, кто-то с завистью. С улыбками лишь несколько человек.
«Ты сразила всех наповал, Хосслер! Они офигели от его тачки!» – тотчас пишет Авани, которая, кажется, наслаждается их реакцией. Я посылаю ей веселые стикеры и отвечаю на короткий приветственный поцелуй Пэйтона. Он вдыхает запах моих волос снова утверждает, что я пахну, как ванильное мороженое, и трогается с места. GPS-навигатор уже проложил самый оптимальный путь в переулок с учетом пробок.
– Отлично выглядишь, принцесса. Так бы и зажал где-нибудь в уголке, – ухмыляется Пэйтон.
– Ты тоже сегодня отлично выглядишь, волчонок, – отвечаю ему я, и он морщится, как будто я подсунула ему лимон. – Сладкий волчонок! Так бы и съела, – продолжаю я со смехом, и он морщится так, словно количество лимонов увеличили до трех. Не любит подобных сопливых нежностей. Его удел – страстные объятия, дрожь по телу от откровенных касаний и дразнящие прикосновения языка и губ.
– Как насчет господина? – спрашивает Пэйтон. Если тебе приспичило как-нибудь называть меня, то это отличный выбор.
Сегодня моя очередь устраивать свидание. И я зову в галерею – мне хочется познакомить его с миром искусства. Когда он только слышит об этом, уголки его губ нервно дергаются, но он не спорит со мной. Только говорит:
– Ты мстишь мне за прыжок.
– Нет, что ты. Я не умею мстить. Я же ангел, отвечаю я.
А он спрашивает со вздохом, сколько времени мы там проведем, – до картин ему абсолютно нет дела, хотя мои он все время хвалит.
Я понимаю, что долго Пэйтон в музее не выдержит, и заранее составляю список картин, которые должна показать ему. Я хочу донести до него важность искусства, которым я занимаюсь, и мечтаю, что однажды его душа почувствует все то, что чувствую я. Наверное, это утопично, но по-другому я не могу. Максималистка же. Это хорошее оправдание для всего на свете.
Мы едем в главное здание, где находится коллекция русского искусства до начала XX века. Это будний день, толп туристов нет, и мы довольно быстро оказываемся внутри.
– Сегодня ты культурно обогатишься, – объявляю я ему, сверяясь со схемой залов на сайте музея.
– Что-то я сомневаюсь, принцесса, – задумчиво отвечает Пэйтон. – Ты уверена, что мы хорошо проведем время?
– Конечно. – Я беру его за руку и уверенно веду за собой. – Мне столько нужно тебе показать!
– Можешь показать грудь, – ухмыляется он. И его взгляд останавливается на моей блузке. – Я буду смотреть на нее несколько часов подряд. А если ты дашь мне ее потрогать, возможно, испытаю катарсис.
– Что ты несешь, глупый, – смеюсь я и чувствую на себе осуждающий взгляд смотрительницы.
– Правду. Может быть, это моя мечта, – мрачно отвечает он и идет следом за мной. Сегодня я держу его за руку.
Мы не осматриваем все картины – иначе застрянем здесь надолго, но я успеваю показать Пэйтону важные для меня полотна: «Троицу» Рублева, «Явление Христа народу» Иванова, «Утро в сосновом лесу» Шишкина, «Над вечным покоем» Левитана, «Неравный брак» Пукирева, «Богатырей» Васнецова… Айвазовского, Репина, Сурикова… Картин много, времени мало, а Пэйтон и вовсе один.
Он абсолютно нетворческий человек. Скорее человек логики и здравого смысла, заточенный на достижение результата во всем. И я боюсь, что картины оставят его равнодушным. А ведь это моя стихия, мой глоток свободы.
Авани говорит, что характер человека можно понять по той музыке, которую он слушает, а я считаю, что гораздо глубже его можно определить по картинам, которые произвели на него впечатление.
Пэйтон осматривает знаменитые полотна сухим взглядом, слушает меня, запоминает что-то и послушно идет следом. Мне кажется, что Пэйтону все равно, однако неожиданно находится то, что ему нравится. «Апофеоз войны» Василия Верещагина. Пирамида из человеческих черепов на фоне выжженной степи, над которой вьются черные вороны. От этой картины веет жутью, жаром и правдой. Человеческой жестокости и жадности нет предела.
– Сильно, – говорит Пэйтон.
– Нравится? – спрашиваю я.
– Пугает. Слишком много смертей. Ради чего? вдруг спрашивает он.
– Ради денег и власти.
– Но стоит ли оно того, Элизабет?
Я медленно качаю головой:
– Жизнь человека стоит гораздо больше.
Его кофейные глаза пронзают меня.
– Кто-то уносит чужие жизни и за куда меньшую цену. Нет ничего хуже, чем убийцы, безнаказанно разгуливающие по свету.
Он говорит это с таким презрением, что кажется, будто каждое слово, каждый звук пропитаны ядом.
Эти слова выворачивают меня наизнанку, и впервые за долгое время я чувствую страх и ненависть к самой себе. Я осталась безнаказанной. Зачем только я это сделала? Я вспоминаю то, что произошло три года назад, и на мгновение мне кажется, что мое лицо покрывается мелкими трещинами. Я не хочу рассыпаться вновь.
Пэйтон внимательно наблюдает за мной, словно изучает реакцию.
– Что с тобой, принцесса? – вкрадчиво говорит он.
– Это так страшно, – отвечаю я, глядя в пустые глазницы скалящегося черепа на картине. – Я даже думать об этом не хочу. Идем дальше.
Еще Пэйтону неожиданно нравится живописное полотно пера Максимова «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу». Он долго рассматривает эту картину, пытаясь уловить выражение лиц всех изображенных на ней людей, а я наблюдаю за его лицом и украдкой улыбаюсь.
– Что? – поворачивается он ко мне. – Почему ты на меня так смотришь? Я не собираюсь срывать со стены картины и бежать к выходу.
– Ты красивый, когда рассматриваешь картины, признаюсь я.
– А все остальное время урод? – приподнимает он бровь.
– Нет, но рядом с картинами ты особенно красив. Как никто на свете. Ты рассматриваешь их с видом знатока, и мне кажется, будто ты умный. А мозг – это самое сексуальное в мужчине, – лукаво говорю я.
– То есть я зря хожу в зал? – смеется Пэйтон. Может быть, мне заняться шахматами и прокачивать мозг, а не тело?
– Можешь заниматься и тем и другим, – разрешаю я.
– Спасибо, принцесса. – И он обнимает меня.
Мы стоим перед огромным полотном и рассматриваем его вместе. Это непередаваемое ощущение, но отдаться полностью ему я не могу. Мою спину терзает чей-то взгляд.
А потом мы приходим в зал Врубеля. Нас встречает «Принцесса-греза», грандиозное панно в стиле модерн. Оно чудесно, но первым делом я хочу показать Пэйтону «Царевну Лебедь», мою любимую работу художника, однако он не ждет меня, а идет к «Демону сидящему». Останавливается перед ним и замирает, сосредоточенно разглядывая.
Я неслышно подхожу к нему, беру под руку и тоже смотрю на картину. Каждый раз, когда я вижу демона, сидящего, сцепившего мощные руки, в окружении цветов, то слышу рассыпчатый звон стекла, тихий шорох гаснущих звезд и чувствую холод измученной бездны.
– Я знаю эту картину, – говорит Пэйтон, не сводя с нее взгляда. Мне кажется, его как магнитом тянет к этому полотну, от которого исходит сила. Ему хочется прикоснуться к рукам демона, понять, что он видит, почувствовать спиной отблески далекого красного заката.
– Неудивительно, – хмыкаю я. – Она безумно известна.
– Почему она так странно нарисована?
– Написана, – мягко поправляю его я. – Врубель использовал не кисти, а мастихин. Это такая тонкая стальная лопатка. Он делал крупные мазки, и кажется, будто холст соткан из кристаллов и граней. Будто это имитация мозаики. Помнишь поэму Лермонтова? Где демон влюбился в княжну Тамару, но едва только она обняла его, как погибла. Врубель создавал иллюстрации к ней, а потом нарисовал три картины… Это первая. Каким тебе кажется демон? – спрашиваю я неожиданно для самой себя.
– Теперь ты проверяешь меня? – хмыкает Пэйтон. – Смогу ли я распознать то, что хотел изобразить художник, да? Это маленькая месть за тот мой маленький эксперимент?
– Нет, конечно. Мне просто интересно. Все видят демона по-разному. Скажи, каким его видишь ты?
– Печальный, властный, благородный, сильный, – задумчиво отвечает Пэйтон. – Возможно, изначально он был добрым, но зло в нем победило.
– А почему он печален? – продолжаю я.
– Неприкаянный. Слишком устал творить зло. Это действительно сложно. И зло уже надоело, и к свету невозможно вернуться. Он никогда не забудет своих грехов.
Пэйтон почему-то убирает мою руку, и его холод и меланхолия обжигают меня. Я не чувствую обиды, мне почему-то становится жаль его, и я понимаю, что еще совсем не знаю этого человека, но я хочу раскрыть его душу, вывернуть наизнанку и чувствовать его так же, как и себя.
Я обнимаю его – не могу ничего с собой поделать. Он сам вдруг напоминает мне демона, могущественного мятежника, глубоко страдающего и отрешенного. Может быть, за это я слишком сильно его люблю? Впервые, стоя у «Демона сидящего», я вдруг понимаю, что это точно любовь. Я люблю Пэйтона так безудержно, что готова ради него на многое. Но могу ли я стать его личной Тамарой? И что тогда меня ждет?
«С-с-смерть», – вдруг слышу я шепот спрятавшегося во мне демона. Моего демона. Он почуял собрата и смог прорваться сквозь блок сознания. «Сгинь, тварь», – думаю я про себя.
– Почему Врубель часто писал демонов? – все так же не отрывая взгляд от картины, задумчиво спрашивает Пэйтон. – Я слышал, что в конце жизни он сошел с ума. Они завладели им? Он стал одержимым?
– Глупости, – отмахиваюсь я. – Любому художнику хочется на сто процентов проработать какой-либо образ, и это обычное дело – возвращаться к этому образу несколько раз. А что касается его психического состояния… Он был болен сифилисом, а эта болезнь поражает нервную систему.
– То есть никакой мистики?
– Никакой, – отвечаю я.
– А как же легенда о мастере, продавшем душу дьяволу? – спрашивает Пэйтон.
– Это всего лишь легенда. Ты бы продал свою душу? – задаю я странный вопрос.
– Я уже продал, – не менее странно отвечает он.
Блеск в глазах тускнеет. Какое-то мгновение он остается серьезным, потом смеется. Его шутки на эту тему мне не нравятся.
– А ты бы продала?
– Для чего? – тихо спрашиваю я.
– Чтобы стать счастливой.
– Без души? – усмехаюсь я. – Это как?
– Действительно, – снова становится смешно Пэйтону. – Как же? Так или иначе, у многих уже давно нет души. Вместо нее сидят эти самые демоны.
Демон, заточенный в глубинах моей души, согласился бы с ним. Но он больше не смеет вылезать наружу. А мне в голову вдруг приходит странная мысль. Что, если дело в том, что он чувствует демона, сидящего в Пэйтоне, и просто боится его?
Я по-новому смотрю на своего парня. Оценивающе. Пытаюсь уловить присутствие его демона – вдруг получится? Но ничего не вижу. Наверное, я ошибаюсь. Такой, как мой Пэйтон, изведет даже демонов. Он ловит мой взгляд.
– Что? – спрашивает Пэйтон, чуть приподняв бровь.
– Ты подкинул мне интересную идею. В каждом из нас есть свой демон. И Врубель предлагает нам посмотреть не на его демона, а на своего. Демона внутри себя.
– Абсолютно верно, – раздается вдруг за нашими спинами знакомый мужской голос. – Это не абстрактная злая сила, это мятежный дух. Воплощение бунта.
Внутри все обрывается. Кровь становится густой ртутью. Сердце – осколком метеорита. Голос, который я клялась никогда не забывать, возвращается в мою жизнь. Мы оборачиваемся и видим молодого мужчину лет двадцати семи. Среднего роста, хрупкий, одухотворенный. Его льняные волосы собраны в низкий хвост, на тонком лице двумя звездами сияют темно-васильковые глаза, на узких губах играет полуулыбка.
На нем широкий джемпер и штаны цвета марокканской ночи – такого же цвета, как и одеяние демона. Случайность ли это? Не знаю. Он улыбается шире – светло и радостно, будто мы его старые друзья. А я и шевельнуться не могу. Смотрю на него как приговоренная, и внутри все крутит и плавится. Ртуть обжигает вены. И каждая звезда, которую я зажигала в себе, как свечи, все эти долгие три года, гаснет. Одна за одной.
Нет, только не он. Пожалуйста, я умоляю, только не он. В моей голове звучат колокола. Мрачно, торжественно, все громче и громче.
– Врубель говорит, что демона путают с чертом и дьяволом. А знаете, как переводится «демон» с греческого? «Демон» – значит бог, дух, божественное определение. – Он подходит к нам все ближе и ближе, и мне становится все хуже и хуже. – Это следующие после самих богов. Это олицетворение вечной борьбы человеческого духа, который не в состоянии усмирить свои страсти. Неповторимый, притягательный демон сидит не напротив нас. Он сидит внутри. – Васильковые глаза смотрят на меня так мягко и улыбчиво, что мне становится дурно. На шею накинута удавка, сотканная из ужаса, и она душит меня. – Мы все демоны. Только не все хотят признавать это. Добрый день, – наконец говорит этот человек и протягивает руку Пэйтону.
– Здравствуй, Габриэль. Не ожидал тебя здесь встретить.
Пэйтон уверенно пожимает его руку, а я, делая шаг в сторону, теряю сознание. Вот как его зовут. Габриэль.
Я остаюсь во мраке и слышу, как хлопают крылья падшего ангела. Слышу его ласковый грустный голос: «Просто выбери – от твоего выбора зависит человеческая жизнь. Ты должна сделать выбор, Элизабет. Это только твой выбор, милая, только твой. Видишь, легко стать убийцей. Не плачь, пожалуйста, иначе я буду плакать вместе с тобой». И слышу, как затихает море в моих запястьях.
Мне невыносимо больно. Страшно. Только бы Пэйтон ничего не узнал. Только бы… Только…
И мрак взрывается.