یک فن |P.M.

глава 14

Пока Пэйтон находится в реанимации, я даю показания в полиции. Мне задают миллионы вопросов, и я на них отвечаю, думая лишь о том, как там он. Произошедшее в особняке Габриэля Кальмии (настоящее имя моего «старшего брата» – Чейз Хадсон) вызывает настоящий переполох. Каким-то образом о клубе «Легион» узнают журналисты, и новость о нем и его основателе, который оказался маньяком, облетает СМИ и социальные сети, обрастая невероятными подробностями. Однако наши личности остаются в тайне.
Домой я попадаю только ночью, меня забирает мама, которая от всего происходящего находится в шоковом состоянии, и мне стыдно перед ней за то, что я заставила ее так переживать. Все, на что меня хватает, это: «Прости, мне не хотелось тебя волновать», и она, плача, обнимает меня.
Мы уезжаем домой – нас отвозит мужчина из частного охранного агентства, которое нанял Пэйтон. Авани забирает ее отец, и я вижу, как он, взрослый мужчина, плачет, гладя ее по волосам, на которых я теперь отчетливо вижу седую прядку. Есть ли в моих волосах седые пряди, я даже не знаю.
Я не понимаю, что происходит. Вроде бы я спокойна и даже отстранена от происходящего, рассказываю обо всем без слез и страха, но мне кажется, будто я опустошена. Я не жива и не мертва. И даже не знаю, кто я. Девочка Марлена, которую пугал подкроватный монстр, или Элизабет, которая пережила целую ночь ужаса. О состоянии Пэйтона ничего не известно я знаю лишь, что он в больнице, потерял много крови и ему делают операцию.
– У него железная сила воли, – говорит Гриффин – владелец частного охранного агентства, который нашел нас. – Другой на его месте давно сдался бы, а Пэйтон держался. Весь в отца.
– Вы его знаете? – спрашиваю я тихо.
– Пэйтона? С самого детства. Служили с его отцом вместе. Я-то потом в военные подался, а Крис в бизнес. Потом помог мне свое дело организовать, так что я перед их семьей, можно сказать, в долгу.
– Как вы нас нашли? – спрашиваю я тихо.
– Вчера вечером мы должны были встретиться с Пэйтоном, чтобы обсудить его охрану, – отвечает Гриффин. – Он и так беспечным был, слишком уверенным в своих силах, а тут с ним еще что-то серьезное случилось. То ли покушение на него готовили, то ли обещали – я толком не понял. На встречу он не приехал, телефон отключил, отследить его я никак не мог. Но у меня чуйка, понял: что-то случилось. Стал искать со своими ребятками. Последний раз его видели в баре вместе с бывшей подружкой. Потом, судя по камерам, он сел в собственную же тачку с водителем и уехал в неизвестном направлении. Его нет, подружки нет, водителя нет – все разом пропали. Мы полночи по камерам отслеживали, где машина, – благо, есть, у кого помощи попросить, – усмехается он. – Рано утром поиски привели к частным владениям одного интересного типа, о котором Пэйтон как-то меня просил навести по своим каналам справки. Стали вокруг кружить, только проникнуть внутрь не получилось – нас заметили. Пришлось делать вид, что уезжаем, чтобы незаметно пробраться на территорию, – как раз наш умелец с сигнализацией работал. Незаконно, конечно, но что поделать? – криво улыбается Гриффин и продолжает: – А когда получилось за периметр зайти, увидели дым – особняк горит. А рядом три перепуганные девчонки, парень с обожженным лицом, труп и Пэйтон в крови. Красота просто. – Он кидает быстрый взгляд на побелевшую маму, которая сидит рядом со мной, не отпуская моей руки, понимает, что сказал лишнего, и добавляет: – Да вы не волнуйтесь, у вас дочка сильная. Хорошо воспитали!
Для меня эти слова – как слабая пощечина. Напоминание о том, что меня лишь воспитали, я не родная.
Мы приезжаем домой, и, перед тем как уехать, Гриффин говорит, что Пэйтону сделали операцию и сейчас он в реанимации.
– Из дома пока не выходите, – советует он нам, проводив до квартиры и на всякий случай ее осмотрев.
Мама зачем-то сует ему миниатюрную камеру, которую нашла на телевизоре, с просьбой взглянуть, что это такое. Ее подозрения подтверждаются – за нами кто-то следил. Гриффин находит еще несколько камер и только головой качает.
– У всех батарейка села, – говорит он, рассматривая их. – Нерабочие. Радиус действия – пятьдесят метров, поэтому тот, кто за вами следил, должен был находиться поблизости, чтобы сигнал доходил. Поищем. Я к вам завтра на всякий случай спеца с техникой пришлю. Пусть квартиру осмотрит.
Гриффин предлагает нам прислать на ночь охранника, но мы отказываемся. И остаемся вдвоем.
Мы с мамой сидим на диване и молчим. Я слышу собственный пульс в ушах. А может быть, это грохот волн северного моря.
– Веточка, – тихо зовет меня мама, не зная, как начать разговор.
– Ее ты тоже называла Веточкой? – первой говорю я.
– Кого? – удивленно спрашивает она.
– Свою дочь.
– Элизабет…
– Ты назвала меня в честь своей дочери, – перебиваю я ее.
Мама бледнеет. Ее кожа словно мрамор, а глаза большие и полные отчаяния и боли.
Она не отпирается.
– Я… я думала, что так будет лучше, – шепчет она, глядя на свои ладони, на которых я вижу темные следы от ногтей – когда она волнуется, всегда впивается ногтями в кожу. Как и я. – И для тебя, и для нас.
– Лучше? – убито улыбаюсь я. – Поэтому ничего мне не рассказала? Я столько раз говорила, что не помню себя до семи лет, а ты всегда отвечала, что это нормально. Молчала. Нет, я не осуждаю тебя – кто я такая? Просто, мам, мне так обидно.
Я ведь могу называть ее мамой? Я даже не понимаю, что по моему лицу снова текут слезы. И мама, тоже плача, утирает их.
– Расскажи мне, расскажи мне все, – прошу я ее. – Для меня это очень важно. Пожалуйста.
– Расскажу, – часто кивает она. – Я не хотела, чтобы ты знала обо всем этом, пыталась тебя оградить, Веточка. Но видимо, пришло время. Пришло…
Она судорожно вздыхает.
– Это произошло пятнадцать лет назад, – говорит мама, глядя в стену и словно видя там кадры из прошлого. – Я работала в доме у твоих родителей домработницей. Это была вынужденная мера – я с детства хотела быть учителем, поступила в педагогический, работала в детском саду. Вышла замуж за любимого мужчину. Мы жили небогато, но очень счастливо. Не зря ведь говорят: «С милым рай и в шалаше». У нас с твоим отцом…, – поправляется мама, – родилась дочка. У нас был уговор: сына называю я, а дочку – он. Вот и назвал Элизабет. Смеялся, что я родила ему ангела, а не ребенка. И запрещал называть сокращенно – не Элиза, не Бетта, а Элизабет, и точка. Все было хорошо, а потом… потом Элизабет заболела. Сначала мы не понимали, что с ней такое. У нее постоянно болела голова, появилась слабость, начались обмороки. Мы пошли к невропатологу, она отправила нас на обследование, а дальше… А дальше был ад, Веточка. Несколько курсов химиотерапии ничего не дали. Она угасала, словно свечка. Мы продали все, что у нас было, заняли денег, у кого только могли, чтобы купить лекарства, но они не спасли нашего ангела. В последний день зимы ее не стало.
Мама закрывает глаза двумя руками, и я глажу ее по плечу, понимая, какой горькой и несправедливой была ее судьба. – Тогда я думала, что моя жизнь закончилась, что и мне пора уходить вслед за ней. Хорошо, что рядом был мой муж, и он заставил меня взять себя в руки. Элизабет ушла, а долги остались. Муж работал в нескольких местах, чтобы отдавать их, и я тоже пошла работать – не в школу, а домработницей, там платили больше. Сначала у одной пожилой женщины, затем – у твоих родителей. Когда ты была маленькой, ты все время крутилась около меня, а я угощала тебя сладостями – слишком уж ты напоминала мне дочку. Вы же были ровесницами, родились в один год, и глазищи один в один – серые, большие, наивные.
Мама встает, уходит в свою комнату и приносит ту самую папку, которую я нашла, а еще – фотографии, на которых запечатлены она, папа и их родная дочь.
Она не похожа на меня: высокая, крепко сбитая, темноволосая – вся в папу, а глаза и правда будто мои. Словно мы сестры.
Я рассматриваю старые фотографии, на которых изображены мама, папа и Элизабет. Вот они на море, довольные и загорелые, вот – на каком-то празднике в детском саду, вот – за столом на Новый год. Обычная семья, молодая и счастливая.
– А потом случился тот пожар, – тусклым голосом продолжает мама, сжимая в руке снимок с Элизабет, которая радостно улыбается, сидя на качелях. – Хозяин и хозяйка – твои родители погибли, задохнулись во сне. Трое детей, слава богу, выжили. Ты, твоя сестренка Райли и старший брат Чейз. Он никогда мне не нравился – слишком странным был, слишком жестоким. Я видела как-то раз, как он кидал камни в птиц и смеялся, когда попал в одну из них. Но я даже не знала, что он неродной, и думала: как у одних родителей могут быть такие разные дети?
После пожара сестра хозяина, ваша тетка, предложила мне и садовнику забрать вас себе.
«Усыновите девочек, и получите то, что принадлежало их родителям», – говорила она. «А вы не хотите забрать племянниц?» – спросила я с удивлением. У меня до сих пор в голове не укладывается, как она могла вас бросить. «Я и так возьму старшего. Если хотите получить деньги, забирайте девочек. Помогу с удочерением, вы же знаете, что у меня связи. Нет отправлю в приют, а то, что осталось им от родителей, они получат после совершеннолетия» – вот так она нам сказала.
Мама вздыхает и продолжает дальше:
– Я сразу решила забрать тебя – и дело не в деньгах, Веточка, ты не подумай! У меня сердце кровью обливалось, когда я думала, что вы остались без родителей. Муж был за. Сказал, чтобы я взяла вас обеих, что не дело разлучать сестер. Да только я не успела Райли уже забрали. А я забрала тебя, только ты ничего не помнила, совсем ничего, и я сказала, что мы твои настоящие родители. Правда, почти сразу мужа не стало – попал в аварию. Когда он понял, что тетка переписала бизнес твоего отца на себя, он поехал разбираться с ней. Я его останавливала, говорила, что не стоит, что эта женщина – страшный человек, но разве он послушал меня? Поехал, за что и поплатился, бедный мой. – Мама прикрывает глаза, пытаясь успокоиться. – Наследства, которое ты получила от родителей, хватило, чтобы я расплатилась с долгами и купила две квартиры, еще и на черный день осталось.
Я обнимаю ее. В какой-то момент там, в доме Габриэля, мне казалось, что я перестала чувствовать боль, что она застыла, как бабочка в янтаре, но нет – она снова со мной, и она снова крошит меня, и рвет, и терзает своими клыками. Мне так жаль, безумно жаль, и я не знаю, где заканчивается одна боль и начинается другая. Мне снова хочется закричать, но нельзя.
«Я должна быть сильной ради любимых», – напоминаю себе я.
– Прости меня, дочка, – шепчет мама, обнимая меня в ответ слабыми руками. – Прости, если сможешь. Я не могла тебе рассказать об этом, десятки раз собиралась, но так и не смогла. Думала – раз уж высшие силы оградили мою дочку от того кошмара, зачем я буду напоминать о нем? Пусть живет настоящим, а не прошлым. Я просто хотела тебе счастья, Элизабет, – шепчет она. – Я любила тебя как свою собственную дочь и благодарила Бога за то, что он послал мне тебя. Иначе бы меня уже давно не было. Ты ведь знаешь, как сильно я тебя люблю? – спрашивает она, отстранившись и держа мое лицо в своих теплых ладонях. – Очень сильно. Ты – моя дочка, и всегда будешь ею, даже если ты никогда больше не назовешь меня своей матерью. Главное, что ты осталась жива и здорова. Я уже отдала двух близких людей, не знаю, что бы со мной было, если бы забрали и тебя. Я так рада, что все в порядке, дочка.
Мне становится стыдно за то, о чем я думала раньше, – что не родная и просто замена, мне стыдно за то, что я забыла, как мама меня любила. Мы долго сидим вместе – сначала плачем, потом успокаиваем друг друга, просим прощения. Это странно, но боль утекает вместе со слезами, и мы становимся чище и светлее, будто бы озаренные солнцем.
С плеч мамы упал большой груз, а я смогла принять правду.
– Если хочешь, возьми свои старые фамилию и имя, – говорит мама.
– Марлена Флинн Хадсон, – медленно произношу я несколько раз, снова и снова пробуя эти слова на вкус. Во мне ничего не откликается, и воспоминания не возвращаются. – Нет, я хочу остаться той, кто я есть сейчас, мам.
Элизабет Хосслер. Это я.
Поздно ночью мы ложимся спать на одну кровать, чтобы было не страшно, совсем как в детстве.
– А ее я называла Бабочкой, – тихо говорит мама и укрывает меня одеялом.
Я засыпаю под утро – лежу на боку, подложив под голову ладони, и думаю обо всем, что с нами произошло. И о Пэйтоне. Не знаю, что будет, если с ним что-то случится.
Сплю я несколько часов, хотя мне ничего не снится. Мне тревожно, и плохие мысли одолевают, однако голоса демона больше нет. Он пропал. Сгорел в пожаре вместе с другими демонами, вместе с изуродованными ангелами и картинами Габриэля. Когда звонит Гриффин и говорит, что Пэйтон пришел в себя, я собираюсь и мчусь в больницу, хотя он говорил мне никуда не выходить. С его помощью мне удается попасть в отделение реанимации и интенсивной терапии на несколько минут.
Я смотрю на Пэйтона, и мое сердце обливается кровью – он лежит без сознания, с кучей датчиков и трубочек в теле, над ним висит пикающий монитор, на котором отображаются жизненно важные показания: давление, пульс, сатурация. Его кожа не просто бледная – с нездоровым синюшным оттенком. На лице – следы от ударов. Он изможден, но я все равно чувствую исходящую от него силу. Мой волк.
Когда мне уже нужно уходить, Пэйтон открывает глаза.
– Ты живой, – говорю я, понимая, что худшее позади. И улыбаюсь ему. А он в ответ прикрывает ресницы, словно бы говоря: «Да».
Пэйтон находится в реанимации еще несколько дней, а затем, когда состояние стабилизируется, его переводят в хирургию, в отдельную палату повышенной комфортности, которая больше похожа на номер в отеле. Я прихожу к нему каждый день – он быстро идет на поправку. Иногда вместе со мной приходит мама, а его мама все еще находится в клинике, и они созваниваются, хотя она так же называет его Диланом.
Сначала Пэйтон не хочет со мной разговаривать, просит не приходить, прячет глаза, смотрит куда угодно, только не на меня. Он говорит даже, чтобы меня перестали пускать к нему, и тогда я стою под его окнами несколько часов, под дождем. Увидев меня на улице, он не выдерживает, звонит, просит подняться и обнимает – я чувствую жар его тела.
– Зачем? – спрашивает он, гладя мое лицо горячими пальцами. – Зачем ты сюда приходишь, глупая? Зачем тебе нужен такой, как я? Зачем, принцесса?
– Потому что я тебя люблю, – говорю ему я спокойно.
– И все?
– Разве этого мало?
– Ты должна меня ненавидеть, презирать.
– Хватит.
– Из-за меня ты оказалась в опасности, принцесса. Из-за меня тебе пришлось пережить этот ад. От меня не просто одни неприятности. Я едва не убил тебя, понимаешь? – почти кричит Пэйтон. – Я мучил тебя, ненавидел, играл, желал смерти, а моя любовь как проклятие – принесла тебе только боль. Посмотри, до чего я дошел. До чего довел тебя. Если бы не моя игра в месть, этот скот не тронул бы тебя, неужели тебе не ясно?
Его мучает глубокое чувство вины. Радует ли меня это? Нет. Я хочу, чтобы Пэйтон жил не в боли, а в спокойствии.
– Он бы все равно нашел меня, как уже сделал однажды, – пожимаю плечами я, оставаясь спокойной. – Это было лишь делом времени. Я не знаю, что бы тогда со мной было. Я бы стала такой же марионеткой, как Райли? Или бы умерла? А может быть, жила бы в подвале с его картинами, сходила с ума и молила небо о смерти? Как знать, волчонок.
Он молчит. Смотрит в одну точку и молчит.
– Лучше скажи мне, как ты решился на то, чтобы обезоружить Ника, – спрашиваю я. – Ты ведь специально провоцировал его?
– Да, чтобы он подошел ко мне. Нужно было сократить дистанцию, – неохотно отвечает Пэйтон.
– Ты рисковал… Ведь он мог пальнуть в тебя на расстоянии. Или у тебя могло не получиться обезоружить его.
– Но ведь получилось, верно? «Самое сумасбродное решение приводит к победе» – так всегда говорил мне тренер. Эй, не прощай меня, – говорит Пэйтон. Не глупи. Я урод, и ты прекрасно это понимаешь.
– Я буду счастлива рядом с уродом, – улыбаюсь я. – Урод и принцесса – хорошая пара, правда?
Вместо ответа он целует мое запястье, на котором все еще остаются следы от веревок. Каждый его поцелуй – мольба о прощении.
– В конце концов, я обещал быть твоим рыцарем, – вдруг говорит Пэйтон, уже успокоившись.
– Да? – удивленно спрашиваю я. Воспоминания о прошлом так навсегда и остались в моем подсознании. Сны больше не снятся, и демон совсем пропал.
– И даже женился, – улыбается он и рассказывает о нашем детстве. А я сижу рядом, прижавшись щекой к его плечу, вдыхаю родной запах северного моря и озона и жмурюсь на солнце, заливающем палату.
Пока Пэйтон лежит в больнице, мы много разговариваем, и он рассказывает о том, как хотел отомстить той, из-за которой не стало его брата. О том, что он решил, будто это я виновата – не понял, что Габриэль обвел его вокруг пальца. О том, что его с первого дня безумно тянуло ко мне, хотя он ненавидел меня и презирал, считая хитрой убийцей. О том, что поставил в моей квартире камеры и следил за мной. О том, как разработал план с цветами и играл с моими эмоциями и чувствами, то приближая меня к себе, то отдаляя. О том, как хотел убить, но не смог, потому что полюбил меня. О том, как снова обманулся, решив, что у меня раздвоение личности. И о том, как виноват передо мной.
Наша история похожа на сказку о неправильной Золушке, которой вместо нормального принца достался оборотень. Принц Волк и Царевна Лебедь. Хорошая пара, правда?
Нет, Пэйтон не становится белым и пушистым у него действительно сложный характер, ему сложно быть мягким, терпеливым и всепрощающим, он не любит романтику и обожает быть собственником, но я знаю, что ради меня он способен на многое. И он постоянно доказывает мне это не словом, а делом.
С Авани и Кейт все в порядке. Как и я, они давали показания полиции. Кажется, обе пришли в себя, но я знаю, что воспоминания о той кошмарной ночи останутся с ними на всю жизнь. Я вижу отпечаток той ночи в их глазах.
Родственники увозят Кейт за границу, но перед этим она все же приходит к Пэйтону. Не скажу, что я рада увидеть ее в его палате, но не мешаю их разговору. Просто дожидаюсь, пока она выйдет, сидя на диванчике в коридоре.
– Береги его, – говорит мне Кейт.
– Буду беречь, – отвечаю я. – А ты береги себя. Все хорошо?
– Вроде бы да. Но иногда снится, что мы снова в том ужасном месте и что он… Он не умер, а жив и хочет меня убить, – признается она вдруг. – Каждую ночь просыпаюсь в слезах и постоянно думаю об этом. О том, что нас всех могло не стать. Но мой психотерапевт говорит, что со временем все пройдет у меня посттравматическое стрессовое расстройство, и я прохожу когнитивно-поведенческую терапию.
– Удачи, ты справишься, Кейт. – Мой голос искренен.
– Спасибо, Элизабет.
Я знаю, что она до сих пор любит Пэйтона – вижу, какими глазами смотрит на него, и, наверное, даже ревную. Однако наша с ней история соперничества не похожа на те истории, о которых я читала в книгах и которые видела в фильмах. Мы не враждуем и не делим его. Понимая, что в их долгих и непростых отношениях поставлена финальная точка, она ведет себя очень достойно, не пытается вернуть его, очернить меня или плести интриги. Мы просто расходимся в разные стороны.
– Я думала, после того как Пэйтон совершит свою месть, он будет счастлив, – напоследок говорит мне Кейт. – И я верила, что после того, как идея фикс оставит его, он вернется и у нас все будет как прежде. А он встретил тебя. Но знаешь, я даже рада, что у Пэйтона есть ты. Та, которая не даст ему сломаться и не сломается сама. Тебе очень идет новая прическа, – улыбается она мне и отходит к матери и брату, которые сопровождают ее. Кейт теперь боится ходить одна, но я верю, что она с этим справится.
Авани тоже чувствует себя хорошо, хотя у нее появились седые пряди, которые она закрасила, и ей выписали успокоительные лекарства и снотворное у нее полностью пропал сон. Зато Энтони, узнав, что с ней произошло, объявил, что будет с ней постоянно. При этом с папой Авани у него то и дело возникают забавные конфликты, ведь отдавать дочь Энтони папа совершенно не хочет.
А еще Авани сделала новую татуировку – огненного феникса на ребрах. Он означает победу и возрождение из пепла. Я тоже хотела сделать что-нибудь за компанию с подругой, но вспомнила слова Пэйтона о том, что сейчас редкость не девушка с татуировкой, а девушка без нее, и не стала. Моя победа останется в моей душе.
Мама очень переживает, но я стараюсь оберегать ее и делать счастливее. Я – все, что у нее есть. И ближе нее у меня никого нет. Я покупаю две красивые рамочки для фотографий и вкладываю туда снимки Элизабет и Райли. Первая – маленькая, ей всего пять с половиной. Вторая – взрослая, ей больше двадцати. Но обе они улыбаются – две мертвые сестры, младшая и старшая (она родилась раньше на целых пятнадцать минут).
Рядом с ними я ставлю фотографию с моими настоящими родителями – они молоды и красивы. И фотографию с тем, кого я всю сознательную жизнь считала своим папой. Он смотрит прямо в камеру; лицо серьезно, а глаза смеются.
Для мамы я рисую портрет, который мы вешаем в гостиной. Мама говорит, что я изобразила ее слишком молодой и красивой, но я отвечаю, что именно такой ее вижу, и я нисколько не лгу. Кисти и краски становятся моим лекарством и помогают вернуться к прежней жизни. Я много учусь и так же много рисую – людей или цветы. В моей комнате всегда стоит свежий букет цветов – об этом заботится Пэйтон.
Страницы книги «Чувства и чувствительность» заботливо хранят розу, которую я нашла у горящего дома. Иногда, глядя на хрупкие засушенные лепестки, я разговариваю с Райли.
Она похоронена рядом с моими кровными родителями – об этом тоже позаботился Пэйтон. Мне безумно ее жаль; единственное, что меня успокаивает, так это то, что, по словам врачей, Райли, рухнув вместе с горящим балконом, получила смертельную черепно-мозговую травму и умерла в одно мгновение. А вот Габриэль мучился – демоны так и не спасли его.
«Легион» прекратил свое существование. Кого-то из даймонов, благодаря материалам, собранным за это время Пэйтоном, удалось найти и привлечь к ответственности за подстрекательство к самоубийству, хотя сделать это было сложно. А кто-то канул в Лету, растворившись в безызвестности. Дело, начатое безумным Габриэлем, закончилось полным его поражением.
Я надеюсь, что за свои грехи он варится в котле со смолой и мучается куда больше, чем его жертвы. Ради этого я готова верить и в рай, и в ад.
Винни несет наказание, но довольно мягкое, за превышение пределов самообороны, а потом исчезает в неизвестном направлении. Однако я знаю, что страдать он будет всю жизнь – из-за смерти Эммы, которую действительно любил. Спустя несколько лет Авани поедет в Карелию и расскажет мне, что среди послушников ей попался молодой мужчина с ожогом на лице, который напомнил ей Винни. Я надеюсь, что однажды он найдет в своей душе покой. Когда мы были в особняке Габриэля, в нем проявилось что-то человеческое. Я действительно хочу, чтобы он перестал мучиться.
Почти год я, как и Кейт, хожу к психотерапевту на этом настоял Пэйтон. Психотерапия не становится моим исцелением, но дает мне импульс задуматься о многих важных вещах. Я понимаю, что постепенно меняюсь – я больше не та ранимая, наивная и боящаяся всего девушка, которая страшится взять в руки кисти и краски, решив посвятить себя работе с детьми, чтобы искупить свой смертельный грех. Постепенно, шаг за шагом, я иду вперед. Иду вместе с Пэйтоном. И хотя до волчицы мне еще далеко, но я стараюсь.
Во время одной из бесед с психотерапевтом я рассказываю ему о своем демоне, который бесследно пропал.
– Он разговаривал с вами, ваш демон? – спрашивает он меня.
Я киваю.
– То есть вы слышали его голос в своей голове?
– Не знаю, как правильно сказать, – тру я виски пальцами. – Это были не голоса, а мысли, но как будто бы не мои мысли. Чужие, отвратительные, сводящие с ума.
– Нарисуйте своего демона, Элизабет, – мягко просит психотерапевт.
Я теряюсь.
– У него нет лица.
– Нарисуйте его без лица. Нарисуйте не так, как видите, а так, как чувствуете. Это может быть любая картинка. Мне не важно, красивым получится рисунок или нет, главное – не эстетика, а то, как вы передадите ваши чувства.
– Рисовать прямо здесь?
– Здесь. Я дам бумагу, кисти и краски. А вы рисуйте то, что хочет рука, что первым придет в голову. Договорились?
И я рисую. К моему удивлению, на бумаге появляется не мерзкое чудовище, а девочка, сидящая у пруда в саду. Она смотрит на свое отражение, а позади нее, в кустах, видны чьи-то злобные водянистые глаза. Девочка не видит того, кто на нее смотрит, ей не страшно, но страшно становится мне.
– Что вы чувствуете, глядя на эту работу? – мягко спрашивает меня психотерапевт.
– Страх.
– Страх? Почему? Рисунок такой солнечный и теплый. Что вас беспокоит?
– Человек за спиной беззащитной девочки. Она играет и не видит его, но сейчас, прямо в это мгновение, он нападет на нее. И все кончится, – шепчу я.
– Что именно кончится?
– Счастливая жизнь девочки. Позади нее – настоящий монстр, просто его не видно. А она с ним не справится, понимаете? Чтобы побороть чудовище, нужно самому стать чудовищем.
И я вдруг понимаю, что все это время демоном были мои запертые воспоминания о мгновенно потерянном счастье. Демон был своеобразным защитником, скрывающим жестокие тайны в моей голове. И демон ушел, когда Габриэль пал.
Воспоминания так и не возвращаются ко мне – возможно, потому, что внутренне я не хочу этого, однако когда я узнаю о своем прошлом от других людей, когда монстр Габриэль повержен, демон испаряется. Если одно чудовище умерло, то другому незачем больше существовать.
Однажды Пэйтон зовет меня к себе – его тон очень серьезен, и я понимаю, что что-то случилось.
– Ты решил меня бросить? – шучу я, но на самом деле мне не смешно.
– Что за глупости, принцесса, – морщится он. Я просто хотел с тобой поговорить.
– О чем же? – спрашиваю я.
– О том ребенке, который умер из-за необходимости трансплантации, – произносит Пэйтон, и внутри меня все каменеет.
Я не могу разговаривать на эту тему – это запрет, табу. Раньше, едва я думала об этом, у меня начинались панические атаки, сейчас атак нет, но я просто вхожу в ступор и больше всего на свете мечтаю спрятаться, залечь на дно, как рыба, укрыться водорослями и перестать дышать. Мне до сих пор очень больно. И я все еще считаю себя убийцей.
– Нет, волчонок, говорить об этом мы не будем, отвечаю я, чувствуя, как начинаю задыхаться.
– Ты не виновата, Элизабет, – мягко произносит Пэйтон и накрывает мою ладонь своей. – Ты ни в чем не виновата.
– Это слова моего психотерапевта. – Я нахожу в себе силы улыбнуться.
– Ты не убивала того ребенка, и я докажу тебе это.
– Что? – шепчу я, не веря своим ушам.
– Когда этот ублюдок решил поиграть с тобой в выбор и предложил помочь мальчику или девочке, он уже знал – мальчик умер. А вот девочка была жива. Габриэль, должно быть, думал, что, если ты выберешь помощь мальчику, он скажет, что ты ошиблась – он мертв, и ты упустила свой шанс спасти живого ребенка. А если выберешь девочку – что для девочки появилась квота и нужно было помочь мальчику. Он не дал тебе ни единого шанса, принцесса. Он заранее все продумал.
Волчьи глаза Пэйтона спокойны, но в них снова горит огонь холодной ярости.
– А звонок? – потерянно спрашиваю я. – Он звонил и велел перевести деньги на лечение девочки…
– Скорее всего, он притворялся, что звонит. Ублюдок не перечислял денег этой малышке. Я долго думал над этим всем, искал документы и подтверждения. Это было сложно – я ведь знал только их имена и примерную дату смерти мальчика. Вот, смотри, это ведь они?
Пэйтон осторожно показывает мне знакомые фотографии. Да, это те самые мальчик и девочка, которых однажды показывал мне Габриэль. Я до сих пор помню их лица.
– Мальчик умер еще до вашего разговора на крыше. Девочке не поступили средства, – повторяет Пэйтон. – Твоей вины нет. Напротив, ты выбрала ребенка, который оставался жив, понимаешь? Ты не убийца. Убийца – он, это дерьмо, из которого однажды вылепили человека. Элизабет, ты меня слышишь? Элизабет?
Я молча встаю и иду к окну, за которым горит закат. Я смотрю на то, как солнце крадется за крыши, озаряя небо лавандовым светом.
У меня нет слез, нет никаких мыслей, нет ничего только я и закат. Пэйтон, который стоит позади, закрывая меня спиной от всех невзгод.
– Какие у меня глаза? – спрашиваю я его задумчиво, когда наступает момент между закатом и сумерками.
– Чистые, – не задумываясь, отвечает Пэйтон.
Он собирает меня из обрывков моих страхов, из осколков разбившегося солнца, что сияло в груди, из звездной крошки снов. Он делает меня цельной и наполняет жизнью – всего лишь одним поцелуем, безмолвным признанием в любви.
Всего лишь собой.
Теперь я понимаю – девушка на открытках не падала, а взлетала ввысь. В самое небо.
Когда проходит несколько месяцев, мы с мамой едем на кладбище к моим кровным родителям и сестре. У нас с собой три букета. Букеты из белоснежных лилий я кладу на их могилы, а букет из прекрасных роз – на могилу сестры. Я надеюсь, что они встретили ее и тепло приняли и теперь ей не одиноко.
Потом мы едем на могилы того, кого я считала своим отцом, и Элизабет – оказывается, они тоже похоронены рядом, только я этого не знала, раньше мама не брала меня с собой, сколько бы я ни просила.
Папе мы дарим разноцветные герберы, а Элизабет – целое облако ромашек. И я уверена, что у них тоже все хорошо. Я мысленно прошу их защищать маму. Когда мы уходим, мне кажется, что меня окликают по имени, и я оборачиваюсь, но никого не вижу – только пролетающую над нами птицу.
Нас забирает Пэйтон, и мы едем к его маме, которую выписали из больницы с улучшением, – знакомиться. За день до этого он сделал мне предложение руки и сердца. И я согласилась.
Теперь на моем безымянном пальце сияет кольцо, которое он мне подарил. Оно очень подходит к его кольцу в виде волка. Демоны, монстры, чудовища никого больше нет. А если они и существуют, то лишь в наших сердцах. И изгнать их может только любовь. Ее прекрасные цветы могут распуститься в душе каждого.