В темноте
под луной монитора
по клавишам бьёт самозванец,
Жизнью собственной в подполье измора
В песочной костú зажигается палец.
О нём ангелы плачут
и черти смеются,
На таблицы уставив наш взор,
Что они значат?
Кого они мучат?
Звучит ли песнь, что нам в укор?
Немая погоня за солнцем,
Утоптанной рады в песок,
На дне, он однажды проснётся,
Тот луч, что так красит висок.
«Комиссия по ценным бумагам»
Благоговейный ужас,
Протоптанный прибыльным крабом,
Порочащий каждого мужа.
Им Врут,
что куплет заминирован,
Страхи возвышенно пали,
Наш Суд
Документами ламинирован,
Процессы проиграны, парень.
В аду,
в неистовом бреду
стрекочет правда,
А Жизнь не объять,
В икру
игриво впитается жажда,
Чтоб бездушную ложь оправдать.
Под реечкой на фенечке незыблемые рожки,
Копеечка к копеечке обуты пылью ножки,
Тихонечко по почечкам мясные пляшут мошки,
У главного по уровню запачканы ладошки.
Эпигонство.
Иерихонская труба.
Благородная гниль.
Договор молчания.
Это просто.
Незабвенная судьба.
Еретический гриль.
Покаяние.
Там вереск трели сладкозвучной,
Вбирая едкий небом свет,
Как пряный вопль, бледной тучей,
Питает земли грозных бед.
Она слегка солоновато вторит
И вяжет фасции, тела,
Мой разум сам себя растопит,
Как снег топила бы весна.
Таков тот вкус чего-то свыше,
Лесного крика, что и тайной не объять,
Они свободнее, чем все на свете крыши,
До неба можно с тех высот достать.
Тогда были горькие слёзы,
Я пил очень крепкий чай,
И каждый такой серьёзный,
Будто бы рвётся в Рай.
Так слепо,
Преступник ржавых гетто,
Искусностью вымаливает Вето
Меж грозных колонн векового запрета,
Правосудие бессердечно, безмозгло и слепо.
Улыбка язвит, но мнимо,
Изыскана похоть цепей,
Прекрасное мною галимо,
Я выдавлю плоть из людей.
Пусть руки мёрзнут, холод давит эту дрожь,
Я промозглый московский ренегат,
Межвселенческий жалящий нож
Ковыряет в Амстердаме Таурад.
Я циклопически рядом,
Политическим ядом,
Променяю столпы у костра,
И если нелеп, то лишь только нарядом,
Который щекочет уста.
Популярное будет банально,
Извращенцы боятся друг друга,
Даже разум измеряют ректально,
Я давлю из себя до потуги.
Я чувствовал бы смрадную тоску,
И взглядом облицовывал бы стены,
И сколько бы всевышний на веку,
Не проклинал подобие геенны,
Он сам и породил меж плоти требуху,
Что дёгтем выступает вне измены,
А в ней сливаясь в чепуху,
Абсурда щепы и полипы неизменны,
Сквозь толщи воспитания блаженны,
Решай, не смыслы и слова,
Однако действия священны.
Так и рождается стиль,
Эпитафий, грозных стандартом,
Среди вычурных миль,
Перипетий изрезанных матом.
Мне нечего сказать морально обречённым,
Замкнувшимся в цикличности эпох,
Отрадно выкован я был во лжи весёлым,
Ведь правда - в колпаке моём горох.
Я по камням шагал
Тевтонского компоста,
И всё бы променял
На то, что будет после.
Политик ищет
Обручальные кольца
покойных пленных
в концлагерях
И там цветёт Парнас.
Для нищих духом
- это звенья
Кольчуги грешной,
Святой для нас.
Вы видели когда-нибудь фрагмент поросший безмятежностью?
Фрагмент, который не воспет подобною
нетленностью?
Эстетика порочащих времён,
когда никто не пишет,
А вечерами промеж штор,
Неровно город дышит.
И мне бы Бога прописать,
Стрóками светил,
Своё прощение распять
- Его предвосхитил.
Я исцарапал все афиши,
А мог бы разорвать,
Я говорю о том, что люди могут слышать,
Но я молчу о том, чего им не понять.
