В жизни так бывает... [лень редачить, сорян]

Тиён~и.

Воспаленное, измученное лицо парня с прилипшею к потному лицу прядью волос меняет эмоции каждую секунду. Воздух в закрытом помещении становится все более спертым от дыхания, от испарений волнующихся людей, что помогают принять эти чертовы роды, от острого запаха уксуса и эссенций в перемешку с ванилью и горьким шоколадом.

Первое время омежка, в минуты особенно сильных схваток, держал руку Сяомин и сжимал ее с такой силой, что хрустели суставы. Через час руки девушки вспухли, побагровели, и она едва могла ими пошевелить. Тогда мужчина, принимавший роды, указал взять два длинных полотенца, перекинуть их через изножье кровати, связать концы узлом и вложить узел в руки парня. И он вцепился в него, как утопающий в спасательный круг; омежка то изо всей силы тянул за полотенца, то отпускал их, то словно пытался разорвать их в клочья. И кричал, как затравленный, попавший в капкан зверек, – час за часом, час за часом. Иногда он выпускал из рук полотенца, бессильно тер ладонь о ладонь и поднимал на девушку огромные, расширенные мукой и застеленные пеленой глаза. Все, что он перетерпел, было пустяками по сравнению с теперешними муками. Боль, на минуту отпустившая и без того слабый организм, вернулась удесятерено сильная. Чувствуя, как в опустившемся животе что-то рвется, парнишка, выгибаясь дугой, пронизывал присутствующих невыразимо страшным нарастающим криком.

И вдруг, точно из пушки, вылетел красный ребенок, с мокрыми бледными конечностями. Послышалось бульканье гигантского опоражнивающегося желоба. Младенца погружают то в холодную, то в горячую воду. Он молчит, и голова его безжизненно, словно на ниточке, болтается из стороны в сторону. Но вот вдруг не то скрип, не то вздох, а за ним слабый, хриплый первый крик.

— Жив... жив... — бормочут женщины, укладывая младенца на подушку. И папа жив. 

Ничего страшного, по счастью, не случилось.

***

И снова обрыв. "Heartbeat for two..." Сигарета за сигаретой, слеза за слезой, камень за камнем — все летит в неизвестное течение, что журчит где-то там. 

Снова накурился, уничтожая память. 

— Ха-ха-ха, — заливался истерическим смехом альфа, болтая ногами, что свисали с обрыва, где когда-то произошло что-то волшебное, где когда-то омежка прогибался под Юнги, выстанывая его имя, где когда-то сюда прибежал младший в истерики, вызванной ревность, где когда-то, в тот же самый день, колечко с дорогим камнем стало красоваться на аккуратном, маленьком пальчике омежки. — Пха-ха-ха, боже, я такое ничтожество. — усмехался Мин, затягивая очередной косяк. 

И он плачет и плачет, плачет обо всем, кем он был, обо всем, кем мог быть, о каждой старой ране, о каждом старом счастье, плачет от стыда и радости, о нежности, о привязанности, о безысходности. 

— Чимин, ты бросил меня! ЭТО НЕЧЕСТНО! — ругался альфа, обжигая горло синей жидкостью в бутылке. — ТЫ! КАК ТЫ ПОСМЕЛ ОСТАВИТЬ МЕНЯ?!