Ставка

XV. Детские прописи и взрослые слезы

Холод. Холодная неотапливаемая квартира слишком мала, чтобы в ней хоть у кого-то было своё личное пространство. Я сижу за своим письменным столом, аккуратно выводя в прописи буквы, но у меня то и дело не получается, я выхожу за контур пунктира, паста мажется по белым листам. Мама вздыхает:

— Возьми ручку в правую руку, ничего не будет размазываться.

Покорно беру ручку в другую руку, но становится ещё хуже, и мама молчит, когда я, даже неосознанно, снова берусь за письмо левой рукой. Мама тоже левша, но ей это не нравится, она говорит, что хотела бы быть правшой, но в детстве у неё не было того, кто смог бы её переучить, так как она выросла в детском доме. Мама рассказывала о нём страшные вещи, а потому я с ранних лет до жути боялся оказаться там.

— Дома еда есть?

— Есть, сейчас разогрею.

Отец приходит с работы как обычно, злой, уставший, с ничтожными копейками в карманах. Пропивает ли он деньги, прячет ли их, я не знал. Отец работал много и тяжело, по его словам, он действительно возвращался домой поздно, но матери денег он не давал. Вернее, давал, но строго контролировал, чтобы все деньги были потрачены на меня или продукты, а не на всякий женский хлам, как он выражался.

Отец не скупился на моё содержание, он был горд, что у него родился сын. Несмотря на то, что жили мы не в самых лучших условиях, у меня всегда была приличная одежда, отец следил за моим питанием, полностью снабдил меня всем необходимым для школы. Я выглядел как обычный ребёнок, а вот мама... Отец не ставил её ни во что. Работать ей запрещалось, он хотел, чтобы она сидела дома и вела хозяйство. Одежда для неё покупалась крайне редко, потому она почти не выходила из дома, ведь было не в чем.
С отцом они почти никогда не разговаривали, чаще всего ссорились в надрывных криках, а потом отец запирал её в комнате, оставляя без еды и воды на долгое время. Когда он уходил на работу, я вытаскивал из-под дивана ключ и отпирал её. Приносил ей еду и воду, говорил о том, что она может быть свободна, пока отец на работе, но она лишь пила воду, ограничивалась небольшим перекусом и снова просила её запереть.

Выглядела мама в такие дни особенно плохо. Как ни странно, я ни разу не видел её слёз. Слышал, как плачет — да, но не видел. Для меня самого слёзы с того времени были чем-то чуждым.
«Настоящий мужчина не должен плакать, сынок, а пресмыкаться перед женщиной — тем более, помни это и не давай в будущем какой-то суке управлять тобой», — наказ отца я помнил так, словно когда-то его высекли на груди и в памяти тоже.