На следующий день, когда Ниловна подошла со своей ношей к воротам фабрики, сторожа грубо остановили ее и, приказав поставить корчаги на
землю, тщательно осмотрели все.
-- Простудите вы у меня кушанье! -- спокойно заметила она, в то время как они грубо ощупывали ее платье.
-- Молчи! -- угрюмо сказал сторож.
Другой, легонько толкнув ее в плечо, уверенно сказал:
-- Я говорю -- через забор бросают! К ней первым подошел старик Сизов и, оглянувшись, негромко спросил:
-- Слышала, мать?
-- Что?
-- Бумажки-то! Опять появились! Прямо -- как соли на хлеб насыпали их везде. Вот тебе и аресты и обыски! Мазина, племянника моего, в
тюрьму взяли -- ну, и что же? Взяли сына твоего, -- ведь вот, теперь видно, что это не они!
Он собрал свою бороду в руку, посмотрел на нее и, отходя, сказал:
-- Что не зайдешь ко мне? Чай, скучно одной-то...
Она поблагодарила и, выкрикивая названия кушаний, зорко наблюдала за необычайным оживлением на фабрике. Все были возбуждены, собирались,
расходились, перебегали из одного цеха в другой. В воздухе, полном копоти, чувствовалось веяние чего-то бодрого, смелого. То здесь, то там
раздавались одобрительные восклицания, насмешливые возгласы. Пожилые рабочие осторожно усмехались. Озабоченно расхаживало начальство, бегали
полицейские, и, заметив их, рабочие медленно расходились или, оставаясь на местах, прекращали разговор, молча глядя в озлобленные, раздраженные
лица.
Рабочие казались все чисто умытыми. Мелькала высокая фигура старшего Гусева; уточкой ходил его брат и хохотал.
Мимо матери не спеша прошел мастер столярного цеха Вавилов и табельщик Исай. Маленький, щуплый табельщик, закинув голову кверху, согнул
шею налево и, глядя в неподвижное, надутое лицо мастера, быстро говорил, тряся бородкой:
-- Они, Иван Иванович, хохочут, -- им это приятно, хотя дело касается разрушения государства, как сказали господин директор. Тут, Иван
Иванович, не полоть, а пахать надо...
Вавилов шел, заложив руки за спину, и пальцы его были крепко сжаты...
-- Ты там печатай, сукин сын, что хошь, -- громко сказал он, -- а про меня -- не смей!
Подошел Василий Гусев, заявляя:
-- А я опять у тебя обедать буду, вкусно!
И, понизив голос, прищурив глаза, тихонько добавил:
-- Попали метко... Эх, мамаша, очень хорошо!
Мать ласково кивнула ему головой. Ей нравилось, что этот парень, первый озорник в слободке, говоря с нею секретно, обращался на вы,
нравилось общее возбуждение на фабрике, и она думала про себя:
"А ведь -- кабы не я..." Недалеко остановились трое чернорабочих, и один негромко, с сожалением сказал:
-- Нигде не нашел...
-- А послушать надо бы! Я неграмотный, но вижу, что попало-таки им под ребро!.. -- заметил другой. Третий оглянулся и предложил:
-- Идемте в котельную...
-- Действует! -- шепнул Гусев, подмигивая.
Ниловна пришла домой веселая.
-- Жалеют там люди, что неграмотные они! -- сказала она Андрею. -- А я вот молодая умела читать, да забыла...
-- Поучитесь! -- предложил хохол.
-- В мои-то годы? Зачем людей смешить.
Но Андреи взял с полки книгу и, указывая концом ножа на букву на обложке, спросил:
-- Это что?
-- Рцы! -- смеясь, ответила она.
-- А это?
-- Аз...
Ей было неловко и обидно. Показалось, что глаза Андрея смеются над нею скрытым смехом, и она избегала их взглядов. Но голос его звучал
мягко и спокойно, лицо было серьезно.
-- Неужто вы, Андрюша, в самом деле думаете учить
меня? -- спросила она, невольно усмехаясь.
-- А что ж? -- отозвался он. -- Коли вы читали -- легко вспомнить. Не будет чуда -- нет худа, а будет чудо -- не худо!
-- А то говорят: на образ взглянешь -- свят не станешь!
-- Э! -- кивнув головой, сказал хохол. -- Поговорок много. Меньше знаешь -- крепче спишь, чем неверно? Поговорками -- желудок думает, он
из них уздечки для души плетет, чтобы лучше было править ею. А это какая буква?
-- Люди! -- сказала мать.
-- Так! Вот они как растопырились. Ну, а эта? Напрягая зрение, тяжело двигая бровями, она с усилием вспоминала забытые буквы и, незаметно
отдаваясь во власть своих усилий, забылась. Но скоро у нее устали глаза. Сначала явились слезы утомления, а потом часто закапали слезы грусти.
-- Грамоте учусь! -- всхлипнув, сказала она. -- Сорок лет, а я только еще грамоте учиться начала...
-- Не надо плакать! -- сказал хохол ласково и тихо. -- Вы не могли жить иначе, -- а вот все ж таки понимаете, что жили плохо! Тысячи людей
могут лучше вас жить, -- а живут как скоты, да еще хвастаются -- хорошо живем! А что в том хорошего -- и сегодня человек поработал да поел и
завтра -- поработал да поел, да так все годы свои -- работает и ест? Между этим делом народит детей себе и сначала забавляется ими, а как и они
тоже много есть начнут, он -- сердится, ругает их -- скорей, обжоры, растите, работать пора! И хотел бы детей своих сделать домашним скотом, вот
они начинают работать для своего брюха, -- и снова тянут жизнь, как вор мочало! -- Только те настоящие -- люди, которые сбивают цепи с разума
человека. Вот теперь и вы, по силе вашей, | за это взялись. -- Ну, что я? -- вздохнула она. -- Где мне?
-- А -- как же? Это точно дождик -- каждая капля зерно поит. А начнете вы читать...
Он засмеялся, встал и начал ходить по комнате.
-- Нет, вы учитесь!.. Павел придет, а вы -- эгэ?
-- Ах, Андрюша! -- сказала мать. -- Молодому все просто. А как поживешь, -- горя-то -- много силы-то -- мало, а ума -- совсем нет...
