Love for two

Шесть с половиной недель

                      Пролог
Иногда кажется, что бесконечность мира — не выдумки. И что бескрайние просторы все же существуют, вопреки убеждению о завершенности, закругленности бытия». И вот смотришь ты вдаль, щуришься, силишься разглядеть обрыв — или чем там должен завершиться мир? — и совсем-совсем не понимаешь, что обрыва-то и нет.
Травяная ткань, покрытая инеем, тянулась от ног до далеких гор, а может, от гор к ногам, но это было уже неважно. Гарри воровато огляделся и открыл тетрадку, которую держал в руках. Пальцы жгло огнем, как будто он украл что-то очень-очень ценное. "Планы по захвату мира", — значилось на обложке, и Поттер перечел строку трижды, прежде чем понял, что у Гермионы остались силы шутить. Гарри моргал и моргал, и каждый — ну прямо вот каждый — раз, открывая глаза, думал: блин, да когда же этот мир уже захватят? Столько планов, а мир стоит.
Гарри выдохнул, и облачко пара растворилось в воздухе подобно боггарту. Он боялся этих облачков даже больше, чем боггартов. Эти облачка приходили к нему во снах и превращались в перекошенное лицо Рона. Кружились над ним, сливались воедино и громко вещали голосом бывшего лучшего друга:
— Вы опять нашли очередную хуйню вместо крестража, а мир превратился в месиво грязи, пыли и блевотины. И вы ничего не делаете для того, чтобы выбраться из этой дряни и продолжаете месить ее. Ну и месите, а я пошел.
Нет, конечно, Рон сказал не так. Он кричал, захлебывался слюной и злостью, размахивал руками и казался мельницей, но Гарри уже не слушал.
А сейчас облачко пара вновь превратилось в одну огромную веснушку на носу Рона и осуждающе посмотрело на скомканный пергамент. Гарри писал при свете палочки, изредка оглядываясь на дверь палатки, а потом комкал листок и швырял в кусты — чтобы Гермиона не нашла.
Я положила пергамент на кровать Рона…
И нос красный.
Рон перед самым своим уходом…
И глаза на мокром месте.
— Рона здесь нет.
— Как ты думаешь, он очень зол на нас?
— Слушай, Гермиона, а давай прилепим на кровать Рона листок с надписью «Рональд Уизли» и сделаем вид, что так и было? Будем разговаривать с листком, звать его пить чай, он не откажется, я уверен.
Гарри выплюнул эти слова как надоевшую жвачку, потому что долгими днями перекатывал их на языке. Палатка кренилась под порывами ветра, а может, Гарри просто казалось, потому что снаружи стояла абсолютная тишина, как перед раскатом грома. И только капля за каплей разбивалась о заваленную посудой раковину.
На следующее утро, проснувшись, Гарри подошел к столу и заметил посеревший листок с надписью: «Завтрак. Очень вкусный». Он готов был поклясться, что вкусный завтрак на вкус как мокрая бумага. И почти удивился, не увидев на стуле листка с размашисто накарябанным: «Рональд Уизли».
— Ты уже поел? — голос Гермионы как из картонной коробки — чуть приглушенный и севший.
— Да, спасибо, все было очень вкусно, — отчеканил Гарри, почти чувствуя пресный вкус пергамента на зубах.
Бумажные стены палатки медленно покачивались, и свернутые в трубочку листочки притворялись свечками. А на сплошной стене без единой дыры значилось: «Окно».
Шла шестая неделя с того дня, когда Рон ушел.