play with fire.

30.

- Куда, господин?

- Домой, - Мирон резко поднял перегородку, стягивая с себя тёплое пальто, которое сквозь несколько слоёв ткани казалось ужасно колючим и противным, словно обозленный кутюрье натыкал туда маленьких иголочек.

Ему душно, тесно и жарко. Ему буквально не хватает своей черепной коробки, чтобы ужиться со своими мыслями, а грудной клетки - чтобы успокоить акул, пришедших на зов крови. Врач ему говорил воздержаться от насилия в любом его проявлении, просил не наблюдать за вершением правосудия в каждом воплощении торжества справедливости - только для Федорова отсутствие страха в глазах смерти подобно.

Он бледный. У него круглые синяки под глазами, потому что Мирон питается чужими страхами уже много лет, слыша пугливый шёпот по углам, глядя на кладбище имени него на горизонте, куда закапывают павших в борьбе с неизбежным. Федоров - это безвыходная ситуация, по сути, поэтому никто не ищет в этом лабиринте путь обратно - кое-как приспосабливается к условиям внутри, строят дома, рушат стены, позабыв, что какая-то из них станет последней, но только тогда, когда им будет не нужна свобода.

Человеческая оболочка для него - лишь камера пыток с открытыми со всех сторон дверями - только он никуда не уходит: ему и здесь хорошо, по крайней мере, внутри нее все выглядит устрашающе серьёзно. Мирон закрывает глаза и видит своей искажённое отражение в зеркале, которое ему улыбается и, стряхивая кровь с рук, вытирает лоб - это не страшная русская сказка - это он, настоящий.

- Ты не убежишь от самого себя.

Федорову просто некуда, потому что мосты сожжены, канаты отрублены, как и головы многих, шины спущены, и что-то постоянно шевелится в тени, не желая выходить: все, что сидит по темным углам, должно оставаться там - Мирон не выпускает себя из темноты, оставляя чудовище с завязанными глазами.

Если Федоров боится отсутствия страха, то его альтер-эго не выносит кромешной черной пустоты вокруг - ему нужен тусклый свет, чтобы существовать и знать, что он все еще жив. И этот монстр со временем обрёл много новых друзей, томящихся по углам.

- Господин, - дверь открылась. - Мы приехали. Вам...

- Отойдите, - к нему подбежал Ваня. - Опять?

- Снова, - усмехнулся Мирон, вылезая из машины.

На улице было начало декабря; снег медленно засыпал дорожки вокруг особняка, которые утром придется чистить специальным людям, а Федоров почему-то не приходил себя, даже жадно вдыхая морозный воздух, который должен был его привести в чувства, по крайней мере, это всегда работало.

- Воды? Позвать врача?

- Нет, - Мирон прочистил горло. - Нет, все нормально. Наверное.

- Давай я тебя проведу, потому что что-то это все не круто.

Ваня за него переживает, какими бы ни были их отношения - пусть он пошлёт его триста раз, но его обязанность - безопасность и относительное здравие Федорова. Руд знает его другого: полного идей и возможностей, без остекленевшего взгляда и кожи, защитой чернилами по самое не могу, без шрамов снаружи и внутри, без попыток самоуничижения и самоуничтожения.

- Проведи.

Он не отказывается от помощи, если она действительно ему нужна, но может выть у себя в спальне в подушку столько, сколько его госпоже будет угодно, пока кто-то не протянет ему руку, даже за спиной у этого "спасителя" будет нож.

- Ты как-то очень выглядишь.

- В целом или сейчас? - Мирон сел на кровать, усмехнувшись.

А Евстигнееву сейчас почему-то не до шуток: ему внезапно похуй на выходки друга, внезапно похуй на его игры с чувствами Жени и нездоровую увлечённость Евой - ему бы единственного не видеть, как Федоров медленно, но точно шагает в могилу, за мгновение оказываясь в яме - потом он просто не знает, что ему делать. Так исторически сложилось, что Рудом всю его жизнь управлял Мирон в силу возраста и гибкости ума, давал нужные советы и помогал справляться со всей хуйней.

- Сейчас. Утром ты выглядел намного лучше, чем обычно. Может, приляжешь?

- Бля, ты как чёртова наседка, - Ваня лишь закатил глаза, когда он завалился на подушки, прикрыв глаза. - Будешь наблюдать за моими движениями ресниц и запоминать каждый момент, проведённый рядом, как гейских романтических произведениях?

- Заткнись. Ради всего святого, - выдохнул Евстигнеев, упав в кресло.

- Тебе не нравится такой расклад?

- Ты просто несёшь хуйню. Если бы ты говорил что-то, о чем можно было задуматься, я бы относился к этому иначе.

- Это лучше, чем бесконечное нытье, как я хочу сдохнуть, но не выходит, - проговорил Мирон. - Я выгляжу, как человек, который одинаково будет рад любому исходу, но...

- Но что?

- Ты когда-нибудь думал, что будет после того, как ты умрёшь? Не с твоим телом, а с людьми вокруг. Задумывался ли ты когда-то, что, по сути, ты ничего после себя не оставишь?

- Нет, у меня на это нет времени.

- Подумай на досуге об этом.