Остров сокровищ Р.Л.Стивенсон

1. СТАРЫЙ МОРСКОЙ ВОЛК В ТРАКТИРЕ "АДМИРАЛ БЕНБОУ"

Сквайр [дворянский титул в Англии] Трелони, доктор Ливси и другиеджентльмены попросили меня написать все, что я знаю об Острове Сокровищ.Им хочется, чтобы я рассказал всю историю, с самого начала до конца, нескрывая никаких подробностей, кроме географического положения острова.Указывать, где лежит этот остров, в настоящее время еще невозможно, таккак и теперь там хранятся сокровища, которых мы не вывезли. И вот внынешнем, 17... году я берусь за перо и мысленно возвращаюсь к томувремени, когда у моего отца был трактир "Адмирал Бенбоу" [Бенбоу -английский адмирал, живший в конце XVII века] и в этом трактире поселилсястарый загорелый моряк с сабельным шрамом на щеке. Я помню, словно это было вчера, как, тяжело ступая, он дотащился донаших дверей, а его морской сундук везли за ним на тачке. Это был высокий,сильный, грузный мужчина с темным лицом. Просмоленная косичка торчала надворотом его засаленного синего кафтана. Руки у него были шершавые, вкаких-то рубцах, ногти черные, поломанные, а сабельный шрам на щеке -грязновато-белого цвета, со свинцовым оттенком. Помню, как незнакомец,посвистывая, оглядел нашу бухту и вдруг загорланил старую матросскуюпесню, которую потом пел так часто: Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рому! Голос у него был стариковский, дребезжащий, визгливый, как скрипучаявымбовка [рычаг шпиля (ворота, служащего для подъема якоря)]. И палка у него была, как ганшпуг [рычаг для подъема тяжестей]. Онстукнул этой палкой в нашу дверь и, когда мой отец вышел на порог, грубопотребовал стакан рому. Ром был ему подан, и он с видом знатока принялся не спеша смаковатькаждый глоток. Пил и поглядывал то на скалы, то на трактирную вывеску. - Бухта удобная, - сказал он наконец. - Неплохое место для таверны.Много народу, приятель? Отец ответил, что нет, к сожалению, очень немного. - Ну что же! - сказал моряк. - Этот... как раз для меня... Эй,приятель! - крикнул он человеку, который катил за ним тачку. -Подъезжай-ка сюда и помоги мне втащить сундук... Я поживу здесь немного, -продолжал он. - Человек я простой. Ром, свиная грудинка и яичница - вот ивсе, что мне нужно. Да вон тот мыс, с которого видны корабли, проходящиепо морю... Как меня называть? Ну что же, зовите меня капитаном... Эге, явижу, чего вы хотите! Вот! И он швырнул на порог три или четыре золотые монеты. - Когда эти кончатся, можете прийти и сказать, - проговорил он суровои взглянул на отца, как начальник. И действительно, хотя одежда у него была плоховата, а речь отличаласьгрубостью, он не был похож на простого матроса. Скорее его можно былопринять за штурмана или шкипера, который привык, чтобы ему подчинялись.Чувствовалось, что он любит давать волю своему кулаку. Человек с тачкойрассказал нам, что незнакомец прибыл вчера утром на почтовых в "Гостиницукороля Георга" и расспрашивал там обо всех постоялых дворах, расположенныхпоблизости моря. Услышав о нашем трактире, должно быть, хорошие отзывы иузнав, что он стоит на отлете, капитан решил поселиться у нас. Вот и все,что удалось нам узнать о своем постояльце. Человек он был молчаливый. Целыми днями бродил по берегу бухты иливзбирался на скалы с медной подзорной трубой. По вечерам он сидел в общейкомнате в самом углу, у огня, и пил ром, слегка разбавляя его водой. Он неотвечал, если с ним заговаривали. Только окинет свирепым взглядом изасвистит носом, как корабельная сирена в тумане. Вскоре мы и нашипосетители научились оставлять его в покое. Каждый день, вернувшись спрогулки, он справлялся, не проходили ли по нашей дороге какие-нибудьморяки. Сначала мы думали, что ему не хватало компании таких же забулдыг,как он сам. Но под конец мы стали понимать, что он желает быть подальше отних. Если какой-нибудь моряк, пробираясь по прибрежной дороге в Бристоль,останавливался в "Адмирале Бенбоу", капитан сначала разглядывал его из-задверной занавески и только после этого выходил в гостиную. В присутствииподобных людей он всегда сидел тихо, как мышь. Я-то знал, в чем тут дело, потому что капитан поделился со мной своейтревогой. Однажды он отвел меня в сторону и пообещал платить мне первогочисла каждого месяца по четыре пенса серебром, если я буду "в оба глазасмотреть, не появится ли где моряк на одной ноге", и сообщу ему сразу же,как только увижу такого. Когда наступало первое число и я обращался к немуза обещанным жалованьем, он только трубил носом и свирепо глядел на меня.Но не проходило и недели, как, подумав, он приносил мне монетку и повторялприказание не пропустить "моряка на одной ноге". Этот одноногий моряк преследовал меня даже во сне. Бурными ночами, когда ветер сотрясал все четыре угла нашего дома, априбой ревел в бухте и в утесах, он снился мне на тысячу ладов, в видетысячи разных дьяволов. Нога была отрезана у него то по колено, то посамое бедро. Порою он казался мне каким-то страшным чудовищем, у которогоодна-единственная нога растет из самой середины тела. Он гонялся за мнойна этой одной ноге, перепрыгивая через плетни и канавы. Недешеводоставались мне мои четыре пенса каждый месяц: я расплачивался за нихэтими отвратительными снами. Но как ни страшен был для меня одноногий моряк, самого капитана ябоялся гораздо меньше, чем все остальные. В иные вечера он выпивал столькорому с водой, что голова у него шла ходуном, и тогда он долго оставался втрактире и распевал свои старинные, дикие, жестокие морские песни, необращая внимания ни на кого из присутствующих. А случалось и так, что онприглашал всех к своему столу и требовал стаканы. Приглашенные дрожали отиспуга, а он заставлял их либо слушать его рассказы о морскихприключениях, либо подпевать ему хором. Стены нашего дома содрогалисьтогда от "Йо-хо-хо, и бутылка рому", так как все посетители, боясь егонеистового гнева, старались перекричать один другого и петь как можногромче, лишь бы капитан остался ими доволен, потому что в такие часы онбыл необузданно грозен: то стучал кулаком по столу, требуя, чтобы всезамолчали; то приходил в ярость, если кто-нибудь перебивал его речь,задавал ему какой-нибудь вопрос; то, наоборот, свирепел, если к немуобращались с вопросами, так как, по его мнению, это доказывало, чтослушают его невнимательно. Он никого не выпускал из трактира - компаниямогла разойтись лишь тогда, когда им овладевала дремота от выпитого вина ион, шатаясь, ковылял к своей постели. Но страшнее всего были его рассказы. Ужасные рассказы о виселицах, охождении по доске [хождение по доске - вид казни; осужденного заставлялиидти по неприбитой доске, один конец которой выдавался в море], о штормахи о Драй Тортугас [острова около Флориды], о разбойничьих гнездах иразбойничьих подвигах в Испанском море [Испанское море - старое названиеюго-восточной части Карибского моря]. Судя по его рассказам, он провел всю свою жизнь среди самыхотъявленных злодеев, какие только бывали на море. А брань, котораявылетала из его рта после каждого слова, пугала наших простодушныхдеревенских людей не меньше, чем преступления, о которых он говорил. Отец постоянно твердил, что нам придется закрыть наш трактир: капитанотвадит от нас всех посетителей. Кому охота подвергаться такимиздевательствам и дрожать от ужаса по дороге домой! Однако я думаю, чтокапитан, напротив, приносил нам скорее выгоду. Правда, посетители боялисьего, но через день их снова тянуло к нему. В тихую, захолустную жизнь онвнес какую-то приятную тревогу. Среди молодежи нашлись даже поклонникикапитана, заявлявшие, что они восхищаются им. "Настоящий морской волк,насквозь просоленный морем!" - восклицали они. По их словам, именно такие люди, как наш капитан, сделали Англиюгрозой морей. Но, с другой стороны, этот человек действительно приносил нам убытки.Неделя проходила за неделей, месяц за месяцем; деньги, которые он дал нампри своем появлении, давно уже были истрачены, а новых денег он не платил,и у отца не хватало духу потребовать их. Стоило отцу заикнуться о плате,как капитан с яростью принимался сопеть; это было даже не сопенье, арычанье; он так смотрел на отца, что тот в ужасе вылетал из комнаты. Явидел, как после подобных попыток он в отчаянье ломал себе руки. Для менянет сомнения, что эти страхи значительно ускорили горестную ипреждевременную кончину отца. За все время своего пребывания у нас капитан ходил в одной и той жеодежде, только приобрел у разносчика несколько пар чулок. Один край егошляпы обвис; капитан так и оставил его, хотя при сильном ветре это былобольшим неудобством. Я хорошо помню, какой у него был драный кафтан;сколько он ни чинил его наверху, в своей комнате, в конце концов кафтанпревратился в лохмотья. Никаких писем он никогда не писал и не получал ниоткуда. И никогда нис кем не разговаривал, разве только если был очень пьян. И никто из насникогда не видел, чтобы он открывал свой сундук. Только один-единственный раз капитану посмели перечить, и топроизошло это в самые последние дни, когда мой несчастный отец был присмерти. Как-то вечером к больному пришел доктор Ливси. Он осмотрел пациента,наскоро съел обед, которым угостила его моя мать, и спустился в общуюкомнату выкурить трубку, поджидая, когда приведут ему лошадь. Лошадьосталась в деревушке, так как в старом "Бенбоу" не было конюшни. В общую комнату ввел его я и помню, как этот изящный, щегольскиодетый доктор в белоснежном парике, черноглазый, прекрасно воспитанный,поразил меня своим несходством с деревенскими увальнями, посещавшими наштрактир. Особенно резко отличался он от нашего вороньего пугала, грязного,мрачного, грузного пирата, который надрызгался рому и сидел, навалившисьлоктями на стол. Вдруг капитан заревел свою вечную песню: Пятнадцать человек на сундук мертвеца. Йо-хо-хо, и бутылка рому! Пей, и дьявол тебя доведет до конца. Йо-хо-хо, и бутылка рому! Первое время я думал, что "сундук мертвеца" - это тот самый сундук,который стоит наверху, в комнате капитана. В моих страшных снах этот сундук нередко возникал передо мною вместес одноногим моряком. Но мало-помалу мы так привыкли к этой песне, чтоперестали обращать на нее внимание. В этот вечер она была новостью толькодля доктора Ливси и, как я заметил, не произвела на него приятноговпечатления. Он сердито поглядел на капитана, перед тем как возобновитьразговор со старым садовником Тейлором о новом способе лечения ревматизма.А между тем капитан, разгоряченный своим собственным пением, ударилкулаком по столу. Это означало, что он требует тишины. Все голоса смолкли разом; один только доктор Ливси продолжал своюдобродушную и громкую речь, попыхивая трубочкой после каждого слова.Капитан пронзительно взглянул на него, потом снова ударил кулаком постолу, потом взглянул еще более пронзительно и вдруг заорал, сопровождаясвои слова непристойною бранью: - Эй, там, на палубе, молчать! - Вы ко мне обращаетесь, сэр? - спросил доктор. Тот сказал, что именно к нему, и притом выругался снова. - В таком случае, сэр, я скажу вам одно, - ответил доктор. - Если выне перестанете пьянствовать, вы скоро избавите мир от одного из самыхгнусных мерзавцев! Капитан пришел в неистовую ярость. Он вскочил на ноги, вытащил иоткрыл свой матросский складной нож и стал грозить доктору, что пригвоздитего к стене. Доктор даже не шевельнулся. Он продолжал говорить с ним необорачиваясь, через плечо, тем же голосом - может быть, только немногогромче, чтобы все могли слышать. Спокойно и твердо он произнес: - Если вы сейчас же не спрячете этот нож в карман, клянусь вамчестью, что вы будете болтаться на виселице после первой же сессии нашегоразъездного суда. Между их глазами начался поединок. Но капитан скоро сдался. Онспрятал свой нож и опустился на стул, ворча, как побитый пес. - А теперь, сэр, - продолжал доктор, - так как мне стало известно,что в моем округе находится подобная особа, я буду иметь над вами самыйстрогий надзор днем и ночью. Я не только доктор, я и судья. И если до менядойдет хоть одна самая малейшая жалоба - хотя бы только на то, что вынагрубили кому-нибудь... вот как сейчас, - я приму решительные меры, чтобывас забрали и выгнали отсюда. Больше я ничего не скажу. Вскоре доктору Ливси подали лошадь, и он ускакал. Но капитан весьвечер был тих и смирен и оставался таким еще много вечеров подряд.