- Дженни разговаривает по телефону. Эту информацию выдала мне студентка, дежурившая у коммутатора.
- Спасибо, - ответил я. - Подожду здесь.
- Не повезло вам в матче с Корнеллом. В «Кримзоне» написано, что на тебя навалились сразу четверо.
- Да, и меня же еще удалили. На пять минут.
- Да.
Разница между другом и болельщиком заключается в том, что с последним говорить почти не о чем.
- Дженни уже закончила?
Взглянув на пульт, девушка ответила:
- Нет еще.
Интересно, на кого это Дженни транжирит время, предназначенное для свидания со мной? На какого-нибудь музыкального доходягу? Я ведь знаю, что некто Мартин Дейвидсон, старшекурсник из Адаме Хаус, дирижирующий оркестром Общества друзей Баха, считает, что ему принадлежат особые права на Дженни. Разумеется, не на тело - думаю, у этого парня ничего не поднимается, кроме дирижерской палочки. Во всяком случае, пора заканчивать с узурпацией моего времени.
- Где тут у вас телефонная будка?
- Внизу, за углом. - И она указала мне точное направление.
Я спустился в холл и уже издали увидел Дженни. Она оставила дверь кабинки открытой. Я приближался медленно, вразвалочку, надеясь, что вот сейчас она заметит мои бинты, мои боевые раны, заметит всего меня сразу - и так растрогается, что бросит трубку и ринется в мои объятия. Приближаясь, я услышал обрывки ее разговора.
- Да. Конечно! Ну, разумеется. О, я тоже. Фил. Я тебя тоже люблю, Фил.
Я перестал приближаться. С кем это она говорит? Очевидно одно - не с Дейвидсоном: уж кого-кого, но его Филом нельзя было назвать. Я давно выяснил о нем все, что нужно: «Мартин Юджин Дейвидсон, Риверсайд Драйв - 70, Нью-Йорк - Высшая школа музыки и искусств». Судя по фотографии, он тонко чувствовал, глубоко мыслил и весил на пятьдесят фунтов меньше меня. Но при чем здесь Дейвидсон? Совершенно ясно, что Дженнифер Кавиллери дала отставку нам обоим, предпочтя кого-то третьего. Ему и предназначен воздушный поцелуй, посылаемый в телефонную трубку. Как это пошло!
Я отсутствовал всего сорок восемь часов, и уже какой-то ублюдок по имени Фил завалился с Дженни в постель! Ну, конечно, так это и было!
- Да, Фил, я тоже люблю тебя. Пока. Вешая трубку, она вдруг заметила меня и даже не покраснела. Она улыбнулась и послала еще один воздушный поцелуй - но теперь уже мне. Чудовищное двуличие!
Дженни легонько поцеловала меня в уцелевшую щеку.
- Эй, ты ужасно выглядишь!
- Я травмирован, Джен.
- А тот, другой, он выглядит еще хуже?
- Да, намного. Другие парни у меня всегда выглядят хуже.
Я произнес все это зловеще, как бы давая понять, что изуродую любого соперника, норовящего заползти к Дженни в постель в мое отсутствие. Вот уж действительно с глаз долой - из сердца вон! Она схватила меня за рукав, и мы направились к двери.
Когда мы вышли из общежития и уже собирались сесть в мой «эм-джи», я набрал полные легкие вечернего воздуха, выдохнул и спросил как можно небрежнее:
- Послушай, Джен.
- Да?
- М-м, а кто такой Фил?
Садясь в машину, она деловито ответила:
- Мой отец.
Так я и поверил в эти сказки.
- И ты зовешь своего отца Фил?
- Ну, это его имя. А ты как зовешь своего? Однажды мне Дженни рассказала, что ее воспитывал отец - то ли булочник, то ли пекарь из Крэнстона. Когда Дженни была еще совсем маленькой, ее мать погибла в автомобильной катастрофе. Именно поэтому она до сих пор еще не получила водительских прав. Отец Дженни во всех иных отношениях, по ее словам, «действительно отличный парень», чудовищно суеверен и поэтому не разрешает своей дочери водить машину.
- А как ты зовешь своего? - повторила она. Я так задумался, что даже не понял ее вопроса.
- Кого своего?
- Ну, каким термином ты обозначаешь своего предка?
Я ответил ей, обозначив его именно так, как мне всегда этого хотелось:
- Сукин Сын.
- Прямо в лицо? - изумилась она.
- Я никогда не вижу его лица.
- Он что, носит маску?
- В каком-то смысле да. Маску из камня. Абсолютно каменную.
- Да ладно! Он, должно быть, ужасно гордится тобой. Ты же знаменитый спортсмен.
Я взглянул на нее и понял, что ей известно далеко не все.
- И он тоже был знаменитым гарвардским спортсменом, Дженни.
- И даже знаменитее, чем один хоккеист из Плющевой Лиги?
Мне было приятно, что она так высоко ценит взятые мною спортивные вершины, но, к сожалению, придется спуститься вниз и рассказать кое-что об отце.
- Он участвовал в Олимпийских играх 1928 года - греб на академической одиночке.
- Боже мой! - воскликнула она. - И пришел первым?
- Нет, - ответил я и несколько приободрился, вспомнив тот факт, что в финальной гонке он пришел шестым.
Мы помолчали.
- Но все-таки, почему ты зовешь его Сукиным Сыном? Что он такого сделал? - спросила Дженни.
- Он меня затрахал, - ответил я.
- Прости, я не поняла...
- Затрахал меня, - повторил я. Ее глаза округлились и стали похожи на два блюдца.
- Но это же кровосмесительство?!
- Только не впутывай меня в свои семейные заморочки, Джен. Мне хватает собственных.
- Ну, например, чем именно он тебя затрахал? - поинтересовалась она.
- Своей правильностью.
- И что же неправильного в его правильности? - спросила она, радуясь этому очевидному парадоксу.
Я рассказал ей, как противно ощущать себя запрограммированным исключительно для продолжения традиции рода Бэрреттов. И разве она не замечала, как меня корежит от одного упоминания порядкового номера после моей фамилии? И еще мне не нравилось каждый семестр выдавать энное количество успехов.
Я рассказывал о том, что чувствовал всегда, но никогда никому до этого не говорил. Мне было чертовски неловко, но я хотел, чтобы Дженни узнала все.
- Он просто вызывающе бездушен - что бы я ни сделал, все воспринимает как должное.
- Но он же занятой человек. Разве он не руководит банками и еще чем-то?
- Господи Иисусе, Дженни, ты-то за кого?
- А что, разве это война? - спросила она.
- Вот именно, - ответил я.
- Но это же смешно, Оливер.
Оказалось, что я не убедил ее ни в чем. И тогда я впервые заподозрил, что между нами существует некая изначальная разность, а именно: три с половиной года учебы в Гарварде-Рэдклиффе сделали из нас задиристых умников, которых традиционно поставляют данные учебные заведения, но, когда нужно было признать тот факт, что мой отец настоящая окаменелость, Дженни мертвой хваткой держалась за какой-то атавистический, итало-средиземноморский миф о «бамбинолюбивом папочке». Спорить с этим было бесполезно.
И все же я попытался переубедить ее с помощью какого-нибудь примера. Рассказал о нашем странном «недоразговоре» после того матча. Это действительно произвело на нее впечатление. Но совсем не то, черт подери, на какое я рассчитывал.
- Значит, он специально приезжал в Итаку, чтобы посмотреть на твою вшивую игру?
Я попытался объяснить ей, что мой отец - это всего лишь форма и никакого содержания. Но она прямо-таки зациклилась на том, что он проделал такой большой путь ради сравнительно тривиального спортивного события.
- Слушай, Дженни, давай забудем об этом.
- Слава Богу, что ты хотя бы по поводу своего отца комплексуешь, - ответила она. - Получается, что и ты не идеал.
- Да? Ты, что ли, идеал?
- Конечно, нет, Преппи. Иначе я бы встречалась не с тобой.
Ну вот, опять она за свое.
