И еще мне предстояла трудная задача - рассказать обо всем Филу Кавиллери. Мне, кому же еще? Я боялся, что он обезумеет от горя, - а он просто запер дверь своего дома в Крэнстоне и переехал жить ко мне. У каждого свой способ бороться с отчаянием. Фил наводил порядок в квартире. Он мыл, скреб, чистил, полировал. Я не очень понимал ход его мысли, но Господь с ним - пусть делает, что хочет. Может быть, он надеется, что Дженни вернется домой?
Может быть. Бедняга. И поэтому наводит чистоту. Он просто не хочет принимать вещи такими, каковы они есть на самом деле. Конечно, он в этом ни за что не признается, но я-то знаю, о чем он думает.
Ведь и я думаю о том же.
Как только она легла в больницу, я позвонил старине Джонасу и объяснил, почему не смогу приходить на службу. Я притворился, будто очень спешу и не могу долго разговаривать, так как понимал, что он огорчен, хочет сказать мне об этом и не находит слов. Отныне мой день делился на время посещения больницы и время для всего остального. Это остальное значения не имело. Я по привычке ел, наблюдал, как Фил (опять!) вылизывает квартиру, и не мог уснуть даже после таблеток, выписанных мне Аккерманом.
Однажды я услышал, как Фил пробормотал, обращаясь сам к себе:
- Я больше так не могу.
Он был в соседней комнате и протирал наш столовый сервиз. Я ничего не сказал ему, но про себя подумал: "А я вот могу. И кем бы ты ни был - Распоряжающийся Нами Там Наверху, - я прошу: «Пожалуйста, Сэр, пусть все это продлится, я могу выносить это до бесконечности. Потому что Дженни есть Дженни».
В тот вечер она выставила меня из палаты. Ей захотелось поговорить со своим отцом «как мужчина с мужчиной».
- На это совещание допускаются только американцы итальянского происхождения, - сообщила она. Лицо ее было таким же белым, как и подушки, на которых она лежала. - Так что ползи отсюда, Бэрретт.
- О'кэй, - согласился я.
- Но не слишком далеко, - добавила она, когда я уже дошел до двери.
Я отправился посидеть в холле. Вскоре появился Фил.
- Она сказала, чтобы ты заползал, - прошептал он так, словно внутри у него была какая-то глухая пустота. - Пойду куплю сигарет.
- Закрой эту чертову дверь, - приказала она, когда я вошел в палату.
Я подчинился, а когда подходил к кровати, вдруг увидел все это целиком. Я имею в виду капельницу и прозрачную трубку, ведущую к ее правой руке, которую она все время старалась держать под одеялом. А я хотел видеть только ее лицо - каким бы бледным оно ни было, на нем все еще сияли ее глаза.
Поэтому я быстро сел рядом с ней.
- Мне совсем не больно, Олли. Знаешь, на что это похоже? Кажется, словно медленно падаешь с обрыва.
Что-то задрожало у меня внутри - нечто бесформенное, подбирающееся к горлу, чтобы заставить меня плакать. Но этого не будет. Не будет никогда. Сдохну, а не заплачу.
Нет, я не собирался плакать, но и говорить тоже не мог. Я смог только кивнуть в ответ, И я кивнул.
- Ерунда, - сказала она.
- М-м? - Это было больше похоже на мычание, чем на какое-нибудь слово.
- Нет, ты не знаешь, как падают с обрыва, Преппи. Ты ни разу в своей дурацкой жизни не падал с обрыва.
- Падал, - возразил я, вновь обретя дар речи. - Когда познакомился с тобой.
- Да-а... - На ее лице промелькнула улыбка. - «О, что за падение это было!» Откуда это?
- Не знаю, - ответил я. - Шекспир?
- Да, но кто это говорит? - произнесла она жалобно. - Я не могу даже вспомнить, из какой это пьесы. Я же закончила Рэдклифф и такие вещи должна помнить. Ведь я знала наизусть нумерацию всех вещей Моцарта в издании Кехеля.
- Подумаешь, большое дело, - сказал я.
- А вот и большое. - И затем, нахмурившись, спросила: - Под каким номером идет концерт си-минор для фортепьяно с оркестром?
- Я посмотрю, - пообещал я.
И я знал, где надо смотреть. Дома, на полке у рояля. Найду этот концерт и завтра первым делом скажу ей номер.
- А ведь я когда-то это знала, - сказала Дженни. - Правда. Когда-то я это знала.
- Слушай, - произнес я, подражая Богарту, - ты что, хочешь поговорить о музыке?
- А ты предпочитаешь говорить о похоронах?
- Нет. - Я пожалел, что перебил ее.
- Похороны я обсудила с Филом. Ты меня слушаешь, Олли? Я отвернулся.
- Да, слушаю, Дженни.
- Я сказала, что он может заказать католическую мессу. Ты же не будешь против? О'кэй?
- О'кэй, - ответил я.
- О'кэй, - повторила она.
И мне стало немного легче, потому что самое тяжелое было уже сказано. Но я ошибся.
- Послушай, Оливер, - мягко сказала Дженни - она всегда говорила так, когда злилась. - Перестань себя изводить, Оливер.
- Что?
- У тебя виноватый вид, Оливер, ты изводишь себя.
Я напрягся изо всех сил и попытался изменить выражение лица, но оно словно застыло.
- Никто не виноват. Понимаешь ты это, Преппи? - продолжала она. - Пожалуйста, перестань винить себя!
Я хотел смотреть на нее, не отрываясь, - всегда, вечно... И все же опустил глаза. Мне стало совестно, что даже сейчас Дженни может с такой легкостью читать мои мысли.
- Неужели ты не можешь сделать для меня такую ерундовину? Я прошу, Олли. Тогда все у тебя будет о'кэй.
И опять что-то зашевелилось у меня внутри, подобравшись так близко к горлу, что невозможно даже было ответить «о'кэй». Я молча смотрел на Дженни.
- Да черт с ним, с этим Парижем, - внезапно произнесла она.
- А? Что?
- И с Парижем, и с музыкой, и со всей остальной чепухой. Думаешь, ты меня всего этого лишил? Да мне наплевать на все это. Ты что, не веришь?
- Да, не верю, - честно признался я.
- Тогда убирайся отсюда. Нечего тебе делать у моего чертова смертного одра.
Она не шутила. Я знал, когда Дженни говорит что-то всерьез. И я купил разрешение остаться, солгав:
- Я тебе верю.
- Так-то лучше. А теперь я хочу тебя кое о чем попросить.
И снова что-то сжалось у меня внутри, стараясь выдавить рыдания. Но я выдержал. Я не буду плакать. Просто кивну головой, давая понять Дженнифер, что выполню любую ее просьбу.
- Пожалуйста, обними меня покрепче, - попросила она.
Я положил руку на ее плечо (боже мой, такое худое!) и тихонько сжал его.
- Нет, Олли, не так, - сказала она. - Обними меня по-настоящему. Иди ко мне.
Очень осторожно - чтобы не задеть все эти трубочки - я прилег рядом и обнял ее обеими руками.
- Спасибо, Олли.
Это были ее последние слова.
