Фил Кавиллери был в солярии и закуривал очередную сигарету, когда я там появился.
- Фил? - прошептал я тихо.
- Да? - Он посмотрел на меня, и мне показалось, что он все уже знает.
Его нужно было хоть как-то утешить. Я подошел и положил руку ему на плечо. Я боялся, что он заплачет. Я был уверен, что сам этого не сделаю. Не смогу. Просто уже поздно.
Он дотронулся до моей руки.
- Жаль, - пробормотал он. - Жаль, что я... - Тут он запнулся. Я ждал. И, впрочем, куда было спешить?.. - Жаль, что я обещал ей держаться. Держаться ради тебя. - И, словно ища опоры, он сжал мою руку.
Но я хотел остаться один. Вдохнуть воздуху. Может быть, даже пройтись.
Я спустился. Внизу, в больничном холле, стояла полная тишина. Я слышал только стук своих каблуков.
- Оливер.
Я остановился.
Это сказал мой отец.
Если не считать сидевшей за столиком дежурной сестры, мы были наедине. Мне вдруг пришло в голову, что в это ночное время, кроме нас, в целом Нью-Йорке бодрствует, должно быть, всего несколько человек.
Я не мог его видеть. Я пошел, не останавливаясь, прямо к вращающимся дверям. Но через мгновение он уже стоял на улице рядом со мной.
- Оливер, - произнес он. - Ты должен был мне все рассказать.
На улице было очень холодно, и я обрадовался этому, потому что мое онемевшее тело смогло, наконец, ощутить хоть что-нибудь. Отец продолжал говорить со мной, а я продолжал стоять неподвижно, чувствуя, как ледяной ветер хлещет меня по лицу.
- Как только мне стало об этом известно, я сразу бросился к машине, - рассказывал он.
Я забыл надеть пальто. И от холода у меня уже ломило все тело. Хорошо. Очень хорошо.
- Оливер, - торопливо проговорил мой отец. - Я хочу помочь.
- Дженни умерла, - ответил я.
- Прости, - почти беззвучно прошептал отец. Не знаю почему, но я вдруг повторил то, что однажды, давным-давно, услышал из уст замечательной девушки, теперь уже мертвой.
- Любовь - это когда не нужно говорить «прости».
А потом я сделал то, чего никогда не делал в присутствии отца, и уж тем более в его объятиях. Я заплакал.
