Экзорцист: Дубль два

23)

POV Минсок

Запахи в магазине так сильно смешивались, что казались уникальным ярким ароматом, ударяющим в нос и в голову. Он окутывал меня, проникая в лёгкие, впитываясь в кожу и, кажется, смешивался с кровью, оставляя горьковатое послевкусие на языке. Стеллажи с маленькими пакетиками соседствовали с деревянными витринами и открытыми коробочками с пахучими смесями. В углу приютились полочки с эфирными маслами. В центре небольшого помещения раскинулась свежая зелень. К вечеру она уже немного сдалась, напоминая морщинистого старика, который бодрился изо всех сил. Завтра бывшая зелень украсит развешенные под потолком нити и начнётся процесс превращения в специи.
И я чувствовал себя завядшей зеленью. Вот вроде бы совсем недавно был бодрым и нужным, а через секунду — непригоден. И силы-то есть, и желание, но никому не нужен. Прям как эта петрушка с кучерявыми листиками, вялая, но ещё зелёная.
Домой идти не хотелось. В то, что Дженнифер сейчас спокойно сидит на диване перед телевизором, верилось с трудом. Скорее всего она поехала на работу. В этом мы все похожи, семейка у нас такая — чуть что, сразу ударяться в работу. Вот и я бродил по магазинчику, бесцельно переставляя коробочки и баночки. Можно было проверить запасы, накидать план следующего заказа, но я ходил по кругу, касаясь пальцами до одного, то другого, ни где толком не останавливаясь, и мысленно был слишком далеко.

Становясь с кем-то ближе, ты лично вкладываешь ему в руки нож, полностью раскрываясь и позволяя в любой момент нанести удар. Дружба — это десятки ножей, любовь — тысячи. И хоть раз в жизни каждый из нас ощущает укол, нанесённый рукой того, кто подошёл слишком близко. И иногда всех ножей недостаточно, чтобы отпустить нападающего.
Уж я-то себя знаю, стоит Бэкхёну позвонить и сказать, чтобы я срочно приехал, я ведь приеду. Приеду, идиот. Приеду потому, что понимаю, как ему тяжело, и как он пытается справиться со всей этой тяжестью, как не знает, куда сбросить груз. Приеду, даже если он использовал против меня самый острый нож...

Я люблю её десять лет. Люблю молча, тихо, люблю до расширяющейся в груди вселенной, до полного самоуничтожения. Её счастье — моё счастье. Работа, Бэкхён, Чондэ, Франческо — согласен принять всё и всех, если это делает её счастливой. Иногда это чувство выматывает, высасывая все силы до капли. Видеть эти взгляды, которыми Чондэ и Дженнифер перекидываются за столом и знать, что ночь принадлежит им одним, ловить нежность, предназначенную другому и улетать до небес, когда она встаёт пораньше, чтобы выпить со мной чаю, потому что завтраки принадлежат только нам. Она выходит из чужой спальни, сонная и тёплая, потягивается на пороге кухни, взлохмачивая янтарные локоны и, подвернув под себя ногу, садиться напротив, зажмуриваясь от удовольствия, делает глоток моего травяного чая. И я, кажется, никогда не бываю счастлив так, как каждое утро, которое встречаю с ней.
Да знаю я, знаю, что она, даже сидя так близко, недоступна. Мне в её сердце выделена маленькая коробочка, как та, в которой я храню корицу, и я благодарен ей за это место. Она впустила меня не только в свой дом, но и в своё сердце, пусть я и немного в коридоре и не продвинусь никогда дальше, мне достаточно этого, чтобы жить и вставать с кровати по утрам.

Ни одна из моих знакомых не фыркает на двусмысленные шуточки, презрительно вскидывая бровь. Ни одна не смотрит прямо в душу тому, кого слушает. Ни одна не умеет читать между строк и чувствовать слова сердцем. Ни одна не является настолько сильной, чтобы это стало её единственным недостатком. Ни одна не является Дженнифер, ни одна.
Я никогда не делал рискованных шагов и не ставил её перед выбором. Зачем, если это сделало бы её несчастной? Разве любовь не заключается в том, что желать своему любимому всего самого хорошего? Если ей нужен Чондэ, пусть так и будет, а я... А я встану утром ещё раньше и заварю чай, ожидая пока откроется дверь и на кухню, потягиваясь, не войдёт она.
Мечтать о чём-то большем... Нет, я давно уже не мечтаю. Просто иногда, признаться честно, все мы взрослые люди, я думаю, мне бы хватило одной ночи, одной ночи с ней, чтобы я мог жить воспоминаниями до конца жизни. Одну ночь...

Когда на улице зажёгся зеленоватый фонарь и в помещении всё стало отбрасывать длинные тени, я тоже включил одну лампу над прилавком, чтобы не торчать в полной темноте. Не то, чтобы она мне мешала думать, просто не хотелось наткнуться на что-нибудь и опрокинуть.
Дзынькнул дверной звоночек, оповещая о посетителе.
— Простите, но мы зак... — высунулся я и заткнулся.
На пороге стояла Дженнифер. У меня тут же тёплая волна ударила в голову, разливаясь в груди целым океаном. Так всегда со мной, когда я её вижу.
— А ты не на работе? — вышел из-за прилавка.
— Захотелось поговорить с тобой, — она шагнула внутрь помещения, с мелодичным звоном колокольчика закрывая за собой дверь.
— Я сейчас чайник поставлю, — кинулся было к подсобному помещению, в котором оборудовал комнатушку с тахтой и чайником.
— Не надо, — она устало покачала головой и подошла ко мне. — Просто постой вот так, — и неожиданно обняла меня, прижимаясь всем телом, обдавая своим чистым запахом, таким чужеродным в этой мешанине ароматов. На секунду я растерялся, вдохнув её слишком много, но потом всё-таки обнял в ответ, утыкаясь носом в волосы, пахнущие апельсином.
Она молчала, оперевшись подбородком на моё плечо. Смотрела ли она мне за спину или закрыла глаза, я не знал, растворяясь в её тепле.
— Он глупый, — мой голос, неловкий и какой-то сиплый, прорезался, как лай стареющего пса. — Ничего не понимает в жизни и говорит, не подумав, — мне хотелось защитить Бэкхёна и смягчить его слова. — Ты же знаешь, он так не думает и...
— Не хочу о нём, — резко перебила Дженнифер.
— Хорошо, — я согласно кивнул и замолчал.
— Знаешь, — она повернула голову, касаясь кончиком носа моей шеи и посылая стаю порхающих мотыльков по коже, — ты вкусно пахнешь. Твои специи — это твой запах, — и снова замолчала.
Её руки, обхватывающие меня за пояс, грели получше самой сильной грелки, ну, или это я так сосредотачивался на них. И грудь, прижимающаяся к моей...
— С тобой так спокойно и хорошо, не надо лишних слов, всё и так понятно, — сказала она, и я готов был подписаться под каждым словом. — Почему? — она чуть отодвинулась, всё равно находясь непозволительно близко и вглядываясь в мои глаза.
— Что — почему?
— Почему ты меня любишь?
Я тут же отвёл взгляд, который не мог ни за что зацепиться, растерянно блуждая по затемнённой комнате.
— Любишь же, да? — она тихо повторила.
Опустив голову, я промолчал. Нельзя такое говорить, нельзя. Пусть в сумерках это и кажется таким лёгким и естественным, завтра при свете дня станет плоским и постыдным.
— Я знаю, — и её тёплые пальцы коснулись моей щеки. — Ты знаешь, я... Я тоже что-то чувствую, — произнесла Дженнифер, и меня словно в живот ударили, выбив из лёгких весь воздух. — Что это, Минсок? .. — указательным пальцем щекотно провела по моей нижней губе. — Что я чувствую?
Я всегда был бессилен перед ней, преклонялся и боготворил. Надеяться на что-то, кроме дружеских чувств, никогда не смел, зная полную фатальность этой идеи. Но надежда... Маленькая, забитая ногами надежда, как оказалось, всё же тлела во мне все эти годы.
Её взгляд остановился на моих губах. Я же уже давно был прикован к её чуть приоткрытому ротику. В какой-то момент я совсем оглох и перестал слышать не то, что мимо проезжающий транспорт, даже собственное сердце. И всё потому, что она потянулась ко мне и поцеловала, осторожно прихватывая нижнюю губу. Я прижал её ближе, целуя заветные губы с таким трепетом, словно это было самое драгоценное в мире.

Как я оказался сидящим на кушетке с Дженнифер на коленях, не помню. Были только горячие руки и губы, и тело, которое я прижимал к себе так крепко, боясь чуть ослабить и выпустить счастье, которое так неожиданно свалилось на меня. Вкус её кожи на шее, плечах, ключицах, груди... Я потерялся во времени и пространстве, ощущая только кожу к коже... Обнажённую кожу к обнаженной коже... В темноте подсобки она, казалось, светилась, или горела, освещаемая бегом крови изнутри. Кушетка, на которой я и один-то умещался с трудом, уместила обоих, заставляя нас только ближе прижиматься друг к другу, ещё ближе, ещё теснее, пока нас не перестало быть двое...

Когда она молча оделась и ушла, ощущение растоптанности усилилось во сто крат, умножилось на вспыхнувшее осознание и душераздирающий стыд.

Я переспал со своей мечтой.

И она от этого не стала приземлённой, нет. Она взметнулась до небес, показывая мне, как низко я упал, воспользовавшись её слабостью и раздавленностью. Дженнифер пришла ко мне, чтобы разделить боль, а я...
— Сволочь! Сволочь! Сволочь! — ударил себя по лицу, потом по рукам. — Чёрт! — вскочил и со злости смахнул со стола чайник, зацепив и чашку, которая разбила вдребезги, звучно шарахнувшись об пол.
Как я мог... Смотрел на своё тело — голую грудь и не застёгнутые джинсы — и не мог поверить, что допустил это. Как я... я же... я...
Как смотреть ей в глаза? Как смотреть в глаза Чондэ?!

Паника накатила так быстро, отметая все доводы разума, оставляя лишь заточенную, как бритва, вину и ощущение полной ничтожности. Я не смогу выйти утром на улицу, сгорю от стыда, как вампир на солнце! И домой мне хода нет! Нет! Не вернусь! Даже порог не смогу переступить! А без них... без меня нет... без них я — никто...

Верёвка нашлась быстро. Железный крюк, вбитый в потолок и держащий тусклую лампочку в подсобке, показался идеальным. Да, именно здесь, в месте, где я поднялся, окрылённый счастьем, до небесного блаженства, и упал в собственных глаза, лично уничтожив ту маленькую хрупкую надежду... Да, именно здесь всё и должно закончиться.