Экзорцист: Дубль два

29)

  Лин вдохнула, наверное, хотела возмутиться, но я лишь воспользовался тем, что её губы ослабли, и прижался ещё сильнее, делая поцелуй глубже, впитывая её тепло. Мне жизненно необходимо было почувствовать живого настоящего человека. Не знаю, кинулся бы я целовать кого-то другого, если бы здесь была не она. Хорошо, что Тао остался в другой комнате, кто меня знает.
Лин не сопротивлялась, но и не отвечала на мой поцелуй, словно ждала, пока я сам успокоюсь. И я отодвинулся, наконец, чмокнув покрасневшие губы. В груди было так жарко, но не больно, нет. Там сиял, согревая меня, огонь, мой огонь, тот самый, о котором я почти забыл. Забыл, кто я и для чего есть. А теперь он снова горел ровно и упрямо.

— По-подожди, — Лин закрутилась возле ванны, доставая затычку и открывая кран с горячей водой. Я видел её смущение, практически чувствовал на кончиках пальцев, но извиняться не хотел. Смотрел на неё, на чуть порозовевшие щёки и закусанную нижнюю губу, на растрепавшийся черноволосый хвост, влажный от моей мокрой руки, длинные пальцы, которыми она проверяла воду, тонкую гибкую фигурку в чёрном, и думал, что никогда не замечал, какая она красивая. Словно был слепым, а тут – бац! — и прозрел.
— Теплее? — спросила она, а я замер, глядя ей в глаза. Они у неё были чуть раскосы, с длинными ресницами у внешних уголков, растерянные, сбитые с толку, но внимательные, участливые.
— Бэкхён?
— А? Да, — встрепенулся, отводя взгляд. Вода становилась теплее, но ноги и руки замерзли так, что впору было засовывать под кипяток, чтобы отогреть.
— Сейчас, — Лин нагнулась и зазвенела бутыльками, — сейчас я сделаю последнее, — достала два светлых сосуда. — Отец писал, что на последнем этапе будет сложнее всего, — и замолчала.
— Я справлюсь, — расслабленно улыбнулся. — Что там будет? Что делать?
— Ты сольёшься с энергетическим полем Земли. Круговорот энергии невероятной мощности. И соблазны.
— М?
— Ты услышишь одновременно миллиарды сказанных слов. Постарайся отыскать собственный голос.
— А потом?
— Соблазн в том, что ты сможешь изменить всю свою жизнь, потянув за любую ниточку, но нельзя так поступать. Ты лишаешь выбора тех, кто зависит от тебя. Их жизнь сложилась так или иначе потому, что ты однажды что-то сказал. Тебе придётся самому решить, что сейчас, именно сейчас нужно изменить.
— Мне нужно отменить согласие.
— Да. Держи это в голове и не отвлекайся на другое.
— Я понял. А можно мне... Ну...
— Что? Времени в обрез.
Я чуток привстал в ванной, опираясь на бортик и пристально глядя на её губы.
— Нет! — отрезала Лин, не дав мне даже озвучить свою просьбу. Я обиженно засопел.
— Пей, — сунула мне под нос смешанную жидкость.
— Ну, один разок, — постарался придать своему лицу как можно более жалостливое выражение.
— Я читала, что после второго этапа повышается нуждаемость в физическом контакте, но одного раза было достаточно, — она предостерегающе прищурилась.
— Ма-а-ало, — оттопырил нижнюю губу.
— У нас нет времени на твои капризы! — Лин махнула баночкой перед моим носом.
— Вот именно — нет времени, а ты тянешь! Я тут на такие жертвы иду, а тебе жалко! — заканючил.
— Бён Бэкхён, ты невыносим, — тяжело вздохнув, она привстала со стула, подставляя мне щёку.
— Мне двадцать лет, женщина! — воскликнул я, обхватывая мокрыми пальцами её лицо, повернул к себе и жадно припал к приоткрытым от удивления губам.

Гул нарастал. Казалось, по трубам движется мощный поток воды, который снесёт кран и накроет меня с головой. Он приближался так стремительно, что я изо всех сил сдерживался, чтобы не открыть глаза.
Лин ушла, оставив меня одного, дав на прощанье звучный подзатыльник, но я не обиделся, совсем нет. Целовать её было до одури приятно, и затрещина — мелочь, по сравнению с моими планами на будущее.
Сначала я услышал её. Она повторяла громко: «Не скажу! Я ничего не скажу!». Спорила с Тао, что ли? Но голос какой-то выше, капризнее... Детский?

И тут навалилось всё сразу! Оглушающий гул, как в метро на пике скорости. Уши заложило, отдавая болью у основания. Я хотел закрыться, заткнуть уши, потянулся руками, приоткрыв глаза, и замер, уставившись на свои пальцы. Они искрились, потрескивали мерцающими электрическими импульсами.

Всё вокруг было сплошным клубком из серебряных нитей, в центре которого сидел я. Больше ни ванны, ни воды, ни квартиры, а туго сплетённые струны, тоньше, толще. Они звенели, отдаваясь в голове голосами. Они шептали, кричали на разных языках, оглушали, разрывая сознание. Я вообще не разбирал, кто, что говорит, всё сливалось в один поток шума...

И вдруг — «Ты мне — никто!» — резануло по ушам и растворилось общем гуле. Взгляд забегал по сплетённым пульсирующим нитям. Это был точно мой голос, я уверен! Протянул руку и осторожно коснулся одной из толстых струн — на меня тут же обрушилась немецкая брань. Я одёрнул пальцы и дотронулся до струны потоньше — горловой французский на низких тонах, женский, я не понимал, что она говорила, но внизу живота приятно заныло. Наверное, эти слова с придыханием, полустоном произносились в момент наслаждения.

Гул отошёл на второй план, став, скорее, фоном, а не основным звуком.
Я искал. Задевал то одну, то другую нить, пытаясь найти свою.
И первой наткнулся на слова Кая. Его нить была особенно, скрученной из двух тонких. Вот он смеётся, рассказывая кому-то пошлый анекдот, а чуть дальше — ругается на официанта. Где-то здесь должна быть и моя струна. Начал методично перебирать соседние и случайно наткнулся на нить Минсока. В том месте, где нить была толстой, он говорил о какой-то ведьме, преследовании, а там, где истончалась, становясь почти прозрачной, как паутинка, он плакал, всё повторяя: «Прости, прости, Дженнифер, прости».
И тут я коснулся новой струны, и меня пронзил такой сильный удар током, что я, не выпуская её из руки, второй потрогал волосы, проверяя, не сгорели ли они.

«Мама! Мама, не оставляй меня с ним! Прошу, мама!», — знакомые слова и знакомый голос. Я нашёл свою струну. Воспоминания накатили сбивающей волной. Тогда она ушла, а когда вернулась через несколько дней, её сожитель, запинав меня до бессознательно состоянии, избил её простым пультом от телевизора за то, что у него деньги на выпивку закончились. А я смотрел и не мог даже пошевелиться от боли...

Пальцы побежали дальше, вдоль нити.
«Ты вообще меня любишь, мама?». Её ответ был предсказуем: «Государство платит за тебя пособие, и мне не надо работать. Конечно, люблю»...

«Я не буду это есть!» — безобидная фраза, но сколько обречённости в ней на самом деле... Я влез тогда в чужой богатый двор. Какой-то мальчишка вынес тарелку и поставил перед двумя пушистыми собаками. Неожиданно он вскинул голову и увидел меня, сидящего на дереве. С минуту мы смотрели друг на друга, а потом он нагнулся и забрал тарелку у собак, протягивая мне. Он предлагал мне доесть за своими псами...

Пальцы легонько порхали по струне, пытаясь не упустить, но и не вслушиваться в слова, воспоминания здесь были слишком яркими.
«Можно, я останусь?» — сказано мной Дженнифер когда-то.
«Мама», — позвал я однажды Минсока, обрекая его с тех пор на кличку «мамка».
«Считай до десяти», — я улыбнулся, вспомнив первую встречу с Кёнсу.
«Я — Бэкхён, и я — алкоголик», — тренинг в центре развития.
«Ты — никто!», — и голос, точно мой голос, такой неприятный, царапающий. Надо отменить их! Стереть эти слова! Да, она передала мне свою силу, обрекая на жизнь экзорциста, но этим спасла меня, не позволила Тьме забрать. И пусть последствия не давали мне жить нормально, всё же она дала мне больше, чем забрала. Она подарила мне семью. И соблазн отменить именно эти слова был так силён, что я вцепился в нить, вновь и вновь слыша в ушах: «Ты — никто! Ты — никто! Ты — никто!». Если я отменю своё согласие, значит, они будут помнить о них, боль останется.
Я сдвинулся вперёд на пару сантиметров, ещё...
И: «Чего тут думать? Хочу», — услышал громко и отчётливо.
Вот оно! Вот это дебильное, глупое согласие! Что делать? Что выбрать? Меня разрывало от противоречий. Я хотел забрать назад и свои оскорбления и согласие одновременно. Нить в руках звенела: «Хочу. Хочу. Хочу»...
Это ж каким надо было быть идиотом, чтобы ради призрачной возможности жить нормально, ездить в автобусе и прекратить столько пить, потерять самой важное – тех, кто любит меня, вот такого вот придурка?! Я найду слова, упаду в ноги, но вымолю прощение. Сейчас же надо сделать то, ради чего я здесь.
И я вцепился зубами в струну, которая тревожно загудела, больно ударяя по перепонками громким «Чего тут думать? Хочу». Я вгрызался в неё, чувствуя, как сводит зубы, удовлетворённо отмечая, как тают мои слова, становясь всё тише и тише, пока на ладони не оказались два разорванных конца. Тот, который звенел раздражёнными словами будущего, таял на глазах. Я успел подумать о том, насколько изменил один страшный день, получилось или нет, прежде чем нарастающий гул перешёл со второго плана на первый, ударив по ушам. Чужие слова хлынули в голову, становясь всё громче и громче, острее, больнее...

— Ахр-р-р... — захрипел, вцепившись пальцами в бортики ванной.
Распахнул глаза и закричал, очутившись в полной темноте:
— Лин! Лин! Ты где?! Лин! — паника сжала сердце. Мне вдруг показалось, что это снова Тьма, снова пустота, снова смерть.
Резко вспыхнула лампочка и распахнулась дверь:
— Какого чёрта, придурок?! — с порога воскликнула растрёпанная девушка в огромной футболке. — Что ты делаешь в моей ванной?!
— Лин... получилось, кажется, получилось...