Hiraeth

глава 37

Чонгука выписывают из больницы на следующее утро после очень краткого психического обследования, в ходе которого ему каким-то образом удалось убедить врачей, что он не пытался покончить с собой. Юнги предлагает Чонгуку сходить к психиатру, на что младший немедленно замолкает и отвергает эту идею, настаивая на том, что с ним всё в порядке, но старшего это совершенно не убеждает.
— Тебе нужно кое с кем повидаться, Гук.
— Я не хочу, хён. Пожалуйста, отпусти меня домой.
Настойчивость превращается в препирательства, которые начинают перерастать в хмурые брови Юнги, когда он всё больше разочаровывается в младшем и его непреклонном отказе сходить к проклятому психиатру. Чонгук пытается не расстраиваться, но он чертовски устал, а больничная палата душит, и он просто хочет быть окруженным знакомыми вещами, которые приносят ему комфорт, что не включает в себя перспективу застрять в больнице со своим лучшим другом, практически требующим, чтобы он сходил к психиатру.
Чувствуя, что это только лишь перерастет в спор, о котором они оба пожалеют, в разговор вмешивается Чимин, дергая Юнги за рукав и шепча ему на ухо что-то, что, по мнению Чонгука, связано с хрупкостью его нынешнего психического состояния.
Юнги с раздражением сдается.
— Хорошо, но тебе нельзя находиться где бы то ни было рядом с домом братства в одиночку.
Чонгук поступает на своего рода испытательный срок у своих друзей. Его отвели прямо в квартиру Чимина и Тэхёна, а затем провели в комнату его возлюбленного. Хотя младший проспал, кажется, всю жизнь, он не чувствовал себя лучше. Прошло тридцать часов без кокаина, что несколько месяцев назад не слишком обеспокоило бы Чонгука, но потеря Тэхёна повергла его в состояние безрассудства, и он больше не мог оставаться трезвым. Несколько часов без дозы — это одно, потому что обычно он заменял её алкоголем, но тридцать часов трезвости — это совсем другое.
Ломка никогда не была приятным зрелищем, и валиум, который доктор прописал ему, чтобы помочь, был заперт его друзьями для цитата: «мер безопасности» — конец цитаты. Однако Чонгук знал, что никто не доверяет ему оставаться наедине с наркотиками. Валиум был обоюдоострым мечом. Хотя предполагалось, что он поможет уменьшить парализующую тревогу, которая всегда приходила во время ломки, он также вызывал привыкание.
Чонгук не был дураком, Тэхён спал, когда доктор отвел Чимина и Юнги в сторону. Младший на цыпочках подошел к двери, прижался щекой к красному дереву и ждал, затаив дыхание.
— Если Чонгук хочет полностью выздороветь, ему понадобится вся поддержка, которую он сможет получить, — сказал доктор мягким, низким голосом. — Я бы сказал, что частота рецидивов для кого-то со столь хронической зависимостью, как Чонгук, составляет около 70%, — Чимин тихо ахает. — Ни при каких обстоятельствах нельзя оставлять его одного. Постарайтесь занять его чем-нибудь, чтобы он не отвлекался.
И его друзья пытались, но это было нелегко, и Чонгук провел их через ад.
Первые два дня были вполне сносными. Валиум держал симптомы в узде, и единственным признаком того, что Чонгук уступал, была дрожь в руках и тупая боль в затылке. Из-за ломки он часто впадал в пугающую летаргию: Чонгук не сразу заметил, что дремлет каждые несколько часов. Когда он просыпался, Тэхён тащил его в гостиную, они обнимались на диване и смотрели фильмы — хотя к концу младший всегда крепко спал.
В Чонгукe вспыхнула искра уверенности, которая подсказала ему, что избавиться от пагубной привычки будет проще простого — до тех пор, пока он не проснулся в пять утра на четвертый день и едва успел добраться до ванной, где его вырвало. Его кожа была липкой, и каждый раз, когда Чонгук отклонялся от унитаза, головокружение возвращалось с удвоенной силой, и он снова падал на пол.
Тэхён немного испугался, но Чимин заверил его, что это ещё одна тропа, которую Чонгуку придется пройти. После того, как судороги прекратились, ему дали таблетку валиума, но она, похоже, не подействовала. Чонгук попросил ещё одну дозу, но получил решительный отказ, вызвав тем самым массу вопросов у старшего, чей характер вспыхивал при малейшем намёке о наркотиках.
На пятый день Чонгук проснулся в четыре часа утра, крича, что его убили. Жуткий звук был таким пронзительным, что Тэхён упал с кровати, а затем быстро вскочил на ноги, распахнув глаза.
— Гукки, что случилось?
— Жуки! Жуки! — истерически кричит Чонгук.
— Что…
— Они повсюду, — всхлипывает он. — Они повсюду, Тэ.
Чонгук не мог понять, почему Тэхён не видит жуков, ползающих по обоям. Тэхён успокаивающе укачивает его и называет всё кошмаром, но Чонгук уверен, что это правда.
В какой-то момент он засыпает, хотя и не знает когда. Где-то между размытыми линиями Тэхёна, обнимающего его, влажными от пота волосами, прилипшими к его лицу, и насекомыми, ползающими вверх и вниз по стенам, которые плыли как раскалённый воздух над летним асфальтом, Чонгук потерял сознание.
Просыпаясь, он не помнит, что ему снилось, но раскрывает глаза от резкого толчка, от резкого вдоха кислорода, со свистом поступающего в легкие. Тело Чонгука кажется тяжелым, и у него всё болит. Слишком жарко, несмотря на то, что он дрожит, как будто только что прошел через зимнюю грозу.
В комнате Чимин, сидит на кровати по-турецки спиной к младшему и говорит по телефону тихим шепотом.
— …да, выписанная дозировка просто не помогает. Ему всё время больно, и почти всегда без сознания… да… я знаю, что это нормально, но… да… я просто боюсь за него… две таблетки в день? Звучит неплохо… м-м… спасибо, док.
Чимин заканчивает разговор глубоким вздохом и поникшими плечами, он наклоняется вперед, проводит руками по волосам и делает ещё один усталый выдох.
Чонгук не уверен, должен ли он притворяться спящим или нет, но ему не дают возможности решить, потому что Чимин уже обернулся. Удивление и вина мелькают на его лице, прежде чем оно быстро превращается в улыбку.
Чонгук считает, что он не должен был ничего слышать.
— Ты проснулся! — щебечет старший.
Он кивает, чувствуя, как язык, словно наждачная бумага, прижимается к небу.
— Я слышал, что прошлой ночью тебе приснился плохой сон, — Чимин успокаивающе кладет руку на плечо младшего. — Тэ сказал, что ты всё время кричал, что на стенах жуки.
Чонгук сжимает губы в тонкую линию.
— Ты их больше не видишь? — спрашивает его друг, слегка наклоняясь вперед и проводя рукой по лбу Чонгука, чтобы убрать пряди волос, которые снова прилипли к его потной, горячей коже.
— Нет, — еле слышно шепчет младший.
Чонгук пытается не обращать внимания на звук крошечных лапок, ползущих внутри стен, и не понимает, почему Чимин их не слышит. Звуки настолько острые, что кажется, будто они заползли ему в ухо. Эта мысль заставляет его вздрогнуть.
Чимин улыбается ещё шире, что его глаза исчезают в полумесяцах.
— Хорошо. Если ты когда-нибудь снова увидишь что-то подобное, просто помни, что это нереально, Гукки.
Слабый изгиб играет на сухих и потрескавшихся губах Чонгука, и он ещё раз уверяет старшего, что это был просто дурной сон.
Он не говорит Чимину, что они всё ещё там.
Он не говорит Тэхёну.
Не говорит Юнги.
Чонгук был уверен, что хуже быть не может, но в следующие несколько дней именно так и стало. Спать по ночам стало несбыточной мечтой, потому что ночные кошмары теперь постоянно преследуют мальчика. Это всегда одна и та же сцена, которая повторяется снова и снова: десятилетний Чонгук прячется под кроватью, как только слышит звук захлопнувшейся входной двери и тяжелые ботинки, шаркающие по деревянному полу гостиной. Он слышит крики матери и голос отца, грохочущий и отражающийся от двери спальни и сотрясающий стены, словно крик банши. Раздается звон бьющегося стекла, а затем жуткая тишина, которая, кажется, растягивается в вечность. Затем громоздкие шаги отца раздаются снова, всё ближе и громче, пока не врезаются в череп Чонгука, и его чуть не рвет. А потом тишина снова сгущается, прежде чем дверь распахивается с такой силой, что отскакивает от уже побитой стены, от всех тех бесчисленных ударов дверной ручки о штукатурку.
— Чонгук.
От невнятного голоса отца по коже бегут мурашки. Десятилетний Чонгук прикрывает рот рукой, чтобы заглушить тяжелое дыхание, слезы текут по щекам, по переносице и падают в лужицу соли, начавшей собираться на полу.
— Чн-Чонгукки, выходи. Твой п-папочка скучает по тебе.
Чонгук не двигается.
Отец усмехается. Злобный звук, грохочущий в его груди.
— Зн-знаешь же, что п-папочке не нравится играть с тобой в прятки.
Когда отец снова замолкает, он ворчит себе под нос, а потом топает ногой в какой-то пьяной истерике. Чонгук подпрыгивает, прежде чем прижаться спиной к стене и постараться стать как можно меньше.
— Я же сказал, выходи, маленький ублюдок!
А затем он разражается бурей ярости, сметая все со стола Чонгука. Школьные учебники, бумаги, ручки и карандаши с грохотом падают на пол. Отец поднимает с комода мини-лампу и бросает её на пол. Осколки стекла разлетаются во все стороны, отдельные осколки скользят под кровать и ударяются о его голую руку.
Это страшно. Это так страшно, что Чонгуку ничего не остается, как зажмуриться, зажать уши крошечными ручками и ждать, когда всё закончится. Это всегда заканчивается в тот или иной момент. Так всегда бывает.
Ужасный звук всего, что разбивается и падает, в конце концов прекращается, и всё, что остается в тишине, — это тяжелое дыхание отца Чонгука, который бормочет проклятия себе под нос. Однако даже это заходит в тупик.
Часы тикают, проходит ещё пять минут, прежде чем тело Чонгука расслабляется и он осмеливается открыть глаза.
Самая большая ошибка.
Он встает на четвереньки лицом к лицу с отцом, заглядывающим под кровать и смотрящим прямо на убитого горем мальчика. Он широко скалится: зубы жёлтые, а десны почти черные от жевательного табака. Его глаза налиты кровью и безумны, и Чонгук обнаруживает, что у него в горле застрял ужас, и он не может издать ни звука.
— Ку-ку, — воркует отец, мрачно хихикая. — Я вижу тебя.
А потом отец хватает Чонгука за лодыжку и вытаскивает из-под кровати. На этот раз мальчик действительно кричит, осколки стекла режут его, когда он скользит по деревянному полу, размазывая кровь по поверхности.
Отец мгновенно оказывается на нем. Он сидит своим тяжелым телом на Чонгуке, который пытается бороться, в панике размахивая руками.
— Почему ты прятался от меня, моя маленькая печенька? — его отец выглядит по-настоящему обиженным, но затем это перерастает в ярость, и он обхватывает своими большими руками тонкое горло сына, прижимая к нему большие пальцы до такой степени, что Чонгук практически чувствует, как его глаза выпучиваются из орбит.
Он бьет отца по рукам, что бессмысленно и только заставляет мужчину смеяться в маниакальном ликовании. В отчаянной попытке освободиться Чонгук протягивает руку и хватает отца за лицо, но, к его ужасу, кожа, за которую он цепляется, начинает сдираться. Его маленькие руки продолжают рвать и тянуть, и он начинает плакать, потому что под кожей его отца — ужасный монстр. Его плоть уродливо-красная и липкая на ощупь. Его глаза чернеют, и он обнажает острые как бритва зубы.
— Я люблю и забочусь о тебе, и вот как ты относишься ко мне! — голос его отца превратился во что-то ужасное демоническое, зрачки расширяются, пока не становятся черными как смоль. — Ты никчемный кусок дерьма!
Его руки превратились в когти, и он трясет Чонгука за шею, как тряпичную куклу, прежде чем отпустить. Мальчику даже не дают отдышаться, потому что монстр воет на него, когти впиваются в щёки, кулак бьет прямо в нос, пока он не слышит, как что-то трескается.
Чонгук кричит и плачет.
— Ты сын, которым я никогда не смогу гордиться! Как кто-то может быть таким никчемным?
Ещё один удар по скуле. Чонгук чувствует на языке привкус крови.
— Тебе не следовало рождаться.
Он истерически рыдает.
— П-пожалуйста, папа! Пожалуйста!
— Ты был ошибкой.
На этот раз удар слева по его уже раненой щеке.
— Я б-больше не хочу обижать папу! — умоляет он, воя от боли.
— Тебя не должно быть в живых.
— Прекрати!
Больно.
— Мы с твоей матерью никогда не хотели такого никчемного сына, как ты.
Больно.
— Папа, я не хотел!
А потом чудовище, замаскировавшееся под отца Чонгука, снова обхватывает когтями его тонкую, покрытую синяками шею и душит его.
— Тебе следует исчезнуть.
Больно. Больно. Больно. Больно.
Чонгук просыпается с пронзительным криком, который практически разрывает его голосовые связки. Его ноги в панике бьются об одеяло, а руки взлетают, чтобы обхватить шею.
— Прости меня! — кричит он. — Папа, пожалуйста, прости меня! Пожалуйста, прости меня!
Над ним нависает черная фигура, давит, душит. Чонгук уверен, что он умрет. Он был уверен, что сбежал от призраков прошлого, пробежав всю дорогу до Сеула и начав всё сначала, но всё, казалось, возвращалось, преследовало его, и теперь он должен был умереть.
— Чонгук!
— Прости меня!
Он не хочет исчезать в одиночестве. Темно и страшно, он даже дышать не может. Его отец маниакально улыбается, злоба отражается в его чёрных глазах. Мальчик не хочет так умирать. Он хочет увидеть Тэхёна. Он хочет убежать от этого. Поэтому он зажмуривается.