Hiraeth

глава 45

Чон Чонгук ненавидит больницы. Он решает, что лучше умереть, чем снова оказаться в месте, полном женщин в белых халатах и с ещё более белыми стенами. Это, по иронии судьбы, и привело его в то, что он впоследствии назвал своим личным адом.
— Я не пытался умереть, — вот уже почти три месяца он повторяет эту фразу дважды в неделю, потому что это на самом деле так, но доктор Хан, который всегда делал пометки в своем дурацком блокноте и поднимал глаза от оправы своих нелепо больших очков, что вечно сползали на его раздражающе большой нос, лишь говорил:
— Ну, ты также и не пытался жить.
А Чонгук только и мог, что поджимать губы и хмуриться в ответ на все возражения:
— Не заботиться о собственной жизни — это ещё одна форма самоубийства, Чонгук. Это самоубийство души.
Чонгук ненавидел доктора Хана, но не потому, что тот был дерьмовым медиком с монотонным голосом и мёртвыми глазами, а потому, что доктор Хан был чертовски хорош в своём деле. Он видел в едком сарказме и снисходительных замечаниях Чонгука средства защиты и никогда не отвечал на многочисленные срывы, свидетелем которых он был все те месяцы, что парень находился в больнице.
Чонгук знал, что он часто сердится. Он знал, что его гнев не всегда был разумным и что он был иррационально зол на слишком многое. Однако он так и не узнал, сколько крови просочилось сквозь его кожу, чтобы создать после себя расплавленную лаву, пока его не поместили в психиатрическую лечебницу и не поставили под строгое наблюдение за самоубийство. Медсестра всё время оставалась не более чем в пяти метрах в стороне, а по ночам совершала обход, заглядывая в окошко на его двери каждые десять минут, чтобы убедиться, что он снова не перерезал себе вены. Тогда-то его гнев действительно перешёл в истерику.
Это не было похоже на то время после передозировки, когда он просто был до безумия раздражённым и злым. Нет, на этот раз всё было гораздо хуже, и часто даже физически. Медсёстры были милы и разговаривали с ним крайне мягко, но Чонгук чувствовал, как бледнеет и вспыхивает при малейшей мелочи. Иногда ему не хотелось глотать эти ужасные таблетки, которые доктор Хан прописал ему принимать каждое утро, потому он закатывал истерику, как четырехлетний ребёнок, и обзывал персонал отборным матом.
Чой Хёри была назначена личной медсестрой Чонгука. Это была пухленькая двадцатилетняя девушка с ангельскими щёчками, маленькими глазками и доброй улыбкой. Большинство медсестёр совершенно не хотели иметь дело с Чонгуком, и она, казалось, была единственной, кто не реагировал ни на то, как он бросал стул, ни на то, как опрокидывал стол. А ведь он просто не хотел, чтобы его кровь брали на анализы каждый грёбаный день. Она была единственной, кто не паниковал и не вызывал этих ужасных санитаров в серой униформе, чтобы успокоить его, как оно было с другой медсестрой: тогда у Чонгука случился срыв, и он грозился повеситься на несуществующих шнурках. Если и было что-то, в чём Хёри была хороша, так это в том, чтобы отвлекать парня от приступов истерической ярости и безумной паранойи.
Доктор Хан сказал, что всё это были годами сдерживаемые эмоции, которые Чонгук слишком долго направлял не на те вещи. Наркотики, использование людей и манипулирование их эмоциями — всё это, по словам доктора Хана, было способом Чонгука справиться с травмой и собственными чувствами. Только так он мог жить с собой в гармонии и изображать обычного двадцатилетнего студента. Однако потеря контроля в незнакомом месте, которое заставляет Чонгука чувствовать, как будто он задыхается, пугала его.
Чонгук ненавидит многое, но особенно сильно он презирает, когда кто-то говорит ему, что, чёрт возьми, понимает его. Это заставляло его чувствовать себя крайне слабым и жалким, и потому в первый месяц Чонгук отрекся от всех посещений, как бы сильно ему не было больно слышать расстроенный голос Тэхёна по телефону. Он также отказался разговаривать с Чимином и Юнги. Ни за что на свете он не позволит им увидеть себя в таком нестабильном состоянии.
Его мысли стали такими громкими, что он боялся, будто кто-нибудь их услышит; он боялся, что Тэхён только взглянет на него, и Чонгук снова начнет царапать свою кожу, пытаясь вытащить красное чудовище, которого, как сказал ему доктор Хан, не существует.
— Ты не можешь убежать от собственного разума, Чонгук, — говорил доктор Хан.
Однако Чонгук не знал, как справиться с этим, не ломая себе кости и не сбивая колени в кровь. Он не знал, как справиться без горького привкуса кокаина в горле и алкоголя, превращающего его кровь в токсичные отходы. Иногда всё казалось ему не по силам, и тогда Чонгук оказывался на четвереньках, заглядывая под кровати и стулья в отчаянной попытке найти хоть что-нибудь, что могло бы оживить его страсть — хотя бы грамм. Юнги заранее предупредил его, что, если в его организме обнаружат наркотики, социальный работник будет вынужден передать дело в суд, и Чонгуку будет грозить тюремное заключение. Однако были времена, когда Чонгук так отчаянно нуждался в побеге, что ему было всё равно. Реальность была страшной вещью, и поэтому в течение первого месяца Чонгук убегал от самого себя.
Он бежал до тех пор, пока у него не подогнулись колени и он не упал, и снова ему пришлось столкнуться с нависшей над ним тенью отца, насмехающегося, с рогами, растущими из его головы, и острыми когтями, тянущимися к нему. И хотя Чонгуку было страшно встретиться лицом к лицу с тем самым монстром, который преследовал его в течение многих лет, и он пережил несколько срывов, доктор Хан помог парню понять, что монстр был не более чем фантомным проявлением всех его страхов. Чонгук пришел к выводу, что чем больше он говорит о своей неуверенности в себе (не важно, насколько он язвителен), тем меньше красный монстр появляется в его снах, превращая их в парализующие кошмары.
По крайней мере, он больше не мочился.
Чонгук узнал, что рисовать шедевры галактик на коже десятилетнего мальчика — это не любовь. Каким-то странным образом Чонгук всегда считал, что сжатые кулаки отца, прижатые к его херувимным щекам, были способом выражения привязанности. Это было больно, но для Чонгука это всё равно была любовь. Это было мучительно, но по крайней мере он что-то чувствовал. После смерти матери отец Чонгука бил его головой о стену и обхватывал своими большими мозолистыми руками тонкую шею, а Чонгук всё равно улыбался опухшими глазами и говорил:
— Я тоже люблю тебя, папа.
Однако, по словам доктора Хана, страх не был формой любви, как и депрессия. Чонгука никогда не учили любить, но бывали моменты, когда его депрессия сидела рядом с ним с сигаретой в руке и говорила: «Видишь ли, я здесь с тобой единственная», — и Чонгук верил ей.
— Порой я думаю, было ли это всё на самом деле или мне показалось. Иногда я всё же понимаю, что всё, казавшееся мне нормальным, на самом деле было жестоким. Я поломан, док.
— Нет, Чонгук. Ты просто человек. Не извиняйся за то, что ты пытался защитить своё сердце.