Hiraeth

глава 27

Однако проблема в том, что Чонгук не хочет останавливаться, потому что остановиться — значит повернуться лицом к правде. Остановка означает откупоривание старых воспоминаний и выкапывание эмоций, которые практически исчезли в земле, а Чонгук никогда не будет к этому готов.
— Мне на это насрать! — выражение лица младшего исказилось в насмешку, он сжимает кулаки и вонзает ногти в ладони.
— Почему? Почему тебя это не волнует?
Чонгук ненавидит, какой контролируемый и властный тон у Юнги. Он ненавидит то, как разочарование и ярость плавают в его коричневых ольхах и как его друг выглядит так, как будто физически пытается сдержать себя от взрыва и от того, чтобы наговорить неправильных вещей.
— Это не имеет значения, — Чонгук пожимает плечами, пытаясь сохранять хладнокровие, когда он явно не в восторге от того, что ему говорят. — Ничто не важно.
— В этом-то и дело, — говорит Юнги, — ты боишься жить, а не умереть.
Чонгук выдавливает из себя протестующий смех.
— И что заставляет тебя так думать? Почему ты думаешь, что знаешь меня прям так чертовски хорошо?
— Ты не такой сложный, каким пытаешься казаться, Чон Чонгук, — Юнги горько вздыхает. — Твои глаза, они больше не такие с тех пор, как он ушел, — кажется, ему хочется податься вперед, чтобы успокоить кипящего парня, может быть, положить руку ему на плечо, но он этого не делает. Вместо этого старший раскачивается взад-вперед на пятках, зажав язык между зубами, — однако ты не можешь продолжать так с собой поступать. Ты просто не можешь.
Младший шарит в голове в поисках ответа, открывая рот только для того, чтобы слова застряли и поплыли в его легких, как поднимающаяся грязь. И Чонгук думает, что, может быть, Юнги прав; может быть, он хочет умереть.
— Почему? — это единственный дерзкий вопрос, что Чонгук может озвучить. — Почему я не могу?
— Потому что это несправедливо по отношению ко мне. Это нечестно по отношению к нам, Хоби или даже Чимину. Это нечестно по отношению к Тэ…
— Нет, — отрезает Чонгук угрожающе низким голосом. — Не смей произносить его имя, хён, или, клянусь Богом.
Однако сегодня Юнги не готов отступить. Он выглядит решительным и на сто процентов закончил свои танцы вокруг да около.
— …и это нечестно по отношению к Тэхёну.
— Да пошел ты! — выплёвывает Чонгук, вскакивая на ноги так быстро, что чуть не падает. — Пошел ты! Пошел ты! Пошел ты!
— Не смей так со мной разговаривать. Ты не имеешь права так со мной говорить, — сейчас голос Юнги повышается, ноздри раздуваются. Он цепляется за любое самообладание, которое у него есть, и Чонгук это знает. Он знает это и дергает за потрепанную струну ещё сильнее.
— Я ненавижу тебя, — выпаливает младший, потому что это самое обидное, что он может придумать в своем нестабильном состоянии. Слезы застилают его уже налитые кровью глаза, но Чонгук отказывается позволить им пролиться. Он не плакал с тех пор, как ушёл Тэхён.
Глаза Юнги расширяются, а затем сужаются.
— Ты такой эгоист, Чонгук, и знаешь что? Я сыт по горло твоей незрелой хернёй.
Чонгук должен похлопать себя по спине, потому что на этот раз он действительно преуспел, и старший срывается: вся его подавленная ярость проливается и врезается в парня, как приливная волна.
— Ты когда-нибудь задумывался о ком-то, кроме себя? — теперь уже кричит Юнги, чего Чонгук никогда не видел раньше. — Ты когда-нибудь задумывался о том, что именно ты делаешь с людьми? Со мной? — Юнги делает шаг вперед, потом ещё один, пока не тычет пальцем в грудь Чонгука. — Я предупреждал тебя. Я тебя предупреждал в день, когда ты начал выебываться с Тэхёном, не так ли? Но ты не послушал меня, потому что ты великий Чон, блядь, Чонгук, и ничего из того, что я могу сказать или сделать, никогда не дойдет до тебя! Так что да, делай, что хочешь. Трахай кого хочешь.
Чонгук не хочет никого, кроме Тэхёна.
— Кайфуй, когда захочешь.
Он ненавидит это.
— И напивайся так, чтобы сыграть в ящик раньше времени, мне всё равно.
Может, так и будет.
— Я сыт по горло этим дерьмом, Чонгук. С меня хватит, я умываю руки. Потому что, что бы кто ни делал, этого никогда не будет достаточно, — и Юнги действительно выглядит так, будто больше он не может. Он выглядит усталым и измученным, и, поверх всего, он выглядит так, будто ему больно.
Чонгук хочет сказать старшему, что это не значит, что он, Юнги, недостаточно хорош; что это младший не достоин, чтобы кто-то, как Мин Юнги, был его лучшим другом. Это то, что Чонгук действительно в себе ненавидит, поэтому он скорее уничтожит всё хорошее, что попадется ему на пути, потому что он именно в таких крайностях он существует. Чонгук хочет сломаться и быть ребенком, которым ему никогда не позволяли быть; хочет сказать Юнги, что он не знает, как позволить людям заботиться о нём, потому что единственный человек в его жизни, который когда-либо заботился о нем, уже мертв. Он не знает, как сказать Юнги, что он устал, что иногда ему хочется больше никогда не просыпаться и что такие мысли его больше не пугают.
Так что Чонгук не говорит. Он не скажет сварливому парню с добрым сердцем, что это не просто разбитое любовью сердце. Чонгук не говорит старшему, что он никогда не знал, что такое дом, пока не встретил маленькую компанию из шести парней, или что потеря Тэхёна вернула его в тот день, когда ему было четырнадцать лет; когда он смотрел, как его мать положили в гроб и засыпали землёй.
— Тогда уходи, — говорит он вместо этого, хотя его разум кричит: «Пожалуйста, не оставляй меня. Я не хочу оставаться один».
Юнги застывает.
— Я останусь у Чимина на пару дней. Найди меня, когда решишь перестать быть куском дерьма.
И тогда старший сердито запихивает в свой рюкзак всякую одежду, которую только может найти, проходит мимо Чонгука и захлопывает дверь. Глухое эхо. Глухое эхо бьёт Чонгука в грудь так сильно, что у него нет выбора, кроме как рухнуть на пол. Он вернулся туда, откуда начал.
Одиночество.
Он всегда будет одинок.