Ликорис

Мартина

Мартина молчала.

В полной тишине они прошли дальше по бульвару, она сделала ещё несколько снимков, Дима успел выкурить сигарету. Мартина ничего не сказала, даже когда впереди в сиянии фонарей и звёзд показались лошади, венчающие Бранденбургские ворота.

Смотрящая на восток колесница, запряженная четвёркой лошадей, прежде принадлежала богине мира, державшей в руках оливковую ветвь. Но квадрига была увезена Наполеоном как трофей во Францию. Теперь же колесницей правит отважная Виктория – богиня победы. Оливковую ветвь заменили Железным крестом работы Шинкеля в знак триумфа над Бонапартом.

Бранденбургские ворота на протяжении веков были знаковым объектом в жизни Европы: через них маршировали контрреволюционеры, объявляя появление Германской республики, а затем эсесовцы, вооружившись факелами, приветствовали приход к власти Адольфа Гитлера.

 После Второй мировой войны двадцать восемь лет ворота символизировали разделение Германии.

Нет сомнения, есть в подобных местах особая магия. Заключённая даже не в монументальности и величии, а в сакральности мест. Ожившая картинка из учебника истории, кадр из кинофильма, в который ты случайно попал. Ощущение полного потрясения и собственной никчёмности. Каменные вехи истории, пережившие своих властелинов.

 Дима растерянно смотрел на ворота, сжимая и разжимая кулаки. Его охватила паника от простого осознания места и времени. Всего прошлого и будущего. Старая квартира в панельном доме, запах маминой стряпни, затем – мрачные стены отделения полиции, его фамилия в газетах. И снова – мама, ласковые руки в мозолях. Гулкий звук земли, падающей на крышку гроба. Дима услышал его где-то совсем рядом и так отчётливо, что вздрогнул.

Но вот он здесь – не сказать, что в порядке, но живой. Целый и даже не побитый. Отец гниёт в тюрьме. Мать – в земле. Бог остаётся вопросом. Газеты сожжены. А Дима здесь. В нём сто граммов алкоголя и много колы. В воздухе пахнет сладостями и морозом. Сегодня Рождество.

Дима провёл рукой по щеке, чувствуя, как глаза стали влажными, и усмехнулся. Принять себя жертвой просто, найти силы подняться и осознать собственное счастье куда сложнее. Он топил себя в чужой вине, искал оправдания всем глупостям, только бы не начать жить счастливо. Пережив горе, Дима заперся в личном склепе, запретив себе даже думать о возможном счастье. Это было удобно. Он словно лежал среди леса, раскинув руки, а мох становился родным и мягким. В горе – просто и комфортно, как в комнате, в которой всё на своих местах. В радости – неловко, суетно, всегда боишься упустить важный момент, проморгать его. Дима несколько лет рвал себя на части, пожирая изнутри, лишая даже намёка на счастья. Просто потому, что считал себя недостойным. И ничего вокруг не видел: ни красоты мира, ни секунд мимолётной радости, ни-че-го. Одно сплошное страдание.

Запирал ящики, полные желаний и воспоминаний, на замок. Выбрасывал ключ. Но сознание не слушалось его. Ящики раскрывались сами собой. Дима в панике закрывал их снова, латал сам себя. И не получалось.*

Он упустил так много времени, потерял сам себя, отказался от любви, чтобы... что? И Дима рассмеялся. Прохожие поглядывали на него, ускоряя шаг, но в их взгляде не было ничего осуждающего. Праздник же.