Мелатонин

XXXVI

   Прошло уже несколько больше, чем половина февраля. Настало время его двадцатых чисел. Почти ничего не изменилось. Во всяком случае, не у Финляндии дома.
   Советский же дом, после просачивания информации – о смерти отца и нахождении Эстонии в коме – к младшим странам, вроде Литвы и Латвии, на несколько дней подряд наполнился плачем, недоверием друг к другу и каким-то вплоть до животного страхом. Все в прямом смысле этого слова шарахались друг от друга, боялись сказать лишних слов и сделать ненужных движений, было не по себе выходить из своих комнат в пустой и холодный коридор. Дом стал пустым, хотя почти никто его не покидал. С чем это было связано, сказать и сложно, и просто одновременно; такие отношения в семье сложились быстро, как по щелчку пальца. Россия как можно дольше пытался сохранить над всеми контроль и не оборвать последнюю связь с братьями и сёстрами, но это тоже не всегда получалось.
Казахстан поначалу прекратил помогать по дому в принципе, ни с кем не общался, часто пропадал. И если бы просто исчезал и один шатался где-то по лесу, но нет; он приходил к Фину, каждый вечер с надеждой стучался к нему в дверь, но Казаху никогда не открывали. Финляндия даже не знал, что к нему приходил Казахстан, потому что не подходил к двери даже взглянуть в глазок.
Казахстан приходил в одно и то же время. Финляндия не открывал дверь в это самое одно и то же время. После ухода Казаха, Фин мог спокойно выйти из дома и прогуляться. Он правда не хотел ни с кем видеться, особенно говорить, оттого и притворялся, что финский дом уже какую неделю пустует.
Остальное не менялось. Финляндия продолжал навещать Эстонию, надеяться на её выздоровление, на то, что она скоро пойдёт на поправку, вернётся домой, что её можно будет выслушать, прикоснуться, поцеловать, поболтать с ней о том, о сём. Достаточно было бы её обнять, на себе почувствовать крепкий обхват её тонких рук вокруг финской талии, то, как она утыкалась носом ему в грудь и горячо выдыхала, тёрлась о него бледной щекой и поднимала заплаканные глаза. Такие... голубые.

У неё были голубые. Финляндия тонул в её глазах при одном только нечаянном эстонском взгляде на него. Эти глаза запускали механизм наслаждения, желания видеть эти два словно подсвеченных сапфира дольше, чувство постоянного голода от недостатка удовлетворения потребности смотреть ей в глаза.
У неё были голубые глаза. И Фин сравнивал их блеск с цветом чистых морских волн. Тогда волн, когда на их вершине образовывалась пенка и вода закручивалась в потоке, обретая иногда смертельную силу.
У неё были не просто голубые глаза. Они были цвета чистейшего толстого льда на том озере, когда сверху на этот небесного цвета лёд осыпался иней. Когда эту толстую прослойку синего льда над охлаждённой водой озера закрывало белым снегом.
Черничный, кобальтовый, лазурный, сапфировый... Цвет этих прекрасных глаз менялся. Это заставляло дыхание замирать, тело дрожать, а мысли останавливаться. Перемены в оттенке были заметны лишь тогда, когда можно было смотреть ей в глаза пристально и продолжительно. Её голова часто лежала на финских коленях, когда эстонский взгляд был направлен вверх, к финскому.
Холодные оттенки никогда не скрывали в глазах того страстного огня, который содержал в себе игривые намёки, понятные Финляндии с первой секунды. А чего только стоил её заведённый взгляд... до невозможности выразительный, искренний, тёплый, любящий.
Как смотрит любящая страна? Так нежно-нежно, так горячо, жгуче, взволнованно, приятно несдержанно. Одним только взглядом Эстония могла выразить свои чувства и мысли, для описания которых не хватало слов.