Sing me to sleep

12.4

И для двоих нам не хватит места — Ты не ломайся, руби с плеча, Ведь это больше не повторится. И на столе все стоит свеча, Но только снова не загорится, Согревай-согревай, как никто не сможет. Обнимай-обнимай, я обниму тоже; Если выгонишь в дверь — я пальну из пушки, Уроню на постель все твои веснушки.

  Антону кажется, что он совсем взрослый. Ведь прямо сейчас на часах полтретьего ночи, а он ест свежую манную кашу прямо из кастрюли, зачерпывая ложкой со дна. За окном в непогасших фонарях играет метель — холодная и вязкая. За спиной Шаста у стола сидят серьёзный Дима, упирающийся локтем в скатерть, и Серёжа, который почти спит и даже похрапывает. Поз толкает парня в бок, и тот сонно распахивает глаза, дергаясь.

— Напомни, — Дима едва сумел сдержать зевок, видя, как Матвиенко широко открывает рот, кутаясь в кофту, — из-за чего ты так загоняешься? — Антон, опустив брови, поворачивается к друзьям. В его руках застыла ложка, наполненная кашей. Парень засунул ее в рот, а затем мучительно проглотил. Комочек попался. — Мы с ним потрахались! — пробурчал Шастун с набитым ртом и тяжело вздохнул. Кастрюля с кашей близилась к концу, а ворон сидел в клетке, насупившись — голодный, и сверлил хозяина взглядом черных глаз-углей, — действительно, вот уж ерундовый повод загнаться. — Ну... — Серёжа вновь зевает, — мне кажется, это должно было случиться рано или поздно. — Случилось, — Антон тяжело вздыхает и берет плошку со стола. В неё он густо накладывает остатки каши из кастрюли, а потом, чуть помедлив, перемещает её в клетку к ворону. Тот радостно взмахнул крыльями, а потом набросился на угощение, — я запутался в себе. Я хуй знает, что мне теперь делать, — парень присаживается напротив друзей и обхватывает голову руками, — что теперь будет?.. Он же, наверное, уволит меня. — Так он сам этого хотел, разве нет? — подает голос Поз, — если хотел, значит, не уволит. Сердце не позволит. — Вставший хуй, — вставляет свое Серёжа, вновь зевнув в кулак, а потом получает лёгкий подзатыльник. Шаст уронил голову на сложенные руки. Ему было нереально плохо. Он совершенно запутался в себе. Он ведь сам этого хотел. Сам согласился, всё было добровольно. И он ведь скучал по Арсу, действительно скучал. Тогда почему бы и нет? Потому что Антон зарёкся больше никогда не причинять ему боли — и легче будет, если они разойдутся навсегда, как двое влюбленных. Шастун понимал, что с ним непросто. Он упрямый. И глупый. И зачем он вообще Попову сдался? Хуй его поймешь. — Поговори с ним завтра, — Позов ободряюще кладет руку на его запястье, — обязательно. Серьёзно и обо всём. О том, что случилось и — самое главное — о том, что делать с этим всем дальше. — Да ясен хер, — Антон вновь вздохнул и уложил лоб на выставленную руку, — мне даже в глаза ему стыдно смотреть, что уж говорить о какой-то беседе с ним. — Это нужно сделать, — Матвиенко наконец разлепляет глаза. Удивительно, но он слышал весь их короткий диалог, — до конца жизни так бегать не сможете. Слушай, да не убивайся ты так! — он стукнул друга по плечу, — секс иногда просто секс. Ну захотел мужик, — Шастун горько на него посмотрел, — и ты захотел. Ну переспали. Ну страстно переспали. Подумаешь! Забей и работай себе дальше, если не хочешь с ним ни о чем говорить. Сам зассыт, сто процентов!  А в этом Антон точно уж не был уверен. Попов-то зассыт? Не смешите браслеты парня. Арс первый на очереди из самых храбрых и уверенных в себе. Именно поэтому завтра стоит ожидать разбора полётов прямо с порога. Главное, чтобы никакие полёты не повторили. Шаст клятвенно пообещал себе, что будет держать себя в руках. Друзья не расходились до четырех утра. Они были горды и собой, и другом. Он за этот вечер не взял в рот ни капли алкоголя. Однако не знали они одного, что Антон успел наебениться до их прихода. Это и стало причиной экстренной готовки целой кастрюли манной каши в зимнюю полночь. Утром — через пару часов после расхода моральной поддержки убивающегося — Шаст просыпается под град. Ледяные глыбы с силой бьются о подоконник, о землю. Громко. Слишком громко. Голова нещадно раскалывается, и это парень понимает еще в полудрёме. Антон распахивает глаза, ощущая, как тело беспощадно ломит. Вставать не хочется. Настроение не просто паршивое — оно отвратительное. Веки слипаются почти болезненно, а в ушах стоит шум. Шаст, конечно же, узнает себя в этом состоянии. Апатия никогда ему не нравилась. Уж лучше злость — можно хотя бы почувствовать себя живым. А в апатии ты ходячий труп. Действуешь медленно, медленно думаешь, медленно существуешь. Парню так не нравилось. Он садится на кровати, чувствуя, что даже потягиваться не хочется. В принципе, как и есть. Ворон гаркнул на кухне — видимо, почувствовал, что хозяин проснулся, и Антон вымученно плетется на звук. А казалось бы, еще сутки назад он бежал туда не то чтобы резво, но как-то поживее, чтобы утихомирить орущую на весь дом птицу. А что сейчас? Шастун присаживается за стол, когда включил чайник, опускает голову на руки и мельком глядит на часы. 7:08. Времени на ха-ха нет, надо прямо сейчас пить чай и бежать одеваться. Стало еще более паршиво. Антон готов был сам себе свернуть шею, лишь бы никуда не ехать. У него нет сил, чтобы разбираться с Арсом и в целом с тем, что случилось вчера. За окном погода слегка утихает. Уже не так сильно лёд стучит по подоконнику — скорее просто лениво падает о него. Небо начинает проясняться где-то за горизонтом, солнце вот-вот встанет. Шасту от этого ни капли не легче. Он наливает себе чай, кидает в него полсахарницы, а потом присаживается обратно, закидывая ногу на ногу. Если бы это не был его испытательный срок, он бы с удовольствием слинял на несколько дней. Или совсем. Ехать туда, видеть Попова рядом — невыносимо. Антон не понимал, почему ему так больно. Ясно было только одно: он, мать его, самое настоящее ссыкло. Сам во всем разобраться не может, так теперь и другим жизнь портить начинает. Ах, если бы он мог! Шаст бы всё отдал за то, чтобы быть хоть немножечко смелее и решительнее. Но почему-то не получалось. Серьёзная проблема? Пройдет сама. Что-то болит? Перестанет. Как же всё просто на этом свете. Было бы еще проще, если Арсения, мать его, Попова, никогда не было в его жизни. В этот миг Антон был готов сигануть в окно. Он с удовольствием променял бы это на забытье. Пусть никогда он не переводился в эту школу, не было никакого лагеря, никакого Егора, никакого ёбнутого отца, никакой дополнительной химии, никакого учителя по ней. Жизнь — удивительная штука. Всё сложилось так, как должно было — такова была жизненная позиция Шастуна — но впервые в жизни он мечтал о том, чтобы всё повернулось вспять. За мучительными размышлениями прошло более десяти минут. Парень сжал зубы, проклиная себя за это, что не успевает начать утро с сигареты, выпивает залпом теплый чай и торопливо бредет одеваться. Ворон в клетке молчит. Кажется, чувствует, что происходит что-то неладное. А ведь он тоже огромная часть этой конченой истории. Конченая история конченого человека — так называет вещи своими именами Антон, когда закрывает дверь квартиры на ключ, а потом пускается в путь по тёмному подъезду на первый этаж. Пусть его прирежет какой-то бомж. Маньяк. Насильник. Кто угодно. Ну пожалуйста! Пусть собьет машина. Пусть кирпич на голову упадет. Пусть снайпер с крыши какой-нибудь застрелит. С возрастом Шаст стал слишком слабовольным. Покончить с собой уже не так просто, как в беззаботные шестнадцать лет. Башка на плечах наконец-то появляется вместе с сильнейшим страхом боли и... Инстинктом самосохранения.