Раз так много написано о Чарлзе Стрикленде, то стоит ли еще и мне
писать о нем? Памятник художнику - его творения. Правда, я знал его ближе,
чем многие другие: впервые я встретился с ним до того, как он стал
художником, и нередко виделся с ним в Париже, где ему жилось так трудно. И
все же я никогда не написал бы воспоминаний о нем, если бы случайности
войны не забросили меня на Таити. Там, как известно, провел он свои
последние годы, и там я познакомился с людьми, которые близко знали его.
Таким образом, мне представилась возможность пролить свет на ту пору его
трагической жизни, которая оставалась сравнительно темной. Если Стрикленд,
как многие считают, и вправду великий художник, то, разумеется, интересно
послушать рассказы тех, кто изо дня в день встречался с ним. Чего бы мы не
дали теперь за воспоминания человека, знавшего Эль Греко не хуже, чем я
Чарлза Стрикленда?
Впрочем, я не уверен, что все эти оговорки так уж нужны. Не помню,
какой мудрец советовал людям во имя душевного равновесия дважды в день
проделывать то, что им неприятно; лично я в точности выполняю это
предписание, ибо каждый день встаю и каждый день ложусь в постель. Но
будучи по натуре склонным к аскетизму, я еженедельно изнуряю свою плоть
еще более жестоким способом, а именно: читаю литературное приложение к
"Таймсу".
Поистине это душеспасительная епитимья - размышлять об огромном
количестве книг, вышедших в свет, о сладостных надеждах, которые возлагают
на них авторы, и о судьбе, ожидающей эти книги. Много ли шансов у
отдельной книги пробить себе дорогу в этой сутолоке? А если ей даже сужден
успех, то ведь ненадолго. Один бог знает, какое страдание перенес автор,
какой горький опыт остался у него за плечами, какие сердечные боли терзали
его, и все лишь для того, чтобы его книга часок-другой поразвлекла
случайного читателя или помогла ему разогнать дорожную скуку. А ведь если
судить по рецензиям, многие из этих книг превосходно написаны, авторами
вложено в них немало мыслей, а некоторые - плод неустанного труда целой
жизни. Из всего этого я делаю вывод, что удовлетворения писатель должен
искать только в самой работе и в освобождении от груза своих мыслей,
оставаясь равнодушным ко всему привходящему - к хуле и хвале, к успеху и
провалу.
Но вместе с войной пришло новое отношение к вещам. Молодежь поклонилась
богам, в наше время неведомым, и теперь уже ясно видно направление, по
которому двинутся те, кто будет жить после нас. Младшее поколение,
неугомонное и сознающее свою силу, уже не стучится в двери - оно ворвалось
и уселось на наши места. Воздух сотрясается от их крика. Старцы подражают
повадкам молодежи и силятся уверить себя, что их время еще не прошло. Они
шумят заодно с юнцами, но из их ртов вырывается не воинственный клич, а
жалобный писк; они похожи на старых распутниц, с помощью румян и пудры
старающихся вернуть себе былую юность. Более мудрые с достоинством идут
своей дорогой. В их сдержанной улыбке проглядывает снисходительная
насмешка. Они помнят, что в свое время так же шумно и презрительно
вытесняли предшествующее, уже усталое поколение, и предвидят, что нынешним
бойким факельщикам вскоре тоже придется уступить свое место. Последнего
слова не существует. Новый завет был уже стар, когда Ниневия возносила к
небу свое величие. Смелые слова, которые кажутся столь новыми тому, кто их
произносит, были, и почти с теми же интонациями, произнесены уже сотни
раз. Маятник раскачивается взад и вперед. Движение неизменно совершается
по кругу.
Бывает, что человек зажился и из времени, в котором ему принадлежало
определенное место, попал в чужое время, - тогда это одна из забавнейших
сцен в человеческой комедии. Ну кто, к примеру, помнит теперь о Джордже
Краббе? А он был знаменитый поэт в свое время, и человечество признавало
его гений с единодушием, в наше более сложное время уже немыслимым. Он был
выучеником Александра Попа и писал нравоучительные рассказы рифмованными
двустишиями. Но разразилась французская революция, затем наполеоновские
войны, и поэты запели новые песни. Крабб продолжал писать нравоучительные
рассказы рифмованными двустишиями. Надо думать, он читал стихи юнцов,
учинивших такой переполох в мире, и считал их вздором. Конечно, многое в
этих стихах и было вздором. Но оды Китса и Вордсворта, несколько поэм
Колриджа и, еще в большей степени, Шелли открыли человечеству ранее
неведомые и обширные области духа. Мистер Крабб был глуп, как баран: он
продолжал писать нравоучительные истории рифмованными двустишиями. Я
прочитываю иногда то, что пишут молодые. Может быть, более пылкий Ките и
более возвышенный Шелли уже выпустили в свет новые творения, которые навек
запомнит благодарное человечество. Не знаю. Я восхищаюсь тщательностью, с
которой они отделывают то, что выходит у них из-под пера, - юность эта так
законченна, что говорить об обещаниях, конечно, уже не приходится. Я
дивлюсь совершенству их стиля; но все их словесные богатства (сразу видно,
что в детстве они заглядывали в "Сокровищницу" Роджета) ничего не говорят
мне. На мой взгляд, они знают слишком много и чувствуют слишком
поверхностно; я не терплю сердечности, с которой они похлопывают меня по
спине, и взволнованности, с которой бросаются мне на грудь. Их страсть
кажется мне худосочной, их мечты - скучноватыми. Я их не люблю. Я завяз в
другом времени. Я по-прежнему буду писать нравоучительные истории
рифмованными двустишиями. Но я был бы трижды дурак, если б делал это не
только для собственного развлечения.
ВЫ ЧИТАЕТЕ
Луна и грош Сомерсет Моэм
ClassicsКнига о судьбе художника Чарлза Стрикленда, написанная по-английски иронично и тонко и вместе с тем по-моэмовски талантливо, правдиво и умно. Яркие персонажи, блистательные диалоги и сюжетные повороты - вот почему эта книга увлекает и не дает заскуч...