2

1.7K 10 0
                                    

Раз так много написано о Чарлзе Стрикленде,  то  стоит  ли  еще  и  мне
писать о нем? Памятник художнику - его творения. Правда, я знал его ближе,
чем многие другие: впервые я  встретился  с  ним  до  того,  как  он  стал
художником, и нередко виделся с ним в Париже, где ему жилось так трудно. И
все же я никогда не написал бы воспоминаний о  нем,  если  бы  случайности
войны не забросили меня на  Таити.  Там,  как  известно,  провел  он  свои
последние годы, и там я познакомился с людьми, которые близко  знали  его.
Таким образом, мне представилась возможность пролить свет на ту  пору  его
трагической жизни, которая оставалась сравнительно темной. Если Стрикленд,
как многие считают, и вправду великий художник, то, разумеется,  интересно
послушать рассказы тех, кто изо дня в день встречался с ним. Чего бы мы не
дали теперь за воспоминания человека, знавшего Эль Греко не  хуже,  чем  я
Чарлза Стрикленда?
   Впрочем, я не уверен, что все эти оговорки  так  уж  нужны.  Не  помню,
какой мудрец советовал людям во имя душевного  равновесия  дважды  в  день
проделывать то,  что  им  неприятно;  лично  я  в  точности  выполняю  это
предписание, ибо каждый день встаю и каждый  день  ложусь  в  постель.  Но
будучи по натуре склонным к аскетизму, я еженедельно  изнуряю  свою  плоть
еще более жестоким способом, а именно:  читаю  литературное  приложение  к
"Таймсу".
   Поистине  это  душеспасительная  епитимья  -  размышлять  об   огромном
количестве книг, вышедших в свет, о сладостных надеждах, которые возлагают
на них авторы, и  о  судьбе,  ожидающей  эти  книги.  Много  ли  шансов  у
отдельной книги пробить себе дорогу в этой сутолоке? А если ей даже сужден
успех, то ведь ненадолго. Один бог знает, какое страдание  перенес  автор,
какой горький опыт остался у него за плечами, какие сердечные боли терзали
его, и все  лишь  для  того,  чтобы  его  книга  часок-другой  поразвлекла
случайного читателя или помогла ему разогнать дорожную скуку. А ведь  если
судить по рецензиям, многие из этих книг  превосходно  написаны,  авторами
вложено в них немало мыслей, а некоторые - плод  неустанного  труда  целой
жизни. Из всего этого я делаю вывод, что  удовлетворения  писатель  должен
искать только в самой работе и  в  освобождении  от  груза  своих  мыслей,
оставаясь равнодушным ко всему привходящему - к хуле и хвале, к  успеху  и
провалу.
   Но вместе с войной пришло новое отношение к вещам. Молодежь поклонилась
богам, в наше время неведомым, и теперь уже  ясно  видно  направление,  по
которому двинутся  те,  кто  будет  жить  после  нас.  Младшее  поколение,
неугомонное и сознающее свою силу, уже не стучится в двери - оно ворвалось
и уселось на наши места. Воздух сотрясается от их крика. Старцы  подражают
повадкам молодежи и силятся уверить себя, что их время еще не прошло.  Они
шумят заодно с юнцами, но из их ртов вырывается не  воинственный  клич,  а
жалобный писк; они похожи на старых распутниц, с  помощью  румян  и  пудры
старающихся вернуть себе былую юность. Более мудрые  с  достоинством  идут
своей  дорогой.  В  их  сдержанной  улыбке  проглядывает   снисходительная
насмешка. Они помнят, что  в  свое  время  так  же  шумно  и  презрительно
вытесняли предшествующее, уже усталое поколение, и предвидят, что нынешним
бойким факельщикам вскоре тоже придется уступить  свое  место.  Последнего
слова не существует. Новый завет был уже стар, когда Ниневия  возносила  к
небу свое величие. Смелые слова, которые кажутся столь новыми тому, кто их
произносит, были, и почти с теми же  интонациями,  произнесены  уже  сотни
раз. Маятник раскачивается взад и вперед. Движение  неизменно  совершается
по кругу.
   Бывает, что человек зажился и из времени, в  котором  ему  принадлежало
определенное место, попал в чужое время, - тогда это одна  из  забавнейших
сцен в человеческой комедии. Ну кто, к примеру, помнит  теперь  о  Джордже
Краббе? А он был знаменитый поэт в свое время, и  человечество  признавало
его гений с единодушием, в наше более сложное время уже немыслимым. Он был
выучеником Александра Попа и писал нравоучительные  рассказы  рифмованными
двустишиями. Но разразилась французская  революция,  затем  наполеоновские
войны, и поэты запели новые песни. Крабб продолжал писать  нравоучительные
рассказы рифмованными двустишиями. Надо  думать,  он  читал  стихи  юнцов,
учинивших такой переполох в мире, и считал их вздором. Конечно,  многое  в
этих стихах и было вздором. Но оды  Китса  и  Вордсворта,  несколько  поэм
Колриджа и, еще  в  большей  степени,  Шелли  открыли  человечеству  ранее
неведомые и обширные области духа. Мистер Крабб был глуп,  как  баран:  он
продолжал  писать  нравоучительные  истории  рифмованными  двустишиями.  Я
прочитываю иногда то, что пишут молодые. Может быть, более пылкий  Ките  и
более возвышенный Шелли уже выпустили в свет новые творения, которые навек
запомнит благодарное человечество. Не знаю. Я восхищаюсь тщательностью,  с
которой они отделывают то, что выходит у них из-под пера, - юность эта так
законченна, что говорить об  обещаниях,  конечно,  уже  не  приходится.  Я
дивлюсь совершенству их стиля; но все их словесные богатства (сразу видно,
что в детстве они заглядывали в "Сокровищницу" Роджета) ничего не  говорят
мне.  На  мой  взгляд,  они  знают  слишком  много  и  чувствуют   слишком
поверхностно; я не терплю сердечности, с которой они похлопывают  меня  по
спине, и взволнованности, с которой бросаются мне  на  грудь.  Их  страсть
кажется мне худосочной, их мечты - скучноватыми. Я их не люблю. Я завяз  в
другом  времени.  Я  по-прежнему  буду  писать   нравоучительные   истории
рифмованными двустишиями. Но я был бы трижды дурак, если б  делал  это  не
только для собственного развлечения.

Луна и грош Сомерсет МоэмМесто, где живут истории. Откройте их для себя