Луна и грош Сомерсет Моэм

3

Но все это между прочим.
   Я был очень молод, когда написал свою первую книгу.
   По счастливой случайности она привлекла к себе  внимание,  и  различные
люди стали искать знакомства со мной.
   Не без грусти предаюсь я воспоминаниям о литературном мире Лондона  той
поры, когда я, робкий и взволнованный, ступил в его пределы. Давно  уже  я
не бывал в Лондоне, и если романы точно описывают характерные  его  черты,
то, значит, многое там изменилось. И кварталы, в которых  главным  образом
протекает литературная жизнь,  теперь  иные.  Гемпстед,  Нотинг-Хилл-Гейт, Гайстрит и Кенсингтон уступили место  Челси  и  Блумсбери.  В  те  времена
писатель моложе сорока лет привлекал  к  себе  внимание,  теперь  писатели
старше двадцати пяти лет - комические фигуры. Тогда мы  конфузились  своих
чувств, и страх показаться смешным смягчал проявления самонадеянности.  Не
думаю, чтобы тогдашняя богема очень уж заботилась о строгости нравов, но я
не помню и такой неразборчивости, какая, видимо, процветает теперь. Мы  не
считали   себя   лицемерами,   если   покров   молчания   прикрывал   наши
безрассудства.  Называть  вещи  своими  именами   у   нас   не   считалось
обязательным, да и женщины в ту пору еще не научились самостоятельности.
   Я жил неподалеку от вокзала Виктория и совершал  долгие  путешествия  в
омнибусе, отправляясь в гости к радушным литераторам. Прежде чем набраться
храбрости и дернуть звонок, я долго шагал взад и вперед по улице и  потом,
замирая от страха, входил в душную комнату, битком набитую  народом.  Меня
представляли то одной, то другой  знаменитости,  и  я  краснел  до  корней
волос, выслушивая добрые слова о своей книге. Я чувствовал,  что  от  меня
ждут остроумных  реплик,  но  таковые  приходили  мне  в  голову  лишь  по
окончании вечера. Чтобы скрыть свою робость, я усердно  передавал  соседям
чай и плохо нарезанные бутерброды.  Мне  хотелось  остаться  незамеченным,
чтобы спокойно наблюдать за этими великими  людьми,  спокойно  слушать  их
умные речи.
   Мне помнятся дородные чопорные дамы, носатые,  с  жадными  глазами,  на
которых платья выглядели как доспехи,  и  субтильные,  похожие  на  мышек,
старые девы с кротким голоском и колючим взглядом.  Я  точно  зачарованный
смотрел, с каким упорством они, не сняв  перчаток,  поглощают  поджаренный
хлеб и потом небрежно вытирают пальцы о стулья, воображая, что никто этого
не замечает. Для мебели это, конечно, было плохо, но хозяйка, надо думать,
отыгрывалась на стульях своих друзей, когда, в свою очередь, бывала у  них
в гостях. Некоторые из этих дам одевались по моде и уверяли, что не желают
ходить чучелами только оттого, что  пишут  романы:  если  у  тебя  изящная
фигура, то старайся это подчеркнуть, а красивые туфли на  маленькой  ножке
не помешали еще ни одному издателю купить у тебя твою "продукцию". Другие,
напротив, считая такую точку зрения легкомысленной,  наряжались  в  платья
фабричного производства и нацепляли на себя поистине варварские украшения.
Мужчины, как правило, имели вполне корректный вид.  Они  хотели  выглядеть
светскими людьми и при случае вправду могли сойти за  старших  конторщиков
солидной фирмы. Вид у них всегда был утомленный. Я никогда прежде не видел
писателей, и  они  казались  мне  несколько  странными  и  даже  какими-то
ненастоящими.
   Их разговор я находил блистательным и  с  удивлением  слушал,  как  они
поносили любого собрата по перу, едва только он повернется к  ним  спиной.
Преимущество людей артистического склада заключается  в  том,  что  друзья
дают им повод для насмешек не только своим внешним видом  или  характером,
но и своими трудами. Я был убежден, что никогда не научусь  выражать  свои
мысли так  изящно  и  легко,  как  они.  В  те  времена  разговор  считали
искусством;   меткий,   находчивый   ответ   ценился   выше    подспудного
глубокомыслия, и эпиграмма, еще не  ставшая  механическим  приспособлением
для  переплавки  глупости  в  остроумие,  оживляла  салонную  болтовню.  К
сожалению, я не могу припомнить ничего из этих словесных  фейерверков.  Но
мне думается, что беседы становились всего оживленнее, когда они  касались
чисто коммерческой стороны  нашей  профессии.  Обсудив  достоинства  новой
книги, мы, естественно, начинали говорить о том,  сколько  экземпляров  ее
распродано, какой аванс получен автором  и  сколько  еще  дохода  она  ему
принесет. Далее речь неизменно  заходила  об  издателях,  щедрость  одного
противопоставлялась мелочности другого; мы обсуждали, с каким из них лучше
иметь дело: с тем, кто не скупится на  гонорары,  или  с  тем,  кто  умеет
"протолкнуть" любую книгу. Одни умели рекламировать автора, другим это  не
удавалось. У одного издателя был нюх на  современность,  другого  отличала
старомодность. Затем разговор перескакивал на  комиссионеров,  на  заказы,
которые они добывали для нас, на редакторов газет, на характер  нужных  им
статей, на то, сколько платят за тысячу слов и как платят - аккуратно  или
задерживают гонорар. Мне все это казалось весьма романтичным. Я чувствовал
себя членом некоего тайного братства.