Луна и грош Сомерсет Моэм

38

   Я не видел его почти целую неделю. Но наконец под  вечер,  часов  около
семи, он зашел за мною и потащил меня обедать. Он был в  глубоком  трауре,
котелок его обвивала черная лента, и  даже  носовой  платок  был  оторочен
черной каймой. Глядя на этот скорбный  наряд,  можно  было  подумать,  что
внезапная катастрофа разом унесла всех его  родных  и  даже  какого-нибудь
двоюродного дядюшки у него не осталось на свете. Его кругленькая фигурка и
толстые красные щеки смешно контрастировали с траурной  одеждой.  Жестокая
участь - даже на беспредельное горе Дирка ложился налет шутовства!
   Он объявил  мне,  что  решился  уехать,  только  не  в  Италию,  как  я
советовал, а в Голландию.
   - Завтра я уезжаю. Скорей всего мы никогда больше не увидимся.
   Я попытался что-то возразить, но он слабо улыбнулся.
   -  Я  пять  лет  не  был  дома.  Мне  казалось,  что  все  это   отошло
далеко-далеко. Я так оторвался от родных  краев,  что  меня  пугала  мысль
съездить туда даже на время, а теперь я вижу,  что  это  единственное  мое
пристанище.
   Он был измучен, подавлен и  мыслями  то  и  дело  возвращался  к  своей
нежной, любящей матери. Годами он терпеливо сносил свою смехотворность, но
теперь она, казалось, придавливала его к земле. Последний удар, нанесенный
изменою Бланш, отнял у него ту живость нрава, которая ему помогала  весело
с этим мириться. Больше он уже не мог смеяться заодно с теми, что смеялись
над ним. Он стал парией. Он рассказывал мне о своем детстве  в  чистеньком
кирпичном домике и о страсти матери к опрятности и порядку. Кухня ее  была
истинным чудом белизны и блеска. Нигде ни пылинки, и все на  своем  месте.
Аккуратность ее  переходила  в  манию.  Я  как  живую  видел  эту  румяную
хлопотливую старушку, что всю жизнь с утра и до  поздней  ночи  пеклась  о
том, чтобы домик ее сиял  чистотой  и  нарядностью.  Отец  Дирка,  рослый,
сухощавый старик с руками, заскорузлыми от неустанного  труда,  скупой  на
слова, по вечерам читал вслух газеты, а его жена и дочь (теперь  она  была
замужем за капитаном рыболовецкой шхуны), чтобы не терять  времени  даром,
шили. Ничего никогда  не  случалось  в  этом  городке,  отброшенном  назад
цивилизацией, и год сменялся годом, покуда не приходила смерть, как  Друг,
несущий отдых тем, что усердно потрудились.
   - Мой отец хотел, чтобы  я  тоже  стал  плотником.  В  пяти  поколениях
переходило у нас это ремесло от отца к сыну. Может быть, в  этом  мудрость
жизни: идти  по  стопам  отца,  не  оглядываясь  ни  направо,  ни  налево.
Маленьким мальчиком я говорил,  что  женюсь  на  дочке  соседа-шорника.  У
девочки были голубые глаза и косички, белые, как лен. При ней все  в  моем
доме блестело бы, как стеклышко, и наш сын перенял бы мое ремесло.
   Стрев вздохнул и умолк. Мысли его унеслись к тому, что могло бы быть, и
благополучие этой жизни, которым он некогда  пренебрег,  исполнило  тоской
его сердце.
   - Жизнь груба и жестока. Никто не знает,  зачем  мы  здесь  и  куда  мы
уйдем. Смирение подобает нам. Мы должны ценить красоту покоя. Должны  идти
по жизни смиренно и тихо, чтобы судьба не заметила нас. И любви мы  должны
искать у простых, немудрящих людей.  Их  неведение  лучше,  чем  все  наше
знание. Нам надо жить тихо, довольствоваться скромным своим уголком,  быть
кроткими и добрыми, как они. Вот и вся мудрость жизни.
   Я считал, что это говорит в нем его сломленный дух,  и  восстал  против
такого самоуничижения. Но вслух сказал другое:
   - А как ты напал на мысль сделаться художником?
   Он пожал плечами.
   - У меня обнаружились  способности  к  рисованию.  В  школе  я  получал
награды за этот предмет. Бедная матушка очень гордилась  моим  талантом  и
однажды подарила мне ящик с акварельными красками. Она носила мои наброски
к  пастору,  к  доктору  и  судье.  Они-то  и  послали  меня  в  Амстердам
экзаменоваться в школу живописи. Я выдержал  экзамен.  Бедняжка,  как  она
была горда! Сердце у нее разрывалось при мысли о разлуке со мной,  но  она
силилась не показать своего горя. Она так радовалась,  что  ее  сын  будет
художником. Отец с матерью берегли каждый грош и прикопили довольно денег,
чтобы мне прожить  в  Амстердаме,  а  когда  была  выставлена  моя  первая
картина, они все приехали, - отец, мать и сестра: мать смотрела на  нее  и
плакала. - Его добрые глаза увлажнились. - И  теперь  нет  такой  стены  в
нашем домишке, на которой не висела бы  моя  картина  в  красивой  золотой
раме.
   Лицо Дирка на мгновение засветилось  тихой  радостью.  Я  вспомнил  его
холодные жанровые сценки - живописных крестьян под кипарисами или оливами.
Как странно они  должны  выглядеть  в  своих  аляповатых  рамах  на  стене
крестьянского домика.
   - Добрая душа, она думала, что невесть как  облагодетельствовала  сына,
сделав из него художника, но, может, лучше бы я покорился воле отца и  был
бы теперь просто-напросто честным плотником.
   - Ну, а сейчас, когда ты знаешь, что дает человеку искусство, ты бы мог
пойти по другой  дороге?  Мог  бы  отказаться  от  того  упоения,  которое
испытывал благодаря ему?
   - Выше искусства ничего нет на свете, - помолчав, ответил Дирк.
   Он долго в задумчивости смотрел на меня, наконец сказал:
   - Ты знаешь, я виделся со Стриклендом.
   - Ты?
   Я был поражен. Мне казалось, что Стреву невыносимо будет его видеть. Он
слабо улыбнулся:
   - Ты же сам говорил, что я лишен чувства гордости.
   - Что ты имеешь в виду?
   И он рассказал мне удивительную историю.