Луна и грош Сомерсет Моэм

12

Улица  Клиши  в  этот  час  была  особенно   многолюдна,   и,   обладая
мало-мальски живым воображением, здесь едва ли не любого  прохожего  можно
было наделить романтической  биографией.  По  тротуару  сновали  клерки  и
продавщицы; старики,  словно  сошедшие  со  страниц  Бальзака;  мужчины  и
женщины, извлекающие свой доход из слабостей рода человеческого. Оживление
и сутолока бедных  кварталов  Парижа  волнуют  кровь  и  подготавливают  к
всевозможным неожиданностям.
   - Вы хорошо знаете Париж? - спросил я.
   - Нет. Мы провели в Париже медовый месяц. С тех пор я здесь не бывал.
   - Но как, скажите на милость, вы попали в этот отель?
   - Мне его рекомендовали. Я искал что-нибудь подешевле.
   Принесли абсент, и мы с  подобающей  важностью  стали  капать  воду  на
тающий сахар.
   - Думается, мне лучше сразу сказать вам, зачем я вас разыскал, -  начал
я не без смущения.
   Его глаза блеснули.
   - Я знал, что рано или поздно кто-нибудь разыщет меня. Эми прислала мне
кучу писем.
   - В таком случае вы отлично знаете, что я намерен вам сказать.
   - Я их не читал.
   Чтобы собраться  с  мыслями,  я  закурил  сигарету.  Как  приступить  к
возложенной на  меня  миссии?  Красноречивые  фразы,  заготовленные  мною,
трогательные, равно как и  негодующие,  здесь  были  неуместны.  Вдруг  он
фыркнул.
   - Чертовски трудная задача, а?
   - Пожалуй.
   - Ладно, выкладывайте поживее, а потом мы премило проведем вечер.
   Я задумался.
   - Неужели вы не понимаете, что ваша жена мучительно страдает?
   - Ничего, пройдет!
   Не могу описать, до чего бессердечно это было сказано. Я растерялся, но
сделал все, чтобы не показать  этого,  и  заговорил  тоном  моего  дядюшки
Генри, священника,  когда  тот  уговаривал  кого-нибудь  из  родственников
принять участие в благотворительной подписке.
   - Вы не рассердитесь, если я буду говорить откровенно?
   Он улыбнулся и покачал головой.
   - Чем она заслужила такое отношение?
   - Ничем.
   - Вы что-нибудь против нее имеете?
   - Ровно ничего.
   - В таком случае разве не чудовищно оставить ее  после  семнадцати  лет
брака?
   - Чудовищно.
   Я с удивлением взглянул на него. Столь  чистосердечное  признание  моей
правоты выбило у меня почву из-под  ног.  Положение  мое  было  не  только
затруднительно, но и смехотворно. Я  собирался  увещевать  и  уговаривать,
грозить и  взывать  к  его  сердцу,  предостерегать,  негодовать,  язвить,
убивать сарказмом. Но что, черт возьми, прикажете делать исповеднику, если
грешник давно раскаялся? Опыта у меня не было  ни  малейшего,  ибо  сам  я
всегда упорно отрицал все обвинения, которые мне предъявлялись.
   - Ну и что же дальше? - спросил Стрикленд.
   Я постарался презрительно скривить губы.
   - Что  ж,  если  вы  все  признаете,  мне,  пожалуй,  не  стоит  больше
распространяться.
   - Не стоит.
   Мне стало очевидным, что я не слишком ловко выполнил свою миссию,  и  я
разозлился.
   - Черт подери, но нельзя же оставлять женщину без гроша.
   - Почему нельзя?
   - Как прикажете ей жить?
   - Я содержал ее семнадцать лет. Почему бы ей для разнообразия теперь не
содержать себя самой?
   - Она не может.
   - Пусть попытается.
   Конечно, у меня нашлось бы, что на это ответить. Я мог бы заговорить об
экономическом  положении  женщины,  об  обязательствах,  которые  мужчина,
гласно и негласно, берет на себя, вступая в брак, но вдруг я понял, что  в
конце концов важно только одно.
   - Вы больше не любите ее?
   - Ни капли.
   Все это были очень серьезные вопросы в человеческой жизни, но манера, с
которой он отвечал, была такой задорной и наглой, что я кусал  себе  губы,
лишь бы не расхохотаться. Я твердил себе, что его поведение отвратительно,
и изо всех сил старался возгореться благородным негодованием.
   - Но, черт вас возьми, вы же обязаны подумать о детях. Они  вам  ничего
худого не сделали. И они не просили вас произвести их на свет. Если  вы  о
них не позаботитесь, они будут выброшены на улицу.
   - Они много лет прожили в холе и неге. Не все  дети  живут  так.  Кроме
того, о них кто-нибудь да позаботится.  Я  уверен,  что  Мак-Эндрю  станет
платить за их учение.
   - Но разве вы не любите их? Они такие славные. Неужели вы хотите совсем
от них отказаться?
   - Я любил их, когда они были маленькие, а теперь, когда  они  подросли,
я, по правде говоря, никаких чувств к ним не питаю.
   - Это бесчеловечно!
   - Очень может быть.
   - И вам нисколько не стыдно?
   - Нет.
   Я попытался изменить курс.
   - Вас будут считать просто свиньей.
   - Пускай!
   - Неужели вам приятно, когда вас клянут на всех перекрестках?
   - Мне все равно.
   Его ответ звучал так презрительно, что мой вполне  естественный  вопрос
показался мне верхом глупости. Я подумал минуту-другую.
   - Не понимаю, как может человек жить спокойно,  зная,  что  все  вокруг
осуждают его? Рано или поздно это начнет вас тяготить. У  каждого  из  нас
имеется совесть, и когда-нибудь она непременно проснется. К примеру, вдруг
ваша жена умрет, разве вы не будете мучиться угрызениями совести?
   Он молчал, и я терпеливо дожидался,  пока  он  заговорит.  Но  в  конце
концов мне пришлось прервать молчание.
   - Что вы на это скажете?
   - То, что вы идиот.
   - Вас ведь могут заставить  содержать  жену  и  детей,  -  возразил  я,
несколько уязвленный. - Я не сомневаюсь, что закон  возьмет  их  под  свою
защиту.
   - А может закон снять луну с неба? У меня ничего нет. Я приехал сюда  с
сотней фунтов.
   Если я и раньше недоумевал, то теперь уж окончательно  встал  в  тупик.
Ведь жизнь в  "Отеле  де  Бельж"  и  вправду  свидетельствовала  о  крайне
стесненных обстоятельствах.
   - А что вы будете делать, когда эти деньги выйдут?
   - Как-нибудь подработаю.
   Он  был  совершенно  спокоен,  и  в  глазах  его  по-прежнему  мелькала
насмешливая улыбка, от которой  все  мои  речи  становились  дурацкими.  Я
замолчал, соображая, что мне еще сказать. Но на этот раз первым  заговорил
он.
   - Почему бы Эми не выйти опять  замуж?  Она  еще  не  старуха  и  собой
недурна. Я могу рекомендовать ее как превосходную жену. Если она  пожелает
развестись со мной, пожалуйста, я возьму вину на себя.
   Теперь пришел мой черед улыбаться. Как он ни хитер, но мне ясно, что за
цель он преследует. Он скрывает, что приехал сюда с женщиной, и  пускается
на всевозможные уловки, чтобы замести следы. Я отвечал очень решительно.
   - Ваша жена ни за что не согласится на  развод.  Это  ее  бесповоротное
решение. Оставьте всякую надежду.
   Он посмотрел на меня с непритворным удивлением. Улыбка  сбежала  с  его
губ, и он очень серьезно сказал:
   - Да ведь мне, голубчик, все едино, что в лоб, что по лбу.
   Я рассмеялся.
   - Полно, не считайте нас такими уж дураками. Мы знаем, что вы уехали  с
некоей особой.
   Он даже привскочил на месте и разразился громким  хохотом.  Смеялся  он
так заразительно, что сидевшие поблизости обернулись к  нему,  а  потом  и
сами начали смеяться.
   - Не вижу тут ничего смешного.
   - Бедняжка Эми, - осклабился он.
   Затем его лицо приняло презрительное выражение.
   - Убогий народ эти женщины.  Любовь!  Везде  любовь!  Они  думают,  что
мужчина уходит от них, только польстившись на другую. Не такой  я  болван,
чтоб проделать все, что я проделал, ради женщины.
   - Вы хотите сказать, что ушли от жены не из-за другой женщины?
   - Конечно!
   - Вы даете мне честное слово?
   Не знаю, зачем я потребовал от него честного слова, верно, по  простоте
душевной.
   - Честное слово.
   - Тогда объясните мне, бога ради, зачем вы оставили ее?
   - Я хочу заниматься живописью.
   Я смотрел на него, вытаращив глаза. Я  ничего  не  понял  и  на  минуту
подумал, что передо мной сумасшедший. Вспомните, я был очень молод, а  его
считал человеком уже пожилым. От удивления у меня все на свете вылетело из
головы.
   - Но вам уже сорок лет.
   - Поэтому-то я и решил, что пора начать.
   - Вы когда-нибудь занимались живописью?
   - В детстве я мечтал стать художником, но отец принудил меня заниматься
коммерцией, он считал, что  искусством  ничего  не  заработаешь.  Я  начал
писать с год назад. И даже посещал вечернюю художественную школу.
   - А миссис Стрикленд думала, что вы проводите  это  время  в  клубе  за
бриджем?
   - Да.
   - Почему вы не рассказали ей?
   - Я предпочитал держать язык за зубами.
   - И живопись вам дается?
   - Еще не вполне. Но я научусь. Для этого я и приехал  сюда.  В  Лондоне
нет того, что мне нужно. Посмотрим, что будет здесь.
   - Неужели вы надеетесь чего-нибудь добиться,  начав  в  этом  возрасте?
Люди начинают писать лет в восемнадцать.
   - Я теперь научусь быстрее, чем научился бы в "восемнадцать лет.
   - С чего вы взяли, что у вас есть талант?
   Он ответил не сразу. Взгляд его  был  устремлен  на  снующую  мимо  нас
толпу, но вряд ли он видел ее. То, что он  ответил,  собственно,  не  было
ответом.
   - Я должен писать.
   - Но ведь это более чем рискованная затея!
   Он посмотрел на меня. В глазах его появилось такое странное  выражение,
что мне стало не по себе.
   - Сколько вам лет? Двадцать три?
   Вопрос показался  мне  бестактным.  Да,  в  моем  возрасте  можно  было
пускаться на поиски приключений; но  его  молодость  уже  отошла,  он  был
биржевой маклер с известным положением в обществе, с женой и  детьми.  То,
что было бы естественно для меня, - для него непозволительно. Я хотел быть
беспристрастным.
   - Конечно, может случиться чудо, и вы станете великим художником, но вы
же должны понять, что тут один шанс против миллиона.  Ведь  это  трагедия,
если в конце концов вы убедитесь, что совершили ложный шаг.
   - Я должен писать, - повторил он.
   - Ну, а что, если  вы  навсегда  останетесь  третьесортным  художником,
стоит ли всем для этого жертвовать? Не во всяком деле важно  быть  первым.
Можно жить припеваючи, даже если ты и посредственность. Но  посредственным
художником быть нельзя.
   - Вы просто олух, - сказал он.
   - Не знаю, почему так уж глупы очевидные истины.
   - Говорят вам, я должен писать. Я ничего  не  могу  с  собой  поделать.
Когда человек упал в реку, неважно, хорошо он плавает или плохо. Он должен
выбраться из воды, иначе он потонет.
   В голосе его слышалась подлинная страсть;  вопреки  моему  желанию  она
захватила меня. Я почувствовал, что внутри его клокочет  могучая  сила,  и
мне стало казаться, что нечто жестокое и  непреодолимое  помимо  его  воли
владеет им. Я ничего не понимал. Точно дьявол вселился в  этого  человека,
дьявол, который каждую минуту мог  растерзать,  погубить  его.  А  с  виду
Стрикленд казался таким заурядным. Я не сводил с него глаз, но это его  не
смущало. Интересно, за кого можно принять его, думал я, когда он  вот  так
сидит здесь в своей старой куртке и давно не чищенном  котелке;  брюки  на
нем мешковатые, руки нечисты;  лицо  его,  с  небритой  рыжей  щетиной  на
подбородке, с маленькими  глазками  и  большим  задорным  носом,  грубо  и
неотесанно. Рот у него крупный, губы толстые и чувственные.  Нет,  мне  не
подобрать для него определения.
   - Так, значит, вы не вернетесь к жене? - сказал я наконец.
   - Никогда.
   - Она готова все забыть и начать жизнь сначала. И никогда она ни в  чем
не упрекнет вас.
   - Пусть убирается ко всем чертям.
   - Вам все равно, если вас будут считать отъявленным  мерзавцем?  И  все
равно, если она и ваши дети вынуждены будут просить подаяния?
   - Плевать мне.
   Я помолчал, чтобы придать больше веса  следующему  моему  замечанию,  и
сказал со всей решительностью, на которую был способен:
   - Вы хам и больше ничего.
   - Ну, теперь, когда вы облегчили душу, пойдемте-ка обедать.