Луна и грош Сомерсет Моэм

42

Не знаю, почему Стрикленду вдруг вздумалось показать их мне. Но я очень
обрадовался. Человек открывается в своих трудах.  В  светском  общении  он
показывает себя таким, каким хочет казаться, и правильно судить о  нем  вы
можете лишь по мелким и бессознательным  его  поступкам  да  непроизвольно
меняющемуся выражению лица. Присвоивши себе ту или иную маску, человек  со
временем так привыкает к ней, что и вправду становится  тем,  чем  сначала
хотел казаться. Но в своей книге или в своей картине он наг и  беззащитен.
Его претензии только подчеркивают его пустоту. Деревяшка и есть деревяшка.
Никакими потугами на оригинальность  не  скрыть  посредственности.  Зоркий
ценитель даже в эскизе усматривает сокровенные душевные глубины художника,
его создавшего.
   Не скрою, что  я  волновался,  взбираясь  по  нескончаемой  лестнице  в
мансарду Стрикленда. Мне чудилось, что я на пороге удивительного открытия.
Войдя наконец в его комнату, я с любопытством  огляделся.  Она  показалась
мне меньше и голее, чем прежде. "Интересно, - подумал я, - что сказали  бы
о  ней  мои  знакомые  художники,  работающие  в  огромных  мастерских   и
убежденные, что они не могут творить, если окружающая обстановка им не  по
вкусу".
   - Станьте вон там. - Стрикленд показал мне точку,  с  которой,  как  он
считал, картины представали в наиболее выгодном освещении.
   - Вы, наверно, предпочитаете, чтобы я молчал? - осведомился я.
   - Конечно, черт вас возьми, можете попридержать свой язык.
   Он ставил картину на мольберт, давал мне посмотреть на нее минуты  две,
затем снимал и ставил другую. Он показал мне, наверно,  холстов  тридцать.
Это были плоды его работы за шесть лет, то есть с тех пор,  как  он  начал
писать. Он не продал  ни  одной  картины.  Холсты  были  разной  величины.
Меньшие -  натюрморты,  покрупнее  -  пейзажи.  Было  у  него  штук  шесть
портретов.
   - Вот и все, - объявил он наконец.
   Мне бы очень хотелось сказать, что  я  сразу  распознал  их  красоту  и
необычайное своеобразие. Теперь когда я снова видел многие  из  них,  а  с
другими ознакомился по репродукциям,  я  не  могу  не  удивляться,  что  с
первого взгляда испытал горькое разочарование. Нервная дрожь - воздействие
подлинного искусства - не потрясла меня. Картины Стрикленда привели меня в
замешательство, и я не могу простить себе, что мне даже в голову не пришло
купить хотя бы одну из них. Я упустил счастливый  случай.  Большинство  их
попало в музеи, остальные украшают коллекции богатых меценатов. Я стараюсь
подыскать для себя оправдание. Мне все-таки кажется, что  у  меня  хороший
вкус, только ему недостает оригинальности. В живописи я мало что смыслю  и
всегда иду  по  дорожке,  проложенной  для  меня  другими.  В  ту  пору  я
преклонялся перед импрессионистами. Я мечтал приобрести творения Сислея  и
Дега и приходил в восторг от Манэ. Его  "Олимпия"  казалась  мне  шедевром
новейших времен, а "Завтрак на траве"  трогал  меня  до  глубины  души.  Я
воображал, что эти произведения - последнее слово в живописи.
   Не буду описывать  картины,  которые  показывал  мне  Стрикленд.  Такие
описания  всегда  наводят  скуку,  а  кроме  того,  его  картины   знакомы
решительно всем,  кто  интересуется  живописью.  Теперь,  после  того  как
искусство Стрикленда оказало столь грандиозное воздействие на  современную
живопись и неведомая область, в которую он проник одним  из  первых,  уже,
так сказать, нанесена на  карту,  всякий,  впервые  видящий  его  картину,
внутренне подготовлен к ней, я  же  никогда  ничего  подобного  не  видел.
Прежде всего я был поражен тем,  что  мне  показалось  топорной  техникой.
Привыкнув к рисунку старых мастеров и убежденный, что Энгр был  величайшим
рисовальщиком нового времени, я решил, что Стрикленд  рисует  из  рук  вон
плохо. О том, что упрощение - его цель, я не догадывался. Помню, как  меня
раздражало, что круглое блюдо в одном  из  натюрмортов  было  неправильной
формы и на нем лежали кособокие апельсины.  Лица  на  портретах  он  делал
больше натуральной величины, и это производило отталкивающее  впечатление.
Я воспринимал их как карикатуры. Написаны они были в совершенно новой  для
меня манере. Пейзажи еще сильнее  меня  озадачили.  Два  или  три  из  них
изображали лес в Фонтенбло, остальные - улицы Парижа; на первый взгляд они
казались нарисованными пьяным  извозчиком.  Я  просто  ошалел.  Нестерпимо
кричащие краски,  и  все  в  целом  какой-то  дурацкий,  непонятный  фарс.
Вспоминая об этом, я еще больше  поражаюсь  чутью  Стрева.  Он  с  первого
взгляда понял, что здесь речь шла о революции в искусстве, и почти  еще  в
зародыше признал гения, перед которым позднее преклонился весь мир.
   Растерянный и сбитый с толку, я тем не менее  был  потрясен.  Даже  при
моем колоссальном невежестве я почувствовал,  что  здесь  тщится  проявить
себя великая сила. Все мое существо пришло в волнение. Я ясно ощущал,  что
эти картины говорят мне о чем-то очень для меня важном, но о чем именно, я
еще не знал. Они казались мне уродливыми, но в них была какая-то великая и
нераскрытая тайна, что-то странно дразнящее и волнующее. Чувства,  которые
они во  мне  возбуждали,  я  не  умел  проанализировать:  слова  тут  были
бессильны. Мне начинало  казаться,  что  Стрикленд  в  материальных  вещах
смутно провидел какую-то духовную сущность, сущность  до  того  необычную,
что он мог лишь в неясных символах  намекать  о  ней.  Точно  среди  хаоса
вселенной он отыскал новую форму и  в  безмерной  душевной  тоске  неумело
пытался ее воссоздать. Я видел мученический дух, алчущий выразить  себя  и
таким образом найти освобождение.
   Я обернулся к Стрикленду.
   - Мне кажется, вы избрали неправильный способ выражения.
   - Что за околесицу вы несете?
   - Вы, видимо, стараетесь что-то сказать - что именно,  я  не  знаю,  но
сомневаюсь, можно ли это высказать средствами живописи.
   Я ошибся, полагая, что картины Стрикленда дадут мне  ключ  к  пониманию
его странной личности. На деле они только заставили меня  еще  больше  ему
удивляться. Теперь я уже вовсе ничего не понимал.  Единственное,  что  мне
уяснилось, - но, может быть, и это была игра воображения, - что он  жаждал
освободиться от какой-то силы, завладевшей им. А какая это была сила и что
значило освобождение от нее, оставалось туманным. Каждый из нас  одинок  в
этом мире. Каждый заключен в медной  башне  и  может  общаться  со  своими
собратьями лишь через посредство знаков. Но знаки  не  одни  для  всех,  а
потому их смысл темен  и  неверен.  Мы  отчаянно  стремимся  поделиться  с
другими сокровищами нашего сердца, но они не  знают,  как  принять  их,  и
потому мы одиноко бредем по жизни, бок о бок со своими спутниками,  но  не
заодно с ними, не понимая их и не понятые ими. Мы  похожи  на  людей,  что
живут в чужой стране, почти не зная ее языка; им хочется  высказать  много
прекрасных, глубоких мыслей, но они обречены произносить лишь штампованные
фразы из разговорника. В мозгу их бурлят идеи одна  интересней  другой,  а
сказать эти люди могут разве что: "Тетушка нашего садовника позабыла  дома
свой зонтик".
   Итак, основное, что я вынес из картин Стрикленда, - неимоверное  усилие
выразить какое-то состояние души; в этом усилии, думал я, и следует искать
объяснения тому, что так меня поразило. Краски и формы, несомненно,  имели
для Стрикленда значение, ему  самому  не  вполне  понятное.  Он  испытывал
неодолимую потребность выразить то, что чувствовал, и единственно  с  этой
целью создавал цвет и форму. Он, не колеблясь, упрощал,  даже  извращал  и
цвет, и форму, если это приближало его к тому неведомому,  что  он  искал.
Факты ничего не значили для него, ибо под грудой  пустых  случайностей  он
видел лишь то, что считал важным. Казалось, он  познал  душу  вселенной  и
обязан был выразить ее. Пусть эти картины  с  первого  взгляда  смущали  и
озадачивали, но и волновали они до  глубины  души.  И  вот,  сам  не  знаю
отчего, я вдруг почувствовал, совсем уж неожиданно, жгучее  сострадание  к
Стрикленду.
   - Теперь я, кажется, знаю, почему вы поддались своему чувству  к  Бланш
Стрев, - сказал я.
   - Почему?
   - Мужество покинуло вас. Ваша телесная слабость сообщилась вашей  душе.
Я не знаю, какая тоска грызет вас, толкает вас на опасные одинокие  поиски
того, что должно изгнать демона, терзающего вашу душу. По-моему, вы вечный
странник,  стремящийся  поклониться  святыне,  которой,  возможно,  и   не
существует. К какой непостижимой нирване вы стремитесь? Я не  знаю.  Да  и
вы, вероятно, не знаете. Может быть, вы  ищете  Правды  и  Свободы,  и  на
мгновение  вам   почудилось,   что   любовь   принесет   вам   вожделенное
освобождение? Ваш утомленный дух искал, думается  мне,  покоя  в  объятиях
женщины, но, не найдя его, вы эту женщину возненавидели.  Вы  были  к  ней
беспощадны, потому что вы беспощадны к самому себе. Вы убили ее из страха,
так как все еще дрожали перед опасностью, которой только что избегли.
   Он холодно улыбнулся и потеребил свою бороду.
   - Ну и сентиментальны же вы, дружище.
   Через неделю я случайно услышал, что Стрикленд  отправился  в  Марсель.
Больше я никогда его не видел.