Луна и грош Сомерсет Моэм

26

На  следующий  день  мы  перевезли  Стрикленда.   Понадобилось   немало
настойчивости и еще больше терпения, чтобы побудить его  к  этому,  но  он
действительно был очень болен и не имел сил сопротивляться мольбам  Стрева
и моей решительности. Мы одели его, причем он  все  время  слабым  голосом
чертыхался, свели с лестницы, усадили  в  кэб  и  доставили  в  мастерскую
Стрева. Стрикленд так изнемог от всех этих перипетий, что  без  возражений
позволил уложить себя в постель. Он прохворал месяца полтора. Бывали  дни,
когда нам казалось, что он не проживет и нескольких часов,  и  я  убежден,
что выкарабкался он только благодаря необычному упорству Стрева.
   Я  в  жизни  не  видывал  более  трудного  пациента.  Он  не   был   ни
требователен, ни капризен, напротив -  никогда  не  жаловался,  ничего  не
спрашивал и почти все время молчал; но его как будто злили наши заботливые
попечения. На вопрос, как он себя чувствует и не нужно ли ему чего-нибудь,
он отвечал насмешками или бранью. Я его просто возненавидел и, как  только
он оказался вне опасности, напрямик ему об этом заявил.
   - Убирайтесь к черту, - был его ответ. Вот и все.
   Дирк Стрев окончательно забросил работу  и  ходил  за  Стриклендом  как
преданная нянька. Он удивительно ловко оправлял ему постель и с хитростью,
какой я никогда бы не заподозрил в  нем,  заставлял  принимать  лекарства.
Никакие труды и хлопоты его не останавливали. Хотя средств у него  хватало
на безбедную жизнь вдвоем с женой, но никаких излишеств он себе,  конечно,
позволить не мог; теперь же он сумасбродно расточал деньги на всевозможные
деликатесы, которые  могли  бы  возбудить  капризный  аппетит  Стрикленда.
Никогда я не забуду, с какой терпеливой деликатностью  уговаривал  он  его
побольше есть. Грубости, которые тот  говорил  ему  в  ответ,  никогда  не
выводили Дирка из себя; угрюмой злобы он старался не  замечать;  если  его
задирали, только посмеивался.  Когда  Стрикленд  начал  поправляться,  его
хорошее настроение выражалось в  насмешках  над  Стревом,  и  тот  нарочно
дурачился,  чтобы  повеселить  его,  украдкой  бросая  на  меня  радостные
взгляды: вот, мол, дело пошло на поправку! Стрев был великолепен.
   Но еще больше меня удивляла Бланш. Она себя зарекомендовала  не  только
способной, но и преданной сиделкой. Трудно  было  поверить,  что  она  так
яростно противилась  желанию  мужа  водворить  больного  Стрикленда  в  их
мастерскую. Она пожелала ухаживать за больным наравне с  Дирком.  Устроила
постель так, чтобы менять простыни, не тревожа  Стрикленда.  Умывала  его.
Когда я подивился ее сноровке, она улыбнулась своей милой, тихой улыбкой и
сказала, что ей пришлось одно время работать в  больнице.  Ни  словом,  ни
жестом не выказала она своей отчаянной ненависти к  Стрикленду.  Она  мало
говорила с ним, но угадывала все его желания. В течение  двух  недель  его
даже ночью нельзя было оставлять одного, и она дежурила возле его  постели
по очереди с мужем. О чем она думала, часами сидя около него в темноте? На
Стрикленда было  страшно  смотреть:  он  лежал,  уставившись  воспаленными
глазами в пустоту; еще более худой,  чем  обычно,  с  всклокоченной  рыжей
бородой; от  болезни  его  неестественно  блестевшие  глаза  казались  еще
огромнее.
   - Говорит он когда-нибудь с вами по ночам? - спросил я однажды.
   - Никогда.
   - Вы по-прежнему его не терпите?
   - Больше, чем когда-либо.
   Она взглянула на меня своими ясными глазами. Лицо ее было безмятежно, и
как-то не верилось, что эта женщина способна на  бурный  взрыв  ненависти,
свидетелем которого я был.
   - А поблагодарил он вас хоть однажды за все, что вы для него сделали?
   - Нет, - улыбнулась она.
   - Страшный человек!
   - И отвратительный.
   Стрев, конечно, был в восторге и не знал, как благодарить  жену  за  ту
чистосердечную готовность, с которой она приняла на свои плечи это  бремя.
Его смущало лишь то, как относились друг к другу Стрикленд и Бланш.
   - Ты понимаешь, они часами не обмениваются ни единым словом.
   Как-то  раз  -  Стрикленду  было  уже  настолько   лучше,   что   через
денек-другой он собирался встать с постели, - мы все сидели в  мастерской.
Дирк что-то рассказывал мне, миссис Стрев шила; мне  показалось,  что  она
чинит рубашку Стрикленда. Стрикленд лежал на спине и ни слова не  говорил.
Случайно я подметил, что его глаза с насмешкой и  любопытством  устремлены
на Бланш Стрев. Почувствовав его взгляд, она, в свою очередь,  подняла  на
него глаза, и несколько секунд они в упор смотрели Друг на друга. Мне было
не совсем ясно, что выражал ее взор. В нем была странная растерянность  и,
бог весть почему, смятение. Но тут Стрикленд отвел глаза и  снова  праздно
уставился в потолок, она же все продолжала смотреть на него с непонятным и
загадочным выражением.
   Через несколько  дней  Стрикленд  начал  ходить  по  комнате.  От  него
остались только кожа да кости, одежда болталась на  нем  как  на  вешалке.
Взлохмаченная рыжая борода, отросшие волосы, необычно крупные черты  лица,
заострившиеся от болезни, придавали ему странный вид - странный настолько,
что он уже не был  отталкивающим.  В  самой  несуразности  этого  человека
проглядывало  какое-то  монументальное  величие.  Я  не  знаю,  как  точно
передать впечатление, которое он на  меня  производил.  Не  то  чтобы  его
насквозь  проникала  духовность,  хотя  телесная   оболочка   и   казалась
прозрачной, - слишком уже била в глаза чувственность,  написанная  на  его
лице;  быть  может,  то,  что  я  сейчас  скажу,  смешно,  но   это   была
одухотворенная чувственность. От Стрикленда веяло первобытностью, точно  и
в нем была заложена частица тех темных  сил,  которые  греки  воплощали  в
образах получеловека-полуживотного -  сатира,  фавна.  Мне  пришел  на  ум
Марсий, поплатившийся своей кожей  за  дерзостную  попытку  состязаться  в
пении  с  Аполлоном.  Стрикленд  вынашивал  в  своем  сердце   причудливые
гармонии, невиданные образы, и я предвидел, что его ждет конец в  муках  и
отчаянии. "Он одержим дьяволом, - снова думал я, - но этот дьявол  не  дух
зла, ибо он - первобытная сила, существовавшая прежде добра и зла".
   Стрикленд  был  еще  слишком  слаб,  чтобы  писать,  и  молча  сидел  в
мастерской, предаваясь бог весть каким грезам, или читал. Я видел  у  него
книги самые неожиданные: стихи Малларме - он читал их,  как  читают  дети,
беззвучно шевеля губами, и я недоумевал, какие чувства порождают в нем эти
изысканные  каденции  и  темные  строки;  в  другой  раз  я   застал   его
углубившимся в детективный роман Габорио.  Меня  забавляла  мысль,  что  в
выборе книг сказываются противоречивые свойства его необыкновенной натуры.
Интересно было и то, что, даже ослабев телом, он ни в чем себе не потакал.
Стрев любил комфорт, и в мастерской стояли два мягких  глубоких  кресла  и
большой диван. Стрикленд к  ним  даже  не  подходил,  и  не  из  показного
стоицизма - как-то  раз  я  застал  его  там  совсем  одного  сидящего  на
трехногом стуле, - а просто потому, что он не нуждался в удобстве и любому
креслу предпочитал кухонный табурет. Меня это  раздражало,  я  никогда  не
видел человека более равнодушного к окружающей обстановке.