Луна и грош Сомерсет Моэм

31

   На следующий день, несмотря на все мои уговоры, Стрев ушел от  меня.  Я
предложил сходить за его чемоданом в мастерскую, но он хотел во что бы  то
ни стало идти сам. По-моему, он надеялся, что  они  позабыли  собрать  его
вещи и ему представится случай еще раз повидать жену и, кто  знает,  может
быть, убедить ее к нему вернуться. Но он нашел все свои пожитки  внизу,  в
комнате консьержки, которая сказала ему, что Бланш нет дома. Вероятно,  он
не устоял перед соблазном поделиться с нею своим горем. Он  рассказывал  о
нем всем встречным и поперечным; он ждал сочувствия,  но  над  ним  только
подсмеивались.
   Дирк вел себя из рук вон глупо. Зная, в какое время его жена  ходит  за
покупками, и не имея сил так долго не видеться с нею, он однажды подстерег
ее на улице. Она не хотела говорить с ним, но он настаивал, чтобы она хоть
выслушала его. Он бормотал какие-то непонятные извинения за все,  чем  мог
когда-либо огорчить ее, говорил, как преданно ее любит, умолял вернуться к
нему. Она не отвечала и шла, не оглядываясь,  все  быстрей  и  быстрей.  Я
словно видел, как он едва поспевает за ней на  своих  толстеньких  ножках.
Задыхаясь от быстрой ходьбы, он говорил о том, как он несчастен,  заклинал
ее сжалиться над ним, обещал делать все, что она пожелает, лишь бы она его
простила. Он умолял ее уехать с ним куда-нибудь далеко, предостерегал, что
она скоро наскучит Стрикленду. Когда он рассказал мне об этой  безобразной
сцене, я вышел из себя. До  такой  степени  утратить  рассудок  и  чувство
собственного  достоинства!  Он  сделал  решительно  все,  чтобы   добиться
презрения жены, ибо нет жестокости более страшной, чем жестокость  женщины
к мужчине, который любит ее, но которого она не любит; в ней  не  остается
больше ни доброты, ни терпимости, одно только безумное раздражение.  Бланш
Стрев внезапно остановилась  и  наотмашь  ударила  мужа  по  лицу.  Затем,
пользуясь его растерянностью, убежала наверх,  в  мастерскую.  И  все  это
молча, без единого слова.
   Рассказывая об этом, Стрев схватился за щеку, словно еще чувствуя  боль
от удара; при этом в глазах его стояла душераздирающая  тоска  и  забавное
недоумение. Он был похож на побитого школьника, и я, от  души  жалея  его,
едва удерживался от смеха.
   Затем он стал ежедневно бродить  возле  лавок,  в  которых  она  делала
покупки, и, стоя за углом или на другой стороне улицы,  смотрел,  как  она
проходит мимо. Заговаривать с нею он больше не  отваживался,  но  старался
вложить во взгляд своих круглых глаз всю мольбу, переполнявшую его сердце.
Он, кажется, надеялся, что вид его страданий смягчит ее. Она его  попросту
не замечала. Даже не потрудилась поискать другую дорогу или изменить время
своего хождения по лавкам. В ее равнодушии была немалая  доля  жестокости;
может быть, ей даже нравилось мучить его. Я не понимал,  за  что  она  его
возненавидела.
   Я упрашивал Стрева образумиться. Нельзя же быть такой тряпкой!
   - Все это тебя до добра  не  доведет,  -  говорил  я.  -  Лучше  бы  ты
хорошенько отколотил ее. Тогда бы она перестала тебя презирать.
   Я советовал ему уехать на время домой. Он часто рассказывал мне о тихом
городке на севере Голландии, где и сейчас жили его  родители,  люди  очень
скромные. Отец его был плотник. Их опрятный  старый  домишко  из  красного
кирпича стоял на берегу заброшенного канала.  Улицы  там  были  широкие  и
безлюдные. Уже двести лет городок умирал, но дома еще сохраняли  величавую
простоту доброго старого времени. В них некогда жили в покое и  довольстве
богатые купцы, посылавшие  свои  товары  в  далекую  Индию,  и  обветшалые
здания, казалось,  были  еще  проникнуты  ароматом  тех  счастливых  дней.
Берегом канала можно было выйти в зеленеющие поля, где там  и  сям  стояли
ветряные мельницы и белые с черным коровы  лениво  пощипывали  траву.  Мне
казалось, что в этих краях, полных воспоминаний детства, Дирк Стрев сумеет
позабыть о своем несчастье. Но он не хотел уезжать.
   - Я должен быть здесь на случай, если понадоблюсь ей, - твердил  он.  -
Вдруг случится что-нибудь ужасное, а меня здесь не будет.
   - А что, по-твоему, должно случиться?
   - Не знаю, но мне страшно.
   Я пожал плечами.
   Несмотря на все свое горе, Дирк  Стрев  оставался  комической  фигурой.
Если бы он хоть немножко похудел и осунулся,  он,  наверно,  возбуждал  бы
жалость. Но ничего подобного с ним не случилось. Он был по-прежнему кругл,
как шар, и его налитые красные щеки блестели, точно спелые  яблоки.  Своей
щеголеватой опрятности Дирк тоже не утратил и ходил, как обычно, в изящном
черном костюме и в котелке, который был ему  маловат  и  потому  сидел  на
голове как-то лихо и весело. Дирк уже успел обзавестись  брюшком,  которое
ничуть  не  уменьшалось  от  всех  его  горестей.  Он  теперь  больше  чем
когда-либо походил на преуспевающего коммивояжера. Очень  печально,  когда
внешность человека находится в таком несоответствии с его душой. В  данном
случае страсть Ромео пылала в теле сэра Тоби Белча. У Дирка  было  нежное,
великодушное сердце и повадки шута, безошибочное чувство красоты и  умение
писать  только  пошлые  картинки,  удивительная  душевная  деликатность  и
вульгарные манеры. Он проявлял немало такта в  чужих  делах,  но  в  своих
собственных  отличался  удивительной  бестактностью.  Да,  жестокую  шутку
сыграла  старуха  природа,  когда  соединила  в   одном   человеке   столь
противоречивые качества и столкнула его  лицом  к  лицу  с  беспощадной  и
равнодушной вселенной.