Луна и грош Сомерсет Моэм

48

На этом я предполагал закончить свою книгу. Сперва мне хотелось описать
последние годы Стрикленда  на  Таити  и  его  страшную  кончину,  а  затем
обратиться вспять и познакомить читателей с тем, что мне было  известно  о
его  первых  шагах   как   художника.   И   не   потому,   что   так   мне
заблагорассудилось, а  потому,  что  я  сознательно  хотел  расстаться  со
Стриклендом в пору,  когда  он  с  душою,  полной  смутных  грез,  покидал
континент для неведомого острова, давно уже дразнившего  его  воображение.
Мне нравилось, что этот человек в сорок семь  лет,  то  есть  в  возрасте,
когда другие живут налаженной,  размеренной  жизнью,  пустился  на  поиски
нового света. Я уже видел серое море, вспененное мистралем, и  пароход;  с
борта его Стрикленд смотрит,  как  скрываются  вдали  берега  Франции,  на
которые ему не суждено вернуться; и я думал, что много все-таки бесстрашия
было в его сердце. Я хотел, чтобы конец моей  книги  был  оптимистическим.
Как это подчеркнуло бы несгибаемую силу человеческой  души!  Но  ничего  у
меня не вышло. Не знаю почему, повесть моя не желала  строиться,  и  после
нескольких неудачных попыток я отказался  от  этого  замысла,  начал,  как
положено, книгу с начала и решил рассказать читателю только то, что я знал
о жизни Стрикленда, последовательно излагая факты.
   Но в моем распоряжении были лишь самые отрывочные сведения. Я  оказался
в  положении  биолога,  которому  по  одной  кости  предстоит  не   только
восстановить внешний вид доисторического животного,  но  и  его  жизненный
уклад. Стрикленд  не  произвел  сильного  впечатления  на  людей,  которые
соприкасались с ним на Таити. Для них он был просто бродяга без  гроша  за
душой, отличавшийся от других бродяг разве тем, что  он  малевал  какие-то
чудные картины. И лишь через несколько лет  после  его  смерти,  когда  на
остров из Парижа и Берлина съехались агенты крупных торговцев картинами  в
надежде, что там еще можно будет разыскать кое-что из творений Стрикленда,
они стали догадываться, что среди них жил человек весьма  недюжинный.  Тут
их осенило, что они за медный грош могли купить  полотна,  которые  стоили
теперь огромных денег, и они очень сокрушались об упущенных  возможностях.
Среди жителей Папеэте, знавших Стрикленда, был один французский  еврей  по
имени Коэн, у которого случайно оказалась  картина  Стрикленда.  Маленький
старичок  с  добродушными  глазками  и  приветливой  улыбкой,   наполовину
торговец, наполовину моряк,  он  курсировал  на  собственной  шхуне  между
Паумоту и Маркизскими островами, привозя туда всевозможные товары и взамен
забирая копру, перламутр и жемчуг. Мне сказали, что он собирается недорого
продать большую черную жемчужину, и я пошел к нему; когда  же  выяснилось,
что жемчужина мне все равно не по карману, я заговорил с ним о Стрикленде.
Старик хорошо знал его.
   - Я, видите ли, интересовался им, потому что он был художник. У нас  на
островах художник - редкость, и я очень его жалел за то, что он так слаб в
своем ремесле.  Я  первый  дал  ему  работу.  У  меня  есть  плантация  На
полуострове, и туда требовался надсмотрщик. От  туземцев  ведь  работы  не
добьешься, если над ними нет белого надсмотрщика. Я  ему  сказал:  "У  вас
останется  куча  времени,  чтобы  писать   картины,   и   денег   немножко
подработаете". Я знал, что он голодает, и предложил ему хорошее жалованье.
   - Не думаю, чтобы он был хорошим надсмотрщиком, - улыбнулся я.
   - Я смотрел на это сквозь пальцы, потому что всегда  любил  художников.
Это ведь у нас в крови. Но он прослужил у меня всего два или три месяца  и
ушел, как только заработал денег на холст и краски. Он восхищался  здешнею
природой, и его опять потянуло бродяжничать. Но я иногда продолжал  с  ним
встречаться. Он изредка наведывался в Папеэте и по нескольку дней жил там,
а потом, если ему удавалось достать у кого-нибудь денег, опять исчезал.  В
один из таких наездов он пришел ко мне и попросил взаймы  двести  франков.
Вид у него был такой, словно он не ел целую неделю, и у  меня  не  хватило
духу ему отказать. На этих деньгах я, конечно,  поставил  крест.  И  вдруг
через год он является и приносит мне картину. Он словом  не  обмолвился  о
долге, а только сказал: "Вот вам вид вашей плантации, я  его  написал  для
вас". Я взглянул на нее и не знал, что сказать, но, конечно, поблагодарил,
а когда он ушел, я показал ее жене.
   - Что же это была за картина? - спросил я.
   - Лучше не спрашивайте. Я в ней ровно ничего не понял, так как отродясь
подобного не видывал. "Что нам с ней делать?" - сказал  я  жене.  "О  том,
чтобы ее повесить, нечего и думать, - отвечала она, - люди будут  смеяться
над нами". Она снесла картину на чердак, где у нас лежала пропасть всякого
хлама, потому что моя жена не в состоянии выбросить ни одной вещи. Это  ее
мания. Можете себе представить мое изумление,  когда  перед  самой  войной
брат написал мне из Парижа: "Не знаешь ли  ты  чего-нибудь  об  английском
художнике, который жил на Таити? Оказалось, что он  гений  и  его  картины
идут по очень высокой цене. Постарайся разыскать что-нибудь из его вещей и
пришли мне.  Можно  хорошо  заработать".  Я  спрашиваю  жену,  как  насчет
картины, которую мне подарил Стрикленд? Может, она  все  еще  на  чердаке?
"Конечно, на чердаке, - говорит жена, - ты же знаешь, что я никогда ничего
не выбрасываю, это моя мания". Мы с ней полезли  на  чердак  и  среди  бог
знает какого хлама, накопившегося за тридцать лет нашей жизни в этом доме,
разыскали картину. Я опять  смотрю  на  нее  и  говорю:  "Ну  кто  бы  мог
подумать, что надсмотрщик с моей плантации, которому я дал  взаймы  двести
франков, окажется гением? Скажи на милость, что хорошего в этой  картине?"
- "Не знаю, - отвечала она, - на нашу плантацию это нисколько не похоже, и
кокосовых пальм с синими листьями я никогда не видала. Но они  там  все  с
ума посходили в Париже, и, может,  твоему  брату  удастся  продать  ее  за
двести франков, которые тебе задолжал Стрикленд". Сказано  -  сделано.  Мы
запаковали и отправили картину. В скором времени пришло письмо от брата. И
что же, вы думаете, он написал? "Получив твою картину,  я  сначала  решил,
что тебе вздумалось надо мной подшутить. Я бы лично не дал за нее и  того,
что стоила пересылка. Я даже боялся показать  ее  тому  человеку,  который
надоумил меня послать тебе запрос. Можешь  себе  представить,  как  я  был
удивлен, когда он объявил, что это замечательное произведение искусства, и
предложил мне тридцать тысяч франков. Он, может быть, дал бы больше, но я,
откровенно говоря, совсем обалдел и согласился, не успев даже собраться  с
мыслями".
   И затем мсье Коэн сказал нечто совершенно очаровательное:
   - Как жаль, что бедняга Стрикленд не дожил до этого дня. Воображаю  его
удивление, когда я бы вручил ему за  его  картину  двадцать  девять  тысяч
восемьсот франков.