Луна и грош Сомерсет Моэм

23

   Я встречал Стрикленда довольно часто и время от времени  даже  играл  с
ним в шахматы. Он был человек очень неровного характера. То молча сидел  в
углу, рассеянный и  никого  не  замечающий,  то  вдруг,  придя  в  хорошее
расположение духа, начинал говорить, как всегда отрывисто и косноязычно. Я
ни разу не слышал от него ничего особенно умного, но его жестокий  сарказм
порою был занимателен; и говорил  Стрикленд  только  то,  что  думал.  Ему
ничего не стоило больно уязвить человека, и когда на  него  обижались,  он
только веселился. Дирку Стреву, например, он наносил обиды столь  горькие,
что тот убегал, клянясь никогда больше не встречаться с  ним.  Но  могучая
натура Стрикленда  неодолимо  влекла  к  себе  толстяка  голландца,  и  он
возвращался, виляя хвостом, точно провинившийся пес,  хотя  отлично  знал,
что его снова встретят пинком, которого он так боялся.
   Не знаю почему, Стрикленд охотно  водился  со  мной.  Отношения  у  нас
сложились своеобразные. Однажды он попросил меня дать ему взаймы пятьдесят
франков.
   - И не подумаю, - отвечал я.
   - Почему?
   - А с какой радости я стану ссужать вас деньгами?
   - Мне сейчас очень туго приходится.
   - Не интересуюсь.
   - Не интересуетесь, если я сдохну с голода?
   - Мне-то что до этого? - в свою очередь спросил я.
   Минуту-другую он смотрел  на  меня,  теребя  свою  косматую  бороду.  Я
улыбался.
   - Что вас смешит, хотел бы я знать? - глаза его гневно блеснули.
   - Неужели вы так наивны? Вы ведь  никаких  обязательств  не  признаете,
следовательно, и вам никто ничем не обязан.
   - А каково вам будет, если я сейчас пойду и повешусь,  потому  что  мне
нечем заплатить за комнату и меня выгонят на улицу?
   - Мне наплевать, что с вами будет.
   Он фыркнул.
   - Хвастовство! Сделай я это, и вас совесть загрызет.
   - Попробуйте, тогда увидим, - отвечал я.
   Улыбка промелькнула у него в глазах, и он молча допил свой абсент.
   - Не сыграть ли нам в шахматы? - предложил я.
   - Пожалуй.
   Когда мы расставили фигуры, он с довольным видом оглядел доску.
   - Отрадно видеть, что твои солдаты готовы к бою.
   - Вы вправду вообразили, что я дам вам денег? - спросил я.
   - А почему бы вам и не дать?
   - Вы меня удивляете и разочаровываете.
   - Чем?
   - Оказывается, в глубине души вы сентиментальны. Я бы предпочел,  чтобы
вы не взывали так наивно к моим чувствам.
   - Я презирал бы вас, если бы вы растрогались, - отвечал он.
   - Так-то оно лучше, - рассмеялся я.
   Мы сделали первые ходы и оба углубились в  игру.  А  когда  кончили,  я
сказал:
   - Вот что я вам предлагаю, если у вас дела так плохи, покажите мне ваши
картины. Возможно, какая-нибудь из них мне понравится, и я ее куплю.
   - Идите к черту, - отрезал он.
   Он встал и уже шагнул было к двери. Я его остановил ехидным замечанием:
   - Вы забыли заплатить за абсент!
   Он обругал меня, швырнул на стол монету и ушел.
   После этого я несколько дней его не видел. Но однажды вечером, когда  я
сидел в кафе и читал газету, он вошел и уселся рядом со мной.
   - Как видно, вы все же не повесились, - заметил я.
   - Нет,  я  получил  заказ.  За  двести  франков  пишу  портрет  старого
жестянщика [эта картина ранее принадлежала богатому  фабриканту  в  Милле,
бежавшему при приближении немцев;  теперь  она  находится  в  Национальной
галерее  в  Стокгольме;  шведы  -  мастера  ловить  рыбу  в  мутной   воде
(прим.авт.)].
   - Как это вам удалось?
   - Меня рекомендовала булочница, у которой я покупаю хлеб. Он ей сказал,
что ищет, кто бы мог написать  его  портрет.  Пришлось  дать  ей  двадцать
франков за комиссию.
   - А каков он собой?
   - Великолепен. Красная рожа, жирная, как баранья нога, и на правой щеке
громадная волосатая бородавка.
   Стрикленд был в отличном расположении духа и, когда к нам  подсел  Дирк
Стрев, со свирепым добродушием обрушился на беднягу. С ловкостью,  которой
я даже  не  предполагал  в  нем,  он  отыскивал  наиболее  уязвимые  места
злополучного голландца. На  сей  раз  Стрикленд  донимал  его  не  рапирой
сарказма, но дубиной брани. Это была атака  настолько  неспровоцированная,
что Стрев, застигнутый врасплох, оказался полностью беззащитным и  походил
на вспугнутую овцу, бессмысленно тыкающуюся из стороны в сторону.  Он  был
так поражен и озадачен, что в конце концов слезы потекли у него  из  глаз.
Но самое печальное, что любой свидетель этой безобразной сцены,  при  всей
ненависти к  Стрикленду,  не  мог  бы  удержаться  от  смеха.  Дирк  Стрев
принадлежал к тем несчастным, чьи самые глубокие чувства  поневоле  смешат
вас.
   И все же приятнейшее мое воспоминание  о  той  парижской  зиме  -  Дирк
Стрев. Его скромный домашний очаг  был  проникнут  очарованием.  Вид  этой
уютной четы радовал душу, а наивная любовь Дирка к жене  так  и  светилась
заботливой  нежностью.  Бестолковая  искренность  его   страсти   невольно
вызывала симпатию. Я понимал, какие чувства она должна была питать к нему,
и радовался, видя ее теплую привязанность. Если у нее есть чувство  юмора,
думал я, она забавляется его преклонением,  тем,  что  он  вознес  ее  так
высоко, но ведь смеясь она не может и не быть польщена и растрогана.  Дирк
- однолюб, и даже когда она постареет, утратит приятную округлость линий и
миловидность, для него она все равно будет самой молодой и  прекрасной  на
свете. Образ жизни  этой  четы  отличался  успокоительной  размеренностью.
Кроме мастерской, в их квартирке была только спальня и крохотная кухонька.
Миссис Стрев собственноручно делала всю домашнюю работу; покуда Дирк писал
плохие картины, она ходила на рынок, стряпала, шила -  словом,  хлопотала,
как муравей, а вечером, снова с шитьем в  руках,  сидела  в  мастерской  и
слушала, как Дирк  играет  на  рояле,  хотя  он  любил  серьезную  музыку,
вероятно, недоступную ее пониманию. Он играл со  вкусом,  но  вкладывал  в
игру  слишком  много  чувства,   в   игре   звучала   вся   его   честная,
сентиментальная, любвеобильная душа.
   Их жизнь была своего рода  идиллией,  но  подлинно  красивой  идиллией.
Комичность, печать которой ложилась решительно на все вокруг Дирка Стрева,
вносила в нее своеобразную нотку, некий диссонанс,  делавший  ее,  однако,
более современной  и  человечной;  подобно  грубой  шутке,  вкрапленной  в
серьезную сцену, она только еще горше делала горечь, неизбежно  заложенную
в красоте.